Отправлено: 20.12.21 21:54. Заголовок: Её звали Мечтой

Время действия: 17 июня 1916 года

Место действия: Париж

Участники: Татьяна Веригина, Родион Елагин

 Отправлено: 31.05.22 22:54. Заголовок: Её слова прозвучали ..

Её слова прозвучали как звук пощечины. Точно так же – словно от удара, лицо Родиона непроизвольно дернулось. Напряжение мысли, отчётливо заметное минуту назад, сменилось выражением бесстрастности, но сквозь эту обманчивую оболочку тонкими нитями проступал едва сдерживаемый гнев. Разительная перемена в Танином поведении выглядела чересчур наигранной, сумасбродной. Потому, готовый обратить всё в шутку ещё минуту тому назад, он внезапно резко передумал, и принялся молча одеваться.
Из-за спешки, пальцы с трудом справлялись с пуговицами рубашки и жилета, шнурками ботинок. Хотелось уйти как можно быстрее, хлопнув дверью и не попрощавшись.
«Ты все сделал не так…» Разумеется, он виноват! Всегда и во всём!
Родион взял пиджак со спинки стула. Руки его чуть дрожали. Из карманов выпали портсигар и портмоне, и он потратил еще минуту, чтобы запихнуть их обратно. Лицо исказилось гримасой боли и гнева.
В то же самое время Тата позади него негромко кашлянула. «Не терпится от меня избавиться?» - подумал он с неприязнью и вдруг, резко обернувшись, отбросил пиджак обратно на стул:
- А знаешь, что, никуда я не уйду! До той минуты, пока не захочу этого сам, – жестко усмехнувшись, Родион переменил местами сложенные на груди руки. – Ты больше ничего не будешь за меня решать, Тата!
- Хорошо. Тогда уйду я, — упрямо взглянув исподлобья, проговорила она в ответ.
- Что ж, это в твоём стиле, — спокойно пожал плечами Родион. — Ничего для меня нового.
- А вот для меня, знаешь, напротив, даже слишком много! — принимаясь тут же собирать с пола остальные свои вещи, недобро усмехнулась Таня. — И прежде всего — это неукротимое желание купить. Даже тогда, когда уже сто раз дали понять, что не продаётся! Но нет же! Всё равно купить, купить и купить! Уж не служба ли в торговом ведомстве так на тебя повлияла? Превратила в… купца?!
- А чем, позволь спросить, не угодило тебе купеческое сословие? – развёл руками Родион, задетый даже не столько самими её словами, сколько почти брезгливой интонацией, с которой те были сказаны. – Ведь именно из него вышли многие наши нынешние меценаты и коллекционеры! Даже странно, что приходится тебе об этом напоминать… как и о том, - умолкнув на миг, Родион посмотрел ей в лицо, словно охотник, выцеливающий мишень перед решающим выстрелом, и продолжил – всё так же спокойно, даже насмешливо: - что сама ты, сколько помню, отнюдь не голубых кровей!
- «Сколько помню»? – с трудом повторила Тата, едва не задохнувшись от нахлынувших разом эмоций. – Да нет, граф Елагин, уверена, вы и в принципе-то никогда об этом не забывали! Даже тогда, когда изволили осчастливить безродную «дворняжку» предложением руки и сердца! Верно, потому и утешились после её отказа так легко и быстро? Как говорится, «обидно, досадно, но ладно»?!
- То есть, ты действительно считаешь, что я способен на подобную низость?! – все ещё не веря, что мог услышать такое из её уст, Елагин нахмурился, чувствуя, как в сердце неумолимо оживает воспоминание, которое он искренне старался избыть. Ну, или хотя бы подавить настолько, чтобы не мешало существовать дальше. Вернее, не «не мешало», а просто позволило.
«Как она этого добивается? Как?!» - пульсировала в голове единственная мысль, казавшаяся разумной сейчас, когда остальные горели и тонули в адском пламени, без остатка заполнившим всё существо, пока они с Татой, стоя посреди комнаты, молча мерили друг друга взглядами.
– После того, что произошло? – ошарашено поинтересовался он, уязвленный столь недвусмысленным намёком на легковесность своих тогдашних переживаний. Да что она вообще о них знает?!
Как и об отношениях с Иларией, которая спасла его, так же, как сам он спас её, и уже лишь только от этого их жизни навеки неразрывно связаны…
- После всего, что ты со мной сделала?!
- Или, может, лучше сказать, после всего, что не сделал ты сам, Родион? После того, как даже не попытался удержать меня, или вернуть — хотя все это время точно знал, где найти? А почему? Уж не из-за того ли, что в глубине души всегда знал: я тебе не пара? – прибавила Тата и горько усмехнулась, отступая к окну и отворачиваясь, чтобы скрыть подкатившие к глазам слезы.
- Постой! –устремившись следом, Елагин мотнул головой. –Ты прекрасно знаешь, что это неправда! Однако всё равно зачем-то упорно пытаешься доказать обратное! Хорошо, пусть будет так! Пусть и в этом тоже буду виноват только я, если тебе от этого удобнее и легче живётся!
- Да! – резко обернувшись, выкрикнула Тата. –Мне действительно так удобнее и легче! Я плохая! Признай это, наконец, и прекрати терзать меня своим благородством! Уйди из моей жизни – совсем, навсегда!
- Кто знает… Может, ты и права, - отозвался он уже без прежнего раздражения, немного устало. И затем опять умолк на какое-то время, не сводя с неё глаз — словно пытался запомнить в мельчайших деталях её нынешний образ. А после коротко кивнул на прощание, взял с подоконника шляпу и вышел из квартиры, тихо прикрыв за собой дверь – что затем практически сразу же и распахнулась заново, выпуская на лестничную площадку Тату.
С каким-то неразборчивым восклицанием, больше похожим на громкий всхлип,она вылетела следом и крепко обхватила его сзади за плечи.
- Прости! Пожалуйста, прости меня!
Замерев на месте, Елагин вздохнул и на миг опустил ресницы. Потом медленно повернулся, осторожно забирая в ладони её заплаканное лицо.
- Ты же знаешь, что я не умею на тебя сердиться. Должно быть, это и есть моя главная в жизни беда… Кроме абсолютной невозможности тебя забыть, — прибавил он тихо. Склоняясь затем с новым тяжёлым вздохом к её чуть припухшим от слез губам, что немедленно разомкнулись навстречу, с привычной неодолимостью ввергая в сладостное безумие и почти первобытное желание обладать.

 Отправлено: 31.05.22 22:56. Заголовок: Окружающий мир, в ко..

Окружающий мир, в который уж раз за сегодня раскалённый жаром их страсти, мерцающий и подрагивающий контурами, словно знойное пустынное марево, вновь принял обычные очертания лишь тогда, когда на Париж уже опустились поздние июньские сумерки. За окном опять шёл дождь. Однако расстаться и отправиться восвояси тем вечером ни Тате, ни Родиону было не суждено уже не столько по причине ненастья, сколько из-за вступившего в действие комендантского часа, одной из немногих, в общем-то, примет военного времени в этом извечном городе-празднике. Совершенно забыв о таком обстоятельстве, теперь они, впрочем, ничуть не жалели, шутливо пеняя друг другу лишь тем, что не подумали прихватить с собой хоть какой-нибудь еды. Потому остатки коньяка, в итоге, оказались допиты под одну лишь беседу, в которой не было более ни взаимных обид, ни обвинений, ни обоюдоострых тем. А только взаимная, тихая нежность да легкая грусть по тому, что когда-то не сбылось, но изменить уже ничего невозможно – да и нужно ли?

Потом оба на какое-то время уснули – прежде разложив, наконец, диван, показавшийся вдруг, впервые за вечер, тесноватым для двоих в своем «первозданном», собранном, виде, и с удобством устроившись друг у друга в объятиях все под тем же багряным покрывалом, убаюканные мерным перестуком дождевых капель по жестяному карнизу.

Когда Тата вновь открыла глаза, вокруг было совсем темно. Часов в своей мастерской они с ребятами принципиально не держали, так как Патрик однажды заявил, что считать время, потраченное на творчество – ужасная пошлость. И в этом Таня была с ним полностью согласна. Хотя и подозревала порой, что старые настенные ходики с гирями, бог весть, где добытые как-то Этьеном, отправились обратно на ближайший блошиный рынок вовсе не по этой причине, а ради того, чтобы купить на вырученные средства кистей и красок. Ибо полностью зависеть от своей подруги и в этом смысле, а не только в оплате аренды мастерской, двум гордым галлам было все же не слишком комфортно, хотя Тате никогда бы и в голову не пришло попрекнуть кого-либо из них регулярно оказываемой материальной поддержкой.

Тем не менее, попытаться хотя бы примерно сообразить, который же нынче час, было всё-таки любопытно. Потому, аккуратно вывернувшись из-под руки крепко спящего Родиона, она соскользнула с дивана и на цыпочках подошла к столу, чтобы зажечь керосиновую лампу: электричества здесь, на мансарде, разумеется, не было. Снаружи по-прежнему знатно поливало, потому, увидев, что оконные рамы закрыты неплотно, Тата решила поскорее исправить это упущение: только потопа им здесь еще и не хватает! Стараясь и далее не шуметь, она опустила щеколды, невольно задержавшись взглядом на знакомой панораме, смутно видневшейся в темноте сквозь исчерченные косыми брызгами стёкла: бесконечная череда черепичных и жестяных крыш, а прямо под окном, в свете желтых фонарей, блестит мокрой брусчаткой пустынная ночная улица. Привычная картина. Теперь уже даже почти родная. Хотя, первое время, помнится, Тата довольно часто ловила себя на мысли, что никогда не сможет до конца приспособиться к бешеному ритму этого города после тихой, патриархальной Москвы.

Не потому ли, поддавшись однажды ностальгии уже не на шутку, и решила тогда, поздней осенью 1912 года, во что бы то ни стало отправиться на Рождество домой? Еще не подозревая, что та поездка изменит жизнь уже окончательно и бесповоротно.

Жалеет ли она, что так вышло?

Первым этот вопрос задал, разумеется, Стёпка. Ещё прошлой весной, когда, впервые после долгой, больше чем в год, разлуки, они увиделись, оказавшись в Петрограде на Санькиной свадьбе.

Тогда Тата не смогла ответить. А вот теперь, наконец, настала кристальная ясность: нет, не жалеет. Ведь то, что связало их с Родионом Елагиным, было прекрасно. И разорвать эту связь до конца они никогда не смогут, хоть каждый уже давно идёт своим, отдельным, путём.

Тихо вздохнув, Тата вернулась к Родиону, и склонилась над ним, раскинувшимся в одиночестве на всю ширь их общего ложа. В оранжевом полусумраке керосиновой лампы его красота и стать древнего греческого бога выглядели особенно безупречными.

«Должно быть, жена очень им гордится!» — подумалось ей. Без ревности или обиды, скорее даже с какой-то родственной теплотой.

Именно в этот момент сам Елагин, не просыпаясь, пошарил рукой возле себя, потом нахмурил брови и быстро перевернулся со спины на живот, приняв ровно ту самую позу, что и его двойник на картине, заставив Тату задумчиво улыбнуться. Впрочем, уже в следующее мгновение, озаренная внезапной идеей, она покинула свой «наблюдательный пункт» и бесшумно переместилась туда, где хранились готовые полотна. Затем извлекла из стопки и осторожно водрузила на мольберт «Спящего», а сама взяла табурет, села напротив, и принялась внимательно рассматривать теперь уже живописное изображение своего нежданно воплотившегося сегодняшней ночью в реальность художественного замысла, сравнивая его с «натурой» и удивляясь тому, как точно, оказывается, хранила в памяти все подробности и детали. Хотя взялась за этот портрет даже не сразу после расставания и отъезда, а спустя пару месяцев. В то время, когда особенно сильно и мучительно затосковала. О Родионе, а ещё о том, чего, как теперь все чаще кажется, уже больше никогда не случится в её жизни. Основной набросок самого портрета был тогда сделан практически сразу, а вот окружающие детали, общий колорит, даже фон, Тата после не раз меняла и исправляла, так как не была уверена, что сделала в работе над этим полотном все, что умела и могла. Потому, убеждая всех в его незавершенности, ничуть не кривила душой. Недоговаривая вслух лишь того, что возвращаться к нему, на самом деле, более не намерена. И ещё — что решено это было в тот день, когда из конверта с очередным подробным Санькиным письмом, описывающим все последние домашние новости, вывалилась газетная вырезка из раздела брачных уведомлений, где коротко сообщалось, что «коллежский асессор, граф Р.М. Елагин, дня 9 ноября, сочетался в Петрограде законным браком с девицей Иларией Криницкой». И что таинство сие свершилось в Храме Рождества Иоанна Предтечи на Каменном острове…

Но сейчас, по прошествии более чем двух лет, ее руки вновь неожиданно потянулись к палитре и кистям. И следующий раз Тата очнулась уже на рассвете — настороженно обернувшись и тотчас же выдохнув с облегчением: «Спит!». Затем вновь придирчиво взглянула на свою работу.

В нежном свете наступившего утра она едва заметно поблескивала ещё непросохшими до конца последними мазками. Но к тому моменту, когда Родион её увидит, все будет уже в порядке. И, собственно, даже непонятно, заметит ли он все эти неочевидные взгляду непрофессионала дополнения. Хотя, наверное, заметит. Он ведь увлекается фотографией, а значит, умеет работать с тенью и светом. Поэтому, скорее всего, увидит, что последнего стало чуть больше, и от этого общее настроение всей картины тоже неуловимо изменилось, наполнившись той нежностью и любовью, которой прежде Тате все никак не удавалось схватить и передать на холсте при помощи кисти и красок. Лишь теперь это, кажется, наконец-то, удалось.

Внутренне торжествуя, она встала, с удовольствием выпрямилась и потерла немного затекшую поясницу, тщательно вымыла руки. Затем, отыскав карандаш и лист чистой бумаги, вывела по нему наискосок: «Вот теперь она твоя. Будь, пожалуйста, счастлив!». Пристроила свою записку на краю мольберта. Полностью оделась. Ещё немного посмотрела вначале на портрет, после — куда дольше — на Родиона. И, ни разу более не оглянувшись, решительно покинула мастерскую.

 Отправлено: 31.05.22 22:57. Заголовок: Умиротворённый монот..

Умиротворённый монотонным аккомпанементом дождя, Елагин безмятежно спал в объятиях Таты, уткнувшись носом ей в макушку и вдыхая её запах. Их разгорячённые ласками нагие тела тесно сплелись воедино под тяжелым багряно-вишневым бархатом. Цвет покрывала словно оттенял ту чувственную страсть между мужчиной и женщиной, то, испытанное ими взаимное наслаждение, немыми свидетелями которых стали лишь плотно теснившиеся в мастерской живописные полотна. Но они никому никогда не проболтаются о том, что видели: картины умеют рассказывать лишь собственные истории.
Когда же Родион, наконец, проснулся, рассвет давно сменился утром. Его никто не разбудил. Несколько минут он лежал, не двигаясь и не открывая глаз: через единственное окно мансарды прямо на диван лился солнечный свет, и он чувствовал его даже через закрытые веки. Впервые со дня приезда в Париж он спал так крепко, что не слышал ничего вокруг себя. Был ли тому виной выпитый вчера коньяк или нежданная встреча с прошлым, которая так сильно его взволновала?
Он открыл глаза и позвал Тату, но к его удивлению, никто не отозвался. Полная тишина оглушала: ни тиканья часов, ни звуков, доносящихся с улицы. Откинув покрывало резким движением, Родион встал, невольно обратив внимание, что на диване заметен вдавленный отпечаток только одного, его собственного, тела. Выходит, Тата давно проснулась… А он и не услышал!
Родион усмехнулся, задумчиво потирая щеку. В который раз она ускользнула, не сказав ни слова. Но это ведь в её характере, беззлобно подумал он и направился к умывальнику.
Набрав полные ладони воды, он умылся, старясь не забрызгать пол. Бросил беглый взгляд в маленькое изящное зеркало, оправленное в узкий металлический багет – это была единственная вещь, напоминавшая здесь о присутствии женщины. По крайней мере, ему так казалось. Всё остальное – мольберты, тяжелые этюдники, ящики с кистями и красками, картины, рамы - принадлежали к мужскому миру. И в руках Лефевра или Жюно кисти выглядели столь же естественно, как любой другой инструмент. Несмотря на это, в мире искусства становилось всё больше женщин, мечтавших добиться успеха наравне с мужчинами. И Тата Веригина – одна из них. Она упрямо идет к своей мечте стать художницей, не только обретая опыт, ища свой путь, но и многое жертвуя. И, возможно, самой большой жертвой, отданной на алтарь искусства, стала именно их любовь…
Елагин вздохнул.
Его одежда и прочие принадлежности обнаружились на спинке единственного в этой мастерской стула, тщательно развешенными и аккуратно расправленными там явно Таниными руками. Её собственных вещей при этом рядом не было. Поэтому Родион почему-то подумал, что она просто вышла в ближайшую булочную и вот-вот вернется со свежим багетом. В животе заурчало от голода: вчера они поужинали коньяком.
Прошлепав босыми ногами по деревянным доскам пола, он подошел к окну и распахнул его, впуская свет в мансарду. Мир вокруг тотчас ожил, наполнившись разнообразными звуками и голосами. Родиону всегда нравился французский – по праву красивейший язык мира. Он и сестру называл на французский манер – Марго, а не Мардж, как англичане, или, как немцы, Гретель.
Елагин посмотрел на часы, не спеша оделся. Комендантский час уже закончился. Времени до отъезда из Парижа у него оставалось много, но нужно вернуться в гостиницу и объясниться с Полежаевым: вчера он не смог доложить товарищу министра о том, где переночует. Военное время и участие в правительственной делегации обязывало всех участников сообщать о своих передвижениях по городу. К тому же Родион ещё вчера хотел позвонить домой, в Петроград, а сделать это он мог только в гостинице или на почте.
Он принялся расхаживать по мастерской, томясь в ожидании Таты. Рассматривал картины и пытался угадать, кому из двух молодых художников - Этьену или Патрику - принадлежит тот или иной холст. Они не были похожи на работы знакомых ему импрессионистов. Вместо восхищения окружающим миром тут были деформированные изображения пейзажей и даже человеческих фигур, исполненные броско и несколько вульгарно. Впрочем, молодости свойственно нарушать правила.
На глаза вновь попался портрет Таниной приятельницы - графини фон Альтенау, и Родиону вдруг показалась, что эта молодая женщина смотрит на него с откровенной неприязнью. Смущенный этим открытием, он отступил на шаг и оказался у простого деревянного мольберта, который еще вчера находился в другом углу мастерской. Елагин скользнул взглядом по стоящей на нём картине, и внезапно ощутил, как у него пересохло во рту. К краю мольберта была прикреплена записка, написанная Таниной рукой. Дрожа от волнения, Родион несколько раз перечел её, пока строчки прочно не врезались ему в память. В смятении он смял листок и сунул в карман пиджака. И не сразу осознал: Тата оставила ему «Спящего»! Но почему?!
Он снова взглянул на картину. Сходство изображенного на холсте человека с ним бесспорно. «Спящий» - это он, Родион Елагин. И это больше, чем камерный портрет еще молодого мужчины. Цветовые пятна на холсте сливались со следами кисти и вместе с полупрозрачной тенью рождали наполненный нежностью и любовью образ. Родион увидел себя глазами женщины, которая его любила. Сердце его наполнилось лёгкой щемящей грустью.
Он не сразу заметил свежие мазки на поверхности холста. Осторожно дотронулся пальцем, чтобы убедиться, что не ошибся: в одном месте краска не успела высохнуть. Это означало лишь одно – Тата вновь занималась портретом всего каких-то несколько часов назад, пока он спал. Подумав об этом, Родион абсолютно отчетливо увидел перед мысленным взором, как, сидя здесь, в полутьме Таня аккуратными мазками кисти завершает свою работу. А после, вероятно, еще некоторое время в молчаливых раздумьях смотрит на картину, прежде чем взяться за бумагу и вывести несколько слов. И в эту же самую минуту Елагин отчетливо понял, что Тата попрощалась с ним, отдав самое ценное, что у неё было. Своего «Спящего». И ушла, чтобы не осталось горечи расставаний, и каждый из них мог идти своей дорогой, не оглядываясь на прошлое.
Родиону снова показалось, что земля уходит у него из-под ног. Он покачнулся и, чтобы не упасть, схватился за мольберт. Предательски защипало в глазах. Ах, Тата, Тата! Она была самой большой любовью в его жизни, его Мечтой. Но не все мечты сбываются…
Он постоял некоторое время, собираясь с мыслями. А затем надел шляпу, взял «Спящего» с мольберта и метнулся к выходу. Дверь мастерской громко хлопнула вслед.
До гостиницы «Saint-James Paris», в которой остановились члены русской делегации, Родион добирался на такси, тихо радуясь, что удобный вид транспорта не пострадал ныне от реквизиции, как в 1914 году, когда французские войска перебрасывались во фланг немцам именно на парижских таксомоторах. В номере он первым делом вымылся и переоделся в чистое, после собрал чемодан. Сделав несколько важных звонков по служебной деятельности, связался с родными и сообщил о скором отъезде из Парижа. Добираться придётся через Германию и Швецию, по предъявлению на въезде специальных документов. Но другого пути домой, в Россию, для него сейчас не было.
Родион долго смотрел на «Спящего», пока решение не пришло само. Он вышел из гостиницы, снова поймал такси и попросил отвезти его в Банк Парижского союза, где однажды, почти десять лет, назад открыл счет.
Управляющий, кажется, вовсе не удивился странной просьбе русского клиента и не задал ни единого лишнего вопроса. Прежде, чем положить «Спящего» в депозитарную ячейку хранилища, Елагин попросил обернуть картину в бумагу. Затем взял ключ и медленно провернул его в замке. Раздались два щелчка.
Родион усмехнулся и положил ключ в карман. Вот и всё. Так просто. Но он обязательно вернётся за своим портретом! Когда окончится война и начнётся мирная жизнь.
Такси терпеливо ожидало его у дверей банка.
- Восточный вокзал, пожалуйста, - произнёс Родион Михайлович, устраиваясь позади шофёра. – Плачу двойной тариф!
Он покидал Париж, город, в котором, случается, разбиваются чьи-то мечты, оставляя после себя сожаления о несбывшихся надеждах.
Уже по дороге, внезапно ощутив в этом острую необходимость, он вынул из внутреннего кармана пиджака свою записную книжку. Между исписанных мелким почерком страничек там хранилась фотография жены и дочери. При взгляде на которую как-то сразу потеплело на душе, а печаль сменилась радостью предстоящей скорой встречи с дорогими ему людьми.
Когда же по крыше автомобиля громко забарабанили крупные капли дождя, Елагин закрыл глаза и с упоением прислушался. Дождь – самое благословенное время, чтобы разобраться в себе и своих чувствах.