Отправлено: 27.03.15 13:00. Заголовок: Второй шанс

Время действия - осень 1833 года

Место действия - Павловка, Владимирская губерния.

Участники - Таисия Елизарова, Алексей Елизаров, Андрей Фролов.

 Отправлено: 01.05.16 03:57. Заголовок: Неловко и нелегко бы..

Неловко и нелегко было в этом признаться даже самой себе, но когда прозвучал финальный аккорд вальса, Таисия Николаевна на миг испытала нечто вроде облегчения, что все это, наконец, закончилось.

Поблагодарив за доставленное удовольствие, Андрей склонился к ее руке, которую Тася подала привычно, на задумываясь, при этом уже высматривая в толпе поверх его головы фигуру мужа, намереваясь дальше сразу же попросить Фролова проводить себя именно к нему. Но тут и случилось нечто, чего она хотела менее всего на свете. Особенно здесь и в этот самый момент.

Тася нисколько не сердилась на Алексея за этот злополучный синяк, который, как назло, именно ко дню приема «расцвел» на ее нежной коже всеми возможными оттенками. Потому ее горничной пришлось немало потрудиться, маскируя его перед вечерним балом при помощи свинцовых белил и рисовой пудры. Да и то получилось не очень. Вот тут-то Таисия Николаевна и вспомнила про свой широкий парный, для плеча и запястья, золотой браслет в древнегреческом стиле. Подарок свекрови к свадьбе, этот гарнитур из фамильных драгоценностей Елизаровых, правда, никогда ей особенно не нравился, своей массивностью и тяжестью почему-то навевая отчетливые аллюзии на невольничьи кандалы. Поэтому и надевала Тася его от силы пару раз за все прошедшие десять лет. И вот, стало быть, появился повод для третьего… Кроме того, на балу она естественно намеревалась все время находиться в высоких перчатках. Все вместе это должно было помочь избежать ненужного любопытства. Однако – не помогло.

- Да нет же, Андрей, это совсем не то, что ты подумал! – шепотом воскликнула Тася, почти выдергивая свою руку из его ладони и поспешно возвращая проклятую перчатку на место. – Это… это случайность. Несчастный случай, - прибавила она торопливо, отворачиваясь и пряча от него глаза. – Не сейчас, на нас все смотрят!

Это было ложью. В царящей вокруг суете – музыканты взяли небольшую передышку, и пары ненадолго потянулись прочь с танцевального паркета, на них никто не обращал особенного внимания, так что странность происходящего и выражение их лиц, слава богу, остались незамеченными.

- Я после расскажу… - и снова ложь, потому что объяснить Фролову, при каких обстоятельствах данный «несчастный случай» произошел, не было никакой возможности. Да и желания, в общем-то, тоже не было. Зато все отчетливее проступала досада и неудовольствие. Почему, по какому праву он позволяет себе подобный допрос?! «Потому что волнуется, потому что любит!» - мысленно напомнила себе Тася, вновь устыдившись своих чувств, и посмотрела на Фролова уже ласково и умоляюще. – Так нужно! А сейчас проводи меня к мужу, пожалуйста.

Алексей находился теперь в дальнем углу бальной залы и о чем-то оживленно беседовал все с тем же Разецким. Однако когда супруга невольно обратила на него взгляд, вдруг тоже на мгновение обернулся и с улыбкой посмотрел на нее – словно что-то почувствовал. Но короткий это взгляд в один момент заставил сердце Таси тихонько подпрыгнуть и затрепетать: сколько же нежности и гордости за нее в нем светилось! Невольно замерев на месте, пораженная тем, что это произвело на нее такое впечатление, молодая женщина на какой-то момент забыла обо всем, что происходит вокруг. Забыла даже об Андрее, пропустив мимо слуха его ответную реплику… Или, может быть, он вовсе ничего ей не говорил, а просто молча подал руку?

- Таисия Николаевна, душа девица! Вот и вы! – радостно воскликнул Разецкий, когда они с Фроловым подошли и тот, еще раз сдержанно поблагодарив за танец и раскланявшись с Елизаровым, удалился. – А мы с Алексеем Николаевичем вот тут весь вальс только вами и любовались!

- Ах, Леонид Юрьевич, какой же вы, однако! – не выдержав, Тася широко улыбнулась и шутливо стукнула по его рукаву сложенным веером. – Разве можно так неприкрыто льстить?! Здесь все дамы хороши!

- Все хороши, спору нет! Но хозяйка дома – лучше всех… Супругу вашему априори так думать положено, а у меня никакой корысти нет, чтобы вам льстить!

- Ну, разве что все-таки добиться лестью моего согласия на танец? – тонко усмехнулась в ответ Тася, чуть склоняя голову набок. – Только я ведь сказала, что больше не буду сегодня.

- Вы меня раскусили! – расхохотавшись, Разецкий развел руками. – Сдаюсь! Но, если уж речь зашла, может, все-таки передумаете? Тем более, и супруг ваш давеча советовал дождаться следующего танца, дабы еще раз попытать счастья. Ну, право же, мадам? Любой, на ваш выбор!

Сделав вид, что мучительно размышляет, Таисия Николаевна нахмурила брови, посмотрела на Елизарова, который, казалось, с интересом слушает их шутливый диалог, как бы спрашивая совета, и затем глубоко вздохнула, будто приняв непростое для себя решение:

- Любой? Ну что же, тогда я выбираю… да вот прямо следующий и выбираю! Что там теперь у нас начинается, кажется, полька?

 Отправлено: 08.05.16 21:28. Заголовок: Как же она была крас..

Как же она была красива! Как же лучились светом ее глаза, а всю фигуру словно окутывала аура какого-то внутреннего тепла, такого ясного и ощутимого, что он ощущал это тепло даже на расстоянии. И то, как она улыбалась, живая, настоящая, спокойная - отзывалось глубоко в душе, и рождало такую безмятежность, которую Алексей никак не ожидал ощутить в таком многолюдном сборище. Вместо напряжения и беспокойства, которые держали его поначалу как в тисках, среди сонма людей, каждый из которых в любой момент мог его разоблачить, он преисполнился чувства безграничного тепла и покоя. Вернувшись после вальса с Фроловым, Тася так и светилась.

Еще месяц назад это заставило бы сжаться, съежиться от ревности, но сейчас... Почему же ее не было сейчас? Потому ли, что за прошедшее время он узнал ее получше? Потому ли, что едва заметные ростки приязни, появившиеся в последнее время, раскололи лед? Потому ли, что Фролов был мрачнее тучи, когда они подходили, а Таис - наоборот, улыбнулась так тепло и открыто, как улыбалась чрезвычайно редко? Из-за всего ли этого вместе?

Как бы то ни было, но Алексей не ревновал. Напротив - раз за разом то один, то другой из соседей, выспрашивал право потанцевать с хозяйкой, и он, не скрывая гордости смотрел на жену, словно желая поделиться с ней и со всем миром своим торжеством, с непонятно откуда взявшейся уверенностью - словно желая сказать всему миру: «Смотрите! Смотрите - как она красива, как чудесна, как мила! Это - моя жена! Моя Таис! Смотрите, смотрите и восхищайтесь, потому что она этого заслуживает!»

И с нескрываемым восхищением, раз за разом принимая ее руку у очередного кавалера, Елизаров смотрел на нее с искрящейся теплом улыбкой, и подносил ее пальцы к губам, гордый и счастливый тем, что каждый раз после танца она возвращается к нему, как птица в свое гнездо.

- Таис. Моя Таис, - шепнул он, принимая ее после танца с очередным кавалером. - Если бы вы знали, как вы прекрасны! Право, я жалею о своей ноге лишь оттого, что не могу с вами танцевать сам, но какое же удовольствие доставляет мне смотреть на вас! Спасибо!

- Алексей Николаевич, так как насчет завтрева? - Тасю увлек в мазурку все тот же совершенно счастливый ее расположением Разецкий - на этот кульминационный для бала танец собралась вся молодежь, а вокруг Елизарова образовался кружок гостей постарше. И Трофимов, уже изрядно раскрасневшийся от шампанского, хлопнул его по плечу. - Погода пока не попортилась, надо бы воспользоваться, так давайте, а? Лежку я знаю, да и коли удалось выдернуть, наконец, Фролова из его вечных дел, то надо бы этим воспользоваться, а? Эй, Фролов! Что скажешь, поди-ка к нам!

Алексей с любопытством посмотрел на Фролова, который подошел к ним с видимой неохотой. После того, первого танца, он ни с кем не танцевал, был мрачен, молчалив и вообще, редко показывался на глаза, затерявшись в толпе.
- Право, не знаю... Премного благодарен, конечно... - начал было Алексей.

- Возражения не принимаются! - воскликнул Трофимов, подтягивая к себе Фролова за локоть. - Скоро дожди пойдут, тогда уж вас и вовсе будет не дозваться. Неужто дичинки собственноручно подстреленной отведать не хочется, а?

- Ну, если ставите вопрос таким образом - то почту за удовольствие.

- Вот и славно. Пойдем втроем: вы, Андрей Егорович, и я. Можем еще и Леонида Юрьевича с собой прихватить, ну да он не согласится! Ему лишний раз в лес сунуться - потом неделю будет под периной лежать, да носом сопливым страдать!

- А Степана Афанасьевича? - весело сощурился Алексей.

- Его-то? Чтобы вы там снова не поладили, да друг друга перестреляли? - Филипп Юрьевич хмыкнул и окликнул Никифорова, как раз в этот момент подошедшего к ним. - Хотя, если очень желаете, то конечно можно. Степан Афанасьевич, что скажете?

- Благодарствую, - Никифоров, как ни странно, обращавшийся к Елизарову после их стычки куда благосклоннее, чем раньше, доброжелательно улыбнулся. - Я завтра еду в Петербург, дела, господа, дела.

Об охоте условились быстро. Трофимов пригласил Фролова к себе с ночевкой, вместе с дочерьми, чтобы тому не пришлось ехать тридцать верст в ночь к себе, в Горки, а потом возвращаться завтра спозаранку столько же - обратно. Елизарову до владений Трофимова же было рукой подать.

После того, как бал окончился и гости разъехались, Алексей, позвавший жену на прогулку по саду, рассказал ей о приглашении, и спросил, не желает ли она назавтра пригласить дочерей Фролова к ним, с утра и на весь день, чтобы те не скучали под суровым оком Марьи Тимофеевны.

 Отправлено: 09.05.16 00:09. Заголовок: Ярость? Гнев? Вот ка..

Ярость? Гнев? Вот как это называется, когда горячее, тяжелое чувство заливает грудь, сдавливает сердце, вызванивает в ушах и паровым молотом стучит в висках?
Никогда. Никогда раньше, флегматичный и сдержанный Андрей Егорович не ощущал ничего подобного. Жизнь его всегда была размеренной, без потрясений и шокирующих открытий.
Никогда. Никогда раньше Фролов не подозревал, что способен ощущать...

Ненависть.

Не ревность даже, которая сама по себе была открытием. Не злость или досаду, проснувшиеся в нем, после возвращения Елизарова. А - ненависть. Настоящую, чистую, ничем незамутненную ненависть, такую, что было больно дышать одним воздухом с этим человеком, словно каждый его вздох отравлял дыхание самого Андрея Егоровича. Каждый взгляд, каждая секунда - воскрешала перед глазами жуткий, сине-пурпурный синяк на руке Таси. "Это не то, что ты думаешь". "Это несчастный случай"... Несчастный случай!!! Синяк имел отчетливую пальцевую форму. Это был след от впившейся, и изо всех сил сжавшей ее тонкую руку пятерни. Несчастный случай?!

Как бы не так!

Фролов задыхался. Несколько раз выходил из зала, запрокидывал голову в надежде, что осенняя прохлада отрезвит его разум и успокоит сердце. Бесполезно. Как приклеенный, стоял перед его глазами этот синяк, звучал в ушах умоляющий голос Таси. Да... Она боялась, что он не сдержится, что заявит в открытую, и ведь он и готов был это сделать! Лишь подчинившись умоляющим ноткам в ее голосе - сдержался, и сообразил, что погубит этим ее репутацию. Заставил себя смолчать - и теперь это разрывало его изнутри, наполняя такой черной ненавистью, что удивительным было - как это воздух, который он выдыхал, не расползается вокруг чернильными кляксами.
Он ее мучает! Истязает! Носит перед всеми личину любящего мужа, настолько, что даже он, Фролов, был готов в это поверить, когда встретил его в лавке! А на самом деле....

Синяк.

Фролов готов был выть в голос. Бал заканчивается, он уедет, а Тася снова останется одна в руках этого изверга! И он волен будет делать с ней что угодно! Да, Андрей Егорович был готов терпеть, ждать, когда думал, что Елизаров - все же достойный, как ему показалось, человек. А теперь? Она еще и замалчивает его жестокость, как знать, возможно, он все же....

От этих мыслей закружилась голова. А что, если Елизаров все же воспользовался своими правами супруга? Быть может, и насильно? Что в этом случае может сделать Тася? Пожаловаться? Да никогда она не станет жаловаться! Это же так унизительно для нее! Побоится признаться даже ему, Фролову, чтобы он не счел ее предательницей... «Ох, бедняжка, бедняжка, Тася, моя Тасенька! В когтях этого хромого дьявола, совсем одна! До развода - а будет ли этот чертов развод, и когда?! Когда каждый день теперь она обречена находиться в руках этого человека, а я буду сходить с ума, представляя, что там он с ней делает?!»

Эти мысли были невыносимы. До конца бала Фролов, которому отчаянно хотелось поговорить с Тасей, и выспросить все до конца, все же так и не смог улучить минутку, чтобы побыть с ней наедине. Вновь приглашать на танец не решался, чтобы не поставить ее в неловкое положение, но тем сильнее и жарче грызло его изнутри обжигающей ненавистью и щемящей, беспомощной нежностью к ней. Словно во сне, он отвечал на реплики окружающих, и насилу сумел изобразить перед дочерьми свое обычное спокойствие, но когда они уезжали - словно рвануло что-то изнутри мыслью - вот, уезжаю, и она остается с ним! Одна! Снова в его власти!!!
Почему он вернулся! Почему он жив! Почему не погиб там, на Кавказе, и вернулся, чтобы разлучить их! Мысль грызла неотступно, развиваясь все больше и больше, разворачивалась черным пятном в мозгу, грозя задушить его, и мало-помалу приобретая размеры, которые раньше напугали бы его самого, настолько, что впервые в жизни он желал кому-то... смерти.

Ненависть отравляет, ему трудно было сохранять на лице обычное невозмутимое, дружелюбное выражение, и девочки, с непосредственной проницательностью детей, удивленно переглядывались, не понимая, что такое творится с их отцом.

Утро, ясное и прохладное, Фролов после бессонной ночи встретил почти больным. Трофимов же, напротив, был весел и оживлен. С самого утра, когда солнце только-только обозначило свой нибм у горизонта, а в воздухе плыл прозрачный туман, Филипп Юрьевич уже на ногах, уже облаченный в охотничью куртейку, полосатый шарф и высокие сапоги, сновал по двору, и казалось, сбросил добрых два десятка лет. Фролов, которому пришлось переодеться от щедрот хозяина, тоже сошел во двор, поцеловав еще нежившихся в постелях девочек, и почувствовал, как ясное осеннее утро потемнело, когда в ворота въехал Елизаров, на рослом вороном жеребце.

 Отправлено: 09.05.16 15:26. Заголовок: - Алексей Николаевич..

- Алексей Николаевич, вот и вы! - Трофимов отдал одному из слуг, сновавших по двору, ружье, которое проверял, и направился навстречу гостю.
- Доброго утра, Филипп Юрьевич! - Алексей спрыгнул с седла и передал поводья конюху. - Поосторожнее с конем, парень. Он у меня с норовом, - затем пошел навстречу хозяину и крепко пожал протянутую руку. Фролова, тоже вышедшего во двор, он увидел сразу, но поздоровался и с ним, отметив, что тот выглядит каким-то натянутым. Как ни странно, это наблюдение еще больше подняло настроение. Фролов имеет чувства к Тасе. Это было для Алексея непреложным и ясным - еще с первой же недели. Но.... Чувства Фролова - его личное дело. Тася, похоже, не отвечает на них, этим и объясняется его мрачность, а значит... Мир вокруг снова стал полон красок и невольное торжество при мысли о том, что его соперник не пользуется успехом, волей-неволей светилось в глазах, придавая Алексею совершенно сияющий и беззаботный вид.
- Готовы? Мы ждали только вас.
- Готов, Филипп Юрьевич.
- Вот и славно, славно! - Трофимов потер руки, и жестом подозвал двух егерей. - Это вот Егор, а это - Данила. А теперь идемте, господа, идемте, солнце ждать не будет!
И все трое вышли за ворота.
Лес в этом месте подступал так близко, что не было необходимости ехать верхом. Спустя полчаса, небольшая процессия пересекла небольшой лужок и углубилась в лес, осторожно ступая по сырому ковру опавших листьев. Один из егерей шел впереди, приподнимая ветви, следом за ним Трофимов, потом Фролов и Елизаров, второй егерь, тащивший три ружья и ягдташ с нехитрым набором провизии, замыкал шествие.
Пахло землей и опавшими листьями. Влажный, пронзительный аромат щекотал ноздри, а между оголявшихся веток и по черному подлеску словно уползали последние клочья утреннего тумана. Пятеро мужчин шли молча, пригибаясь под кое-где низко нависавшими над тропой ветвями, и обходя по влажной, скользкой тропинке нагромождения бурелома, то там то сям перегораживающего путь. Где-то стучал дятел, а на прогалине, просматривающейся слева между деревьями, слышалось бормотание тетерева.
Идти пришлось недолго, к счастью для Алексея, который вчера, проведя весь день на ногах, а теперь, передвигаясь по неровной тропинке пешком, все больше ощущал грызучую боль в бедре. На краю маленькой извилистой ложбинки охотники остановились, и Трофимов указал вперед, за густое переплетение подлеска, торчавшего голыми острыми веточками.
- Лежка вон там. В какую очередь станем? Егеря выгонят на нас зверя, а дальше он помчится вот тут. Андрей Егорович, вы хорошо стреляете? Станете последним?
Смысл вопросов был ясен. При охоте из засады, егеря выманивали кабана, который потом несся, не взвидя света по прямой линии, которую здесь естественным образом образовывали сходящиеся под острым углом ко дну скаты ложбинки. Охотники, выстроившись по номерам, стреляли по очереди, и при этом, последним в очереди должен был быть тот, чья пуля наверняка уложит секача, буде тот успеет домчаться до него живым, или же до него могла и вовсе не дойти очередь, если остальные охотники успеют пристрелить зверя раньше. Уложить кабана на месте одним выстрелом была задача не из легких, особенно когда тот мчится во весь опор, и рискованным, поскольку раненый и разъяренный кабан становится опаснее медведя, потому и стреляли по очереди, по мере того, как кабан пробегал мимо мест засады.
Фролов явно колебался. Он был странно бледен и сосредоточен. Трофимов еще по дороге не раз весело подтрунивавший над тем, что Андрей Егорович совершенно засиделся в поместье, да по казенным делам и разучился охотиться, сейчас встревожился.
- Я бы предпочел первую очередь, но раз так....
- Давайте, я буду последним, Филипп Юрьевич? - вызвался Алексей.
Трофимов с подозрением посмотрел на него. На его памяти Елизаров был весьма посредственным стрелком, но, с другой стороны, он провел десять лет на Кавказе, а из них пять - в условиях, когда от меткости зависит жизнь почище, чем на охоте.
- А не промажете?
Елизаров пожал плечами.
- Не должен бы. Если он вообще до меня добежит, после вашего-то выстрела.
- Это да! - Трофимов польщенно осклабился. - Андрей Егорович, займете вторую очередь. Не возражаете?
Фролов лишь покачал головой. Егеря раздали ружья и Трофимов с края ложбинки указал места.
- Моя стойка воон там, у самого бурелома. Если пробежит - дальше направится по прямой и вам, Андрей Егорович, надо бы стать вот за тем раздвоенным деревом. Если попадете, раните так, что он решит не бежать дальше, а кинуться на вас - дерево как раз удобное - на развилку вскочить одним шагом можно. А вам, Алексей Николаевич, в конце дорожки дерево поваленное, взобраться сможете?
Елизаров сощурился, разглядывая указанное место:
- Мне туда не влезть. За ним стану.
- Уверены? Если промахнетесь - дело может обернуться плохо.
- Будьте покойны, не промахнусь! - Алексей спокойно улыбнулся.
Трофимов усмехнулся в густые усы. Ну да, хваленое Елизаровское бахвальство, как же иначе. Впрочем, пусть его.
Данила раздал ружья, охотники проверили заряды.
- Ну что, будем спускаться?

 Отправлено: 01.06.16 00:02. Заголовок: - Спускаемся. - кивн..

- Спускаемся. - кивнул Елизаров, наклоняясь над склоном ложбинки. Трофимов уже сбегал по крутому склону, не столько сбегая, сколько скользя на пятках, перебирая ногами с ловкостью и быстротой удивительными для его комплекции. Оба егеря скрылись в чаще. Елизаров с сомнением присел правую ногу на краю, вытянув левую вниз. Фролов видел, что тот колеблется, что с его ногой спуститься в ложбинку будет задачей не из легких, но не испытывал к нему ни малейшего сочувствия. Более того - он желал бы чтобы склон был покруче, и чтобы при спуске его ненавистный соперник покатился бы вниз, и сломал бы себе шею о первый попавшийся пень.

Однако, долго он не колебался, и, оттолкнувшись рукой - не то съехал, не то скатился по опавшей листве до дна ложбинки, скользя на подогнутой правой ноге, вытянув левую, и перевалив вес тела на правый бок. Наблюдая за его спуском Фролов мысленно выругался. Никогда, ни разу в жизни от так яростно не жаждал смерти другому человеку, и сейчас, представив что Елизаров мог бы упасть, зацепиться за корягу, скатиться кубарем вниз, и остаться лежать на прелых листьях неподвижно, как сломанная кукла - почувствовал, как сердце буквально обдало жаром. Как все было бы просто. Это разом решило бы все проблемы, разбило бы цепи опутывающие Тасю, одним ударом, без хлопот, без этого суда, который еще неизвестно чем закончится, избавило бы ее от долгого, выматывающего нервы процесса который она, мягкая, замкнутая, страшащаяся любого агрессивного внедрения в свой маленький мир - могла и не выдержать. Он сам не заметил, как стиснул руки, чуть ли не умоляя, "пожалуйста, пожалуйста Господи, пусть он упадет!" но чуда не случилось. Елизаров благополучно скатился вниз, и поднялся, отряхиваясь одной рукой, другой держа ружье за цевье, таким привычным жестом, что у Фролова стало кисло во рту.

И неожиданно - словно толкнуло что-то изнутри. Горячее, черное, жгуче непреоборимое. Он наклонился, словно замешкавшись, и повернув свое ружье дулом к земле, отжал крючок замка. Еле заметное сотрясение ствола, по которому скатился вниз патрон - он бы не почувствовал ее, если бы в эту секунду, в этот момент истины - все чувства в нем не обострились бы до пределов почти сверхъестественных. Бумажный патрон - новшество, содержащее в себе одновременно и пулю, и пыж, и пороховой заряд выскользнул из дула, моментально исчезнув в толстом ковре из опавших листьев и прошлогодней хвои. Андрей Егорович выпрямился, ощущая странный холод где-то в животе. Он держал в руках разряженное ружье. Ружье, которое не сможет выстрелить.

Он не думал ни о чем, скользя вниз по склону, споткнулся, упал, заскользил вниз на спине инстинктивно подняв над собой ружье, и даже не думал, что сейчас сам рискует переломать себе ноги, если наткнется в этом почти неконтролируемом скольжении на какую-нибудь корягу, которыми изобиловал склон. Падение остановилось, прекратилось верчение обрывков неба в промежутках меж ветвей, Фролов лишь осознал, что чьи-то руки отдернули его в сторону, помогая встать. Голова кружилась, он замотал ею, и поглядел на Елизарова, стоявшего перед ним с вопросительным выражением в темных глазах.

Всколыхнулось на секунду странное чувство похожее на вину и тут же, словно капелька воды слизнутая пожаром, задохнулось в обжигающей, скручивающей самую душу, черным пламенем сжигающей нутро ненависти. Сердце колотилось так, что он едва не задыхался. Нет, не от страха. От все той же ненависти, безумного возбуждения, достигшего своего пика.

- Алексей Николаевич - задыхаясь, что было вполне объяснимо после такого спуска выдохнул он - Будьте добры, подержите минутку.

Фролов протянул свое ружье, которое Елизаров принял с молчаливым кивком, и принялся отряхиваться от листьев и хвои, налипших на одежду, отряхиваться так яростно, словно хотел содрать с себя не только мусор, но и ткань и кожу. Краем глаза он видел, что враг его терпеливо ждет, разглядывая дальний конец ложбинки, и держа в руках оба ружья - свое и Фролова, оба, совершенно одинаковых ружья, которые им обоим, как взял и себе - выдал Трофимов, справедливо гордившийся своим арсеналом. Только Фролов не спускал взгляда с его рук, продолжая отряхиваться, и, приведя, наконец себя в более ли менее божеский вид - выпрямился, протягивая руку за ружьем.

- Спасибо!

Елизаров лишь кивнул, и направился к отведенному ему месту - в двадцати шагах у самого конца ложбинки. Фролов как зачарованный смотрел ему вслед. Он не заметил. Не обратил даже малейшего внимания! То есть вообще, совсем, ни малейшего... не заметил, что он, Фролов, забрал из его рук не то ружье, которое вручил ему за пару минут до того. Другое. Елизаровское. Надежное, заряженное оружие, оставив в руках своего ненавистного врага свое, пустое и разряженое.

Такой моментальной, краткой, дикой бури Фролову испытывать еще не доводилось. На какую-то секунду его словно толкнуло - что же я делаю!!!, порывом, окрикнуть, сказать... но порыв этот был сметен словно ураганом, жестоким, чужим, горячим ощущением мрачного торжества. Да и размышлять было некогда. Стоило охотникам занять свои места, как егерь, отправившийся к дальнему концу, за точкой Елизарова - застрекотал сорокой, в ответ ему раздался тихий свист от устья ложбинки, и все началось.

Фролов лишь отдаленно представлял себе, как егерь, орудуя длинной палкой, и крича, выгоняет зверя с лежки. Он слышал лишь оглушительный треск, утробное хрюканье, прорезавшие тишину леса, услышал, как шумно вспорхнули птицы, потом до него донесся грохот выстрела, пронзительный визг и еще более усилившийся шум, топот, сопровождаемый низким, рычащим похрюкиванием, и тут увидел кабана. Громадный секач несся по прямой не взвидя света, напролом сквозь переплетение подлеска, размалывая его и разбрасывая по обе стороны - как разбрызгивает воду идущий под всеми парусами корабль. Кабан несся по дну ложбинки, и должен был проскочить не более чем в восьми шагах от него. Маленькие, утопленные в массивный череп подслеповатые глазки, налитые кровью глазки не видели охотника, стоявшего сбоку, до чуткого носа донесся лишь запах человека, кабан вильнул, не прекращая бега, стремясь проскочить опасное место, ибо перед ним расстилалась открытая тропинка.

Фролов отчетливо видел полоску крови протянувшуюся горизонтально по щетинистому горбу. Трофимов, стоявший первым в цепи, попал в цель, но такая рана лишь раздразнила секача, привела его в дикую панику и бешенство. Он несся сломя голову, и горе тому человеку, который попадется у него на пути, или обратит на себя его внимание

Фролов поднял ружье к плечу, его палец напрягся на курке...

Он не выстрелил.
Обычное ведь дело - просто не успел. Кто удивится этому? Да никто.
Кабан пробежал слишком быстро.

По прямой, по дну ложбинки. У конца которой его ждал Елизаров. Для того и строятся охотники цепью.
Только вот Фролов до хруста стиснул зубы, и закрыл глаза в ожидании.

Он-то знал, что Елизаров ждал кабана... с незаряженным ружьем

 Отправлено: 30.07.16 22:27. Заголовок: Хруст, дикий треск с..

Хруст, дикий треск с которым кабан продирался через подлесок. Алексей слышал его издалека, задолго до того, как увидел разлетающийся в щепы кустарник, через которые животное перло напролом.

Он вскинул ружье, выжидая, и отсчитывая про себя расстояние. Вот кабан пробежал мимо дерева за которым должен был находиться Фролов. Выстрел? Нет... выстрела не было... да, пес с ним, это неважно. В своей меткости, хвала Небу Алексей мог не сомневаться, хотя уже давно, так невероятно давно не держал в руках ружья - но был уверен что не промахнется. Так что даже лучше, что Фролов не выстрелил - дает ему шанс, тем лучше, тем лучше, тридцать аршин, двадцать...

Кабан выскочил на открытое место и понесся прямо на него, теперь уже ясно видя перед собою человека. Алексей буквально видел, как маленькие глазки животного наливаются кровью. Еще немного.... Один точный выстрел в лоб, и эта туша, подкошенная на бегу - покатится прямо ему под ноги... Он вскинул ружье к плечу, скользнул пальцем по курку и...

Сухой щелчок, вместо ожидаемого грохота выстрела и удара отдачей по плечу. А потом....

Он инстинктивно отшатнулся назад, но не успел не испугаться, ни даже вскрикнуть, когда многопудовая туша налетела на него, и повалила навзничь. Ружье вылетело из рук, земля тараном ударила по спине, на грудь словно навалился весь земной шар, перед глазами все завертелось, мелькнул перемазанный землей изогнутый клык, жгучая боль пронзила бедро, казалось, до самой кости, пахнуло в лицо отвратительным смрадом, затрещали ребра под тяжеленной тушей, и грудь ошпарило как кипятком.

Отчаянно отбивавшийся Алексе вслепую нашарил один из клыков, и вцепился в него что было сил, силясь удержать кабана, осознавая, в то же самое время- что это бесполезно, ощущая, как его буквально раздавливает под таранным напором и чудовищным весом разъяренного зверя. С тем же успехом можно было пытаться голыми руками пытаться остановить взбесившегося быка. В голове мутилось от боли, вони, визга, руки скользили - не то в слюне, не то в крови, плечи и спина занемели от напряжения, острые копыта рвали плотную куртку, давили, еще секунда, и.....
Все? Вот так?!!!!

 Отправлено: 30.07.16 22:38. Заголовок: Фролов следивший рас..

Фролов следивший расширенными глазами за рывком зверя,едва не зажмурился, усышав щелчок осечки, и замер наблюдая, за тем, как кабан набросился на Елизарова и в секунду повалил того на землю. Он вцепился в ружье, ломая ногти, ему казалось что от боли вопит ни в чем неповинный холодный металл, и все это было ничем по сравнению с той жуткой картиной, что происходила сейчас на его глазах. Он видел, видел как кабан рвет человека копытами и клыками, видел, как тот, опрокинутый, почти раздавленный - еще пытается сопротивляться, и более всего его поразило то- что Елизаров не вскрикнул, не позвал на помощь, даже не застонал - слышен был лишь яростный визг зверя, суматошная возня... Но ведь никому не под силу удержать многопудовое животное. Если кабан сходу не вспорол ему живот или горло - то сделает это через несколько мгновений, надо лишь подождать и....

Горячая волна обдала изнутри - яростью, гневом, отвращением, при виде этой жуткой картины - вместо ожидаемого торжества или хотя бы облегчения - словно бы сейчас Фролов сам давил и топтал опрокинувшегося навзничь беспомощного человека, погружал в его ненавистную плоть острые клыки, и..... и это было отвратительно. Жутко. Страшно. Так страшно, что....

Он выскочил из своей засады, не понимая, что делает, в три скачка, словно бешеный заяц, приблизился к месту схватки и выпалил - не целясь, наобум, не зная в кого стреляет - в кабана или в человека. Не думая сейчас ни о своей ненависти, ни о Елизарове, ни даже о Тасе - все что угодно, но люди не должны ТАК умирать!

От грохота выстрела заложило уши.

Кабан взвизгнул и затих, обрушившись тяжкой недвижной массой на подмятого под него человека. Андрей Егорович видел лишь окровавленную руку в разорванном рукаве, вцепившуюся в кабанье ухо, и странно отрешенно подивился тому, что различает на судорожно сжатых пальцах блеск обручального кольца. А еще - тому, что рука не разжалась.

Где-то за спиной раздались крики, он разбирал голоса Филиппа Юрьевича и обоих егерей, но уже ни о чем не думал, отшвыривая свое ружье, и что было сил силясь приподнять и отволочь в сторону неподъемную тушу, еще не видя - что там сталось с Елизаровым и по сути даже позабыв о нем. В нем словно что-то горело, горело изнутри, съедая сердце, мозг, мысли, удушающим осознанием - Это сделал я! Я?! Вот ЭТО?! Я - пошел на это?!

Его трясло - от возбуждения, отвращения, ненависти, но ненависти уже не к сопернику - а к себе, к себе, утонченному, благородному, справедливому - допустившему такое отвратительное зверство. Выходит - я- такое же животное, я -ничем не лучше? Господи да что же это такое!

Чьи-то руки взялись помогать ему, две, три пары рук. Тушу отвалили в сторону, раздавались какие-то голоса, возбужденные, взволнованные, среди которых Фролов различил совершенно непонятный ему, неуместный, радостный возглас Трофимова "Одним выстрелом уложил!!!"

Он смотрел теперь на неподвижное тело у своих ног, и с трудом сдерживал тошноту. Елизаров лежал неподвижно, раскинув руки и закрыв глаза. Куртка была разорвана и окровавлена на груди и боках, штаны разорваны на бедре, кровь текла и оттуда, остановившийся взгляд Андрея Егоровича тупо уставился на обрывок желтоватой такни, который медленно бурел, наливался темным, маслянистым блеском.

Повисла мгновенная тишина, в течение которой он не осознавал ничего, кроме того, что у него холодели ноги, как-то отдаленно, сквозь пелену видел, как Трофимов, опустившись на колени прощупывает пульс на шее, слышал как хрустнула ветка по ногой одного из егерей, а потом...

Едва слышный хрип, с каким-то бульканьем раздался из разорванного тела у самых их ног, разом заговорили что-то егеря, кто-то оттолкнул Фролова, чтобы наклониться к раненому. Андрей Егорович сделал шаг в сторону, на негнущихся, непослушных ногах, и рухнул на колени, опираясь ладонями о прелую листву. Содрогание в самой глубине его нутра - глубоким позывом к рвоте. Только вот у него почти сутки во рту не было даже маковой росинки. Что ж, спасибо хоть на этом.

Голоса доносились отдаленно, он с трудом пытался разобрать слова. О чем говорят? Поймут ли, что это сделал я? Я убил его. Убил человека. Я. Я, который всегда считал смертную казнь - дикостью, пережитком прошлого. Я, столько сделавший ради того, чтобы сделать отношение к крепостным более гуманным. Я, так в свое время ратовавший за смягчение участи осужденных. Поддался порыву - и убил человека. Не прямо и достойно, на дуэли, лицом к лицу, глядя в дуло чужого пистолета, и предоставив противнику равные с собой шансы. Нет. Трусливо. Украдкой. Не своими руками. Не клинком, не пулей, даже не ядом, как это делали Борджиа, устранявшие своих врагов. А вот так - грязно и отвратительно, клыками и копытами дикого секача, чья туша, из которой, разумеется, никто не порывался вырезать яички - уже начинает смердеть.

Эта вонь будет меня преследовать до конца жизни...

Он не жалел о смерти Елизарова. Для него было страшным, постыдным и отвратительным осознание того - как низко пал он сам.
И неизвестно к чему привело бы его самокопание, если бы не...

- Оставьте...

Хриплый, чужой, неузнаваемый голос, но без сомнения принадлежащий...

Фролов обернулся, и побледнел.

Елизаров, окровавленный, в разорванной куртке - медленно, опираясь на одного из егерей, пытался подняться с земли.

"Вот так, наверное сходят с ума" - пронеслось в голове Андрея Егоровича. Вот так убитые являются убийцам, окровавленные, бледные, взывая к совести, и... черт, ведь никогда не верил в эти байки. Да и с чего бы ему являться - он ведь еще не похоронен. Да и трупу вроде полагается являться в саване, а не....
Он окончательно запутался, затряс головой, и, наконец услышал.

- Ничего серьезного.

Ничего серьезного? О чем он говорит, он же весь в крови?! Он же должен быть мертв!

Трофимов и егеря очевидно думали так же, однако Елизаров, поднявшийся на колени и опирающийся на руку - приподнял вторую.

- Только... кожу... порвал. И мышцы... И кажется... пару ребер сломал... Ерунда....

- Отчего вы так уверены? - Фролов не узнал своего голоса. А Елизаров, пошатываясь, тем временем, поднимался на ноги. Он говорил с трудом, как-то странно скорчившись от боли, но тем не менее говорил.

- Глубокие раны... отдают холодом. А поверхностные - жаром... Судя по тому.. как горит...
Он пошатнулся, Трофимов, на лице которого читалось явственное изумление - подхватил его под руку. Елизаров буквально повис на его плече, но, тем не менее, не упал. Неожиданно, Фролов вспомнил его изувеченные руки, которые Алексей Николаевич показал ему в ювелирной лавке.
Верно... - как-то смутно подумалось ему - Он, верно, должен знать толк в ранах. И умеет их терпеть, если...
Новый приступ дурноты и холода в животе - досадой и отвращением на себя. Задумал преступление, а теперь, чуть ли не сочувствует своей неудавшейся жертве. Что может быть досаднее. Трофимов что-то говорил, отдавая распоряжение егерям приготовить носилки, Елизаров что-то возражал, их голоса доносились гулко, словно из-под водолазного колокола.

- Андрей Егорович!

Собственное имя вырвало Фролова из прострации. Он поглядел на Елизарова. Тот, смертельно бледный, но неестественно спокойный, протягивал ему руку.

- Вы спасли мне жизнь. Благодарю.

Спас?! - внутренне взвыл Фролов, чувствуя, что еще немного, и он истерически расхохочется в лицо Андрею Николаевичу. Как непохоже было все сегодняшнее безумие на самого Фролова, на его размеренную, упорядоченную, достойную жизнь! Как во сне, а со стороны, вероятно, спокойно и сдержанно, как всегда - он кивнул, и пожал протянутую руку. Рука Елизарова была ледяной. И мокрой.

- Идемте, идемте! - поторопил Трофимов. - Надо выбраться из балки и перевязать вас, вы же истечете кровью.

Елизаров кивнул, и шатаясь, тяжело опираясь на Трофимова и одного из егерей, побрел прочь. Фролов наклонился, чтобы подобрать ружья, и поглядел на свою руку. Она была в крови.

 Отправлено: 30.07.16 22:40. Заголовок: Грудь жгло как огнем..

Грудь жгло как огнем, дышать было трудно, острая боль свидетельствовала как минимум о нескольких сломанных ребрах, бедро от неудачного падения казалось залитым расплавленным свинцом, но сознание не мутилось, а дыхание, хоть и скованное - не клокотало знакомым, удушающим бульканьем где-то в глубине. Какими-то обрывками сознания он улавливал голос Трофимова, и даже что-то умудрялся отвечать. Больше всего мучений доставляла не рана. В конце концов - бичи и крюки горцев, распарывавшие кожу чуть ли не до костей - причиняли куда больше боли. И даже не сломанные ребра. Мучительной была тяжесть в груди, ощущение нехватки воздуха, оставшиеся от ощущения сдавления под чудовищным весом животного. Земля уходила из-под ног, голова кружилась.
Каким-то чудом, все же удалось убедить Трофимова, что рана несерьезна, а тот, опытный охотник, и вообще по сути своей не склонный к панике и излишним переживаниям, человек - не стал настаивать. Разорванная пополам рубашка одного из егерей пошла на грубую перевязку - попросту перетянули торс поверх рубашки и куртки, поверх которой Алексей с силой прижал руку, чтобы остановить кровь. Этого должно было хватить.
Домой. Домой!!!
Это было единственным, о чем он мог думать. Тася....
Ох, нет... ей на глаза показываться в таком виде он не хотел.

- Сейчас... - слышал он очень смутно голос Филиппа Юрьевича - Сейчас домой, вызовем лекаря, и заштопаем вас хорошенько.
- Нет....

Трофимов поглядел на него как на сумасшедшего, но Алексей лишь помотал головой.
- Тася... Не надо ей этого видеть. Домой. Пожалуйста. Мне надо лишь отлежаться в покое, и все будет хорошо.

В светлых глазах пожилого помещика мелькнуло что-то похожее на... уважение? Нет, наверное показалось. Немудрено, в глазах все плыло.

Но Трофимов, кажется понял. Или горячечная настойчивость Алексея все же оказалась убедительной.

- Хорошо. - наконец решил он. - Сейчас организуем. В конце концов до вашего дома рукой подать, а лекаря можно вызвать и прямо к вам.

- Спасибо...- вырвалось у Алексея с такой искренней благодарностью, что Трофимов поглядел на него еще более удивленно. Тем временем из лощинки уже выбрался Фролов с ружьями. Перед глазами мутилось все сильнее, к горлу подкатывала тошнота. Он довольно смутно осознавал, что бредет куда-то, что опирается на чье-то плечо, пока, наконец, земля не ушла из-под ног окончательно, и он рухнул ничком, окончательно потеряв сознание.

 Отправлено: 10.08.16 21:10. Заголовок: Предложение Алексея ..

Предложение Алексея позвать к ним девочек Фроловых на целый день Таисия Николаевна приняла с радостным воодушевлением. Потому записка с приглашением была послана в имение к Трофимовым с самого раннего утра – даже раньше, чем хозяин Павловки верхом покинул двор усадьбы, направляясь туда же на охоту. Вначале Тася хотела передать свою просьбу к Андрею Егоровичу разрешить Соне и Ане приехать, через мужа, но потом, поразмыслив, посчитала, что это неловко. И может обидеть Марью Тимофеевну, которой, наверняка, тоже не слишком-то весело сидеть дома в одиночестве, дожидаясь возвращения своего закоренелого охотника-благоверного. Так что, приглашая в гости близняшек, разумеется, пришлось позвать и госпожу Трофимову, на попечение которой – вкупе с неизменно сопровождавшей их повсюду гувернанткой, девочек оставил отец. Что в некотором роде было для Таси не слишком желательно. Ибо она понимала, что в таком случае, вместо еще одного спокойного и счастливого дня в обществе любимых ею и отвечающих ей взаимным обожанием детей, получит практически нескончаемую беседу обо всем на свете с Марьей Тимофеевной, дамой добродушной, но слегка утомительной в своем стремлении принимать участие в жизни всякого, кого та считает для себя близким человеком. Тася, несомненно, относилась к их числу. И, кроме того, была слишком робкой и деликатной, чтобы уметь открыто противостоять этим устремлениям, как порой казалось, не всегда уместным. Собственно, именно так оно получилось и на этот раз. С Соней и Аней Таисии Николаевне удалось пообщаться совсем недолго – сразу после приезда гостей. Затем был завтрак, а потом – Марья Тимофеевна сказала, что самое время отпустить девочек на прогулку вместе с мадемуазель Валери.

- А мы уж, тем временем, всласть поболтаем, моя дорогая! В кои-то веки никто не будет мешать – ну не благодать ли? – проговорила она, с благостной улыбкой располагаясь в кресле напротив того, в котором устроилась сама мадам Елизарова.

- Конечно, - коротко ответила Тася, украдкой тоскливо наблюдая, как француженка-гувернантка уводит своих воспитанниц прочь с открытой веранды, где в час после трапезы устроились обе дамы. Она очень надеялась, что в столь коротком ответе эта на редкость проницательная матрона не успеет расслышать разочарование и досаду. Совсем не благостных размеренных бесед хотелось теперь Таисии Николаевне, а напротив, радостной и звонкой детской болтовни! Не сидеть, точно прикованная, к креслу, а играть с девочками в их подвижные и веселые игры! Но… обязанности хозяйки таковы, что порой приходится смирять свои желания. А уж этой наукой госпожа Елизарова с давних пор владела лучше, чем многими другими. Потому, спустя всего несколько минут, сумела окончательно взять себя в руки и перестроиться на иной лад. Марья же Тимофеевна так ничего и не поняла. Или – благоразумно сделала вид, не уставая засыпать при этом свою собеседницу миллионом вопросов про то, как ей «на самом деле» живется после возвращения мужа домой. Подступаясь при этом то с одной стороны, то с другой, потому что Тася, хоть и не умела прекратить неприятной для себя темы, однако сполна обладала даром вежливо, но неизменно уходить от прямых ответов на прямые же вопросы. Говорить о своей семейной жизни откровенно с кем-то, пусть даже и искренне и добродушно заинтересованным, Тасе казалось совершенно неуместным. Тем более что Марья Тимофеевна явно ждала услышать жалобы на тяжелую судьбу и готова была сочувствовать, уже несколько раз намекнув с различной степенью деликатности, что теперь, когда их никто не слышит, она вольна говорить открыто. Но дело-то было как раз в том, что Тасе и не в чем было особенно открываться! Не на что сетовать! Все эти дни и недели Алексей вел себя так, словно стремился перечеркнуть и исправить, а то и переписать заново тот первый, несчастливый год их супружества. И в глубине души своей Тася чувствовала, что уже готова принять его невысказанные вслух, но от этого не становившиеся менее искренними извинения. Вот только признаться в этом даже самой себе было рискованно и слишком болезненно для самолюбия: возможно ли – после всего – быть настолько мягкосердечной? А уж поведать о том другому человеку… Так что, искусно жонглируя общими фразами, Таисия Николаевна защищалась теперь не только от чужого любопытства, но и от собственной совести, разбереженной необходимостью быть неискренней с этой доброй и по-настоящему желающей ей добра женщиной.

Между тем, не добившись, как ни пыталась, своего, начала утрачивать первоначальный запал и сама госпожа Трофимова. И разговор их, к вящему Тасиному облегчению, благополучно сам по себе вывернул в более привычное, светское русло. Время постепенно близилось к полудню. Девочки вместе с мадемуазель Валери вернулись с прогулки. И теперь Таисия Николаевна повела всех в музыкальную гостиную, желая продемонстрировать подаренный Алексеем рояль. Туда уже заранее было велено подать фрукты и сладости для детей, но пораженная увиденным Соня, а вместе с ней – и Анюта, даже не взглянули на аппетитные угощения, благоговейно расхаживая вокруг инструмента и рассматривая его, словно какой-то редкий и драгоценный музейный экспонат.

- А можно… можно мне на нем поиграть? – наконец, опомнившись немного от первоначального восторга, тихонько проговорила первая из девочек, обращаясь к своей обожаемой наставнице.

- О чем речь! – Таисия Николаевна широко улыбнулась и жестом указала девочке на табурет перед роялем. Второго приглашения не потребовалось. Усевшись поудобнее, Соня, ненадолго задумалась, выбирая, что именно хочет сыграть. А потом медленно опустила пальцы на матово поблескивающие клавиши – и вот из-под них уже полилась популярная мелодия первой части четырнадцатой сонаты Бетховена. Исполнение было столь мастерским и столь эмоциональным, что если закрыть глаза, то становилось довольно трудно поверить, что играет не взрослый, много повидавший и испытавший на своем веку человек, а всего лишь маленькая, пусть и, несомненно, очень талантливая, девочка.

- Боже мой, она просто великолепна! – склоняясь к Тасе, восхищенным шепотом заметила вслух Марья Тимофеевна то, что госпожа Елизарова знала и сама. – Но это и ваша заслуга! Ведь это вы научили ее так понимать и чувствовать эту музыку.

- Нет-нет, уверяю вас, моей главной задачей всегда было лишь постараться не испортить её талант, чтобы со временем передать его в более опытные руки. И я надеюсь, что мне удастся довести задуманное до конца, - тихонько откликнулась в ответ мадам Елизарова, не сводя при этом с юной пианистки светящегося почти материнской гордостью взгляда. – Теперь же главное - убедить в уникальности дарования девочки ее отца. Но об этом после. Сейчас давайте лучше дослушаем.

Марья Тимофеевна кивнула, соглашаясь, и они умолкли, вновь полностью погружаясь, словно в неторопливые ласковые волны, в пленительную мелодию адажио. Однако на сей раз – ненадолго, потому что на финальном арпеджио за спинами их негромко, но отчетливо скрипнула входная дверь. Невольно поворотившись на этот звук, Таисия Николаевна увидела замершего на пороге музыкальной гостиной Андрея Егоровича, чей вид немедленно заставил застыть, так и не распустившись полностью, привычную, ласковую улыбку на ее губах и одновременно – болезненно опуститься от предчувствия недоброго сердце молодой женщины.

- Что? – воскликнула Таисия Николаевна, тотчас вскакивая на ноги и прижимая крест-накрест, как бы защищаясь от еще неведомой напасти, обе ладони к груди. Вцепившись взглядом широко распахнутых испуганных синих глаз в глаза Фролова, она повторила уже почти беззвучно. – Это ведь… Алексей? Что… с ним? Почему ты молчишь?!

 Отправлено: 13.08.16 02:00. Заголовок: Для Андрея Егоровича..

Для Андрея Егоровича обратная дорога стала настоящей пыткой. Смотреть на наспех наложенную поверх куртки повязку, уже побуревшую от крови, и на неестественно спокойное, точно каменное, лицо Елизарова было невыносимым.
Теперь он почти жалел, что поддался порыву, и помешал кабану сделать свое дело. Как же все было бы просто, возвращайся они сейчас в Павловку, везя бездыханный труп! Тася выдержала бы положенный срок траура, а потом....
А что потом? Хватило бы у него духу когда-нибудь признаться ей, что это он убил ее мужа? И как отреагировала бы она? Поддержала бы? Или?
Его мутило при мысли о том, что Тася, милая, нежная, тихая Тася - ужаснулась бы.
Нет. Он бы не смог признаться, и эта тайна легла бы тяжелым камнем между ними. Нет. Ее надо освободить от этого чудовища, но при этом, не опускаясь до такого первобытного уровня.
И вместе с тем, ему все труднее становилось сопоставлять в мыслях образ чудовища, тиранившего и мучившего жену, со спокойным лицом и необыкновенной выдержкой человека, который ни разу даже не застонал на протяжении всей дороги, хотя толчки и ухабы наверняка причиняли чертовскую боль.
Он то и дело воскрешал в памяти момент нападения, и снова изумлялся тому, что Елизаров не издал ни звука, даже не вскрикнул, не позвал на помощь. Да, боролся, пытался бороться, всеми силами, но - молча.
Почему?
Ответа на этот вопрос Андрей не находил. И никак не мог понять - как фанфарон и эгоист, о котором ему рассказывали все, кто его знал, мог обладать такой силой духа. Неужели война и плен и вправду могут так изменить человека?
Наверное, могут. Другого объяснения он не видел.
Елизаров пришел в сознание еще на подъезде к Павловке, и даже сам выбрался из повозки, хоть и весьма крепко опираясь на егерей. Навстречу выбежали несколько слуг - встревоженных, ничего не понимающих, но так же быстро и отступили от брошенного исподлобья взгляда, и холодного, сухого приказа оставить его в покое.
- Надо лекаря позвать, - напомнил было Трофимов, но Елизаров лишь покачал головой, и повторил:
- Это просто царапина, поверьте. Ничего страшного. Надо лишь отлежаться. Благодарю вас, Филипп Юрьевич.
Помещик нахмурился, но настаивать не стал, явно не зная, что сейчас полагается делать. Фролову неожиданно стало нестерпимо находиться здесь, все его существо требовало уйти - сию секунду, неважно куда. Ему было почти физически больно дышать, глядя на этого человека, в котором сосредоточилось столько противоречивых чувств. Вот, не далее на этом пороге, вчера, он как наяву видел перед собой синяк, и...
Ох.... этот синяк...
Нутро снова скрутило ненавистью и сожалением. Фролов отступил, но все же пожал повторно протянутую руку, и словно во сне, ощущая себя совершенно больным, наблюдал, как Елизаров, опершийся на плечо рослого светловолосого парня (он уже знал, что этого типа, камердинера, зовут Никита) исчезает в проеме входной двери.
- Где Таисия Николаевна? - тем временем спрашивал Трофимов у одного из слуг, таращившегося на явление странной процессии, разинув рот.
- Дык в гостиной, барин. Слышите?
Из дома, и правда, доносились фортепианные пассажи. Фролов был равнодушен к музыке, хоть никогда не сказал бы этого Тасе. И возможно, ему следовало восхититься, но он не почувствовал ничего.
Совершенно ничего, кроме тупой, разлитой по всему телу слабости, какая бывает при долгой, изматывающей, но невысокой лихорадке.
- Надо сообщить ей, - сказал он как можно более спокойно, и Трофимов кивнул.
- Сообщайте. А я, пожалуй, съезжу домой, и распоряжусь, чтобы его коня вернули обратно. Да и Марье Тимофеевне рассказать надо. Ох, представляю, сколько пересудов-то будет.
Он хмыкнул, совершенно не выглядя при этом ни расстроенным, ни обрадованным, и взобрался на облучок рядом с кучером. - А вы - заканчивайте здесь, и приезжайте к нам, Андрей Егорович. Ужин-то...
Фролов неопределенно кивнул, и подвода тронулась.
А он пошел к Тасе. Знакомой, сотни раз хоженой им дорогой. По изученным до последней черточки ковровым дорожкам, сквозь большую гостиную, туда, откуда доносились стремительные звуки рояля.

Картина, представившаяся его взгляду, кольнула в самое сердце щемящей нежностью, почти физически острым сожалением. Соня играла, а восхищенные женщины слушали. И даже прежде своей милой Анечки сидевшей на банкетке и во все глаза смотревшей на сестру, Андрей Егорович устремил взгляд на Тасю, словно впервые видя, как она поворачивается к нему.
Так медленно, неестественно медленно, казалось, она двигается. Или это он вбирал в себя ее облик до последней черточки? Немудрено. У него возникло ощущение, что они не виделись целую вечность.
Так оно и было. О, если бы здесь не было Трофимовой! Да и девочек тоже!
Чего бы он только не отдал за это.
Ее улыбка. Ласковая, мягкая улыбка, и...
Фролова словно стиснули меж двух ледяных глыб, мешая дышать.
Этот взгляд. Этот голос. Эта неподдельная тревога. И...
Алексей.
Она назвала его по имени! Не "он", как говорила раньше. И...
Угадала. Сразу угадала, что что-то случилось. Почему? Эти скрещенные руки, этот встревоженный взгляд...
Он едва не застонал. Беспокоится!! О НЕМ! Сразу почувствовала неладное - а ведь такого чутья у людей посторонних не бывает. Она......
Холодная змея скользнула где-то в глубине грудной клетки, обвила сердце кольцом, таким тугим и тяжелым, что его забила дрожь.
- Произошел несчастный случай. На охоте, - тихо отозвался он, чуть ли не сжавшись от невыносимой острой боли, с которой в душу вворачивалась ревность. "Она спрашивает о нем!" "Она о нем беспокоится?!" Нет! Нет, не может быть, этого не должно быть!
И взглянув в расширившиеся зрачки синих глаз, Андрей срочно поспешил поправиться.
- Ничего серьезного, кажется, Алексей Николаевич сам так сказал. Он пошел к себе, наверно, а я зашел сюда, чтобы сказать.
Девочки, тем временем, успели сорваться с места и повиснуть на нем, обнимая за талию с двух сторон, и едва ли не болтая ногами. Сам же Фролов медленно вздохнул, и посмотрел на молодую женщину, чуть ли не умоляюще. В присутствии Марьи Тимофеевны и детей ему было не до разговоров.
А снова воскресшая месть и вовсе саднила, саднила невыносимо. Протянуть руку! Обнять! Погладить по волосам! Да нельзя.

 Отправлено: 16.08.16 23:40. Заголовок: Нет ничего странного..

Нет ничего странного в том, чтобы встревожиться, или даже испугаться, узнав о том, что с близким человеком случилось несчастье – пусть даже и без серьезных последствий. Любой на ее месте отреагировал бы так же. И все же, под пристальным взглядом Андрея, в котором вместе с усталостью читалась какая-то странная, не присущая ему обыкновенно, растерянность и чуть ли не укор, Тася испытывала нечто, вроде смущения. Уверенный, что она просто не имеет права испытывать нечто подобное, если речь идет о Елизарове, заметив в ней это, Фролов был будто бы разочарован. Словно бы уже имел на нее какие-то права, словно бы сам был ее мужем, а не тем, кто принес о нем недоброе известие. Почему?! Разве давала она повод думать, что это позволено уже сейчас – а не в отдаленной перспективе, возможность достижения которой все еще выглядела слишком призрачной, чтобы верить в нее всерьез, даже если сам Андрей изо всех сил убеждает себя – и ее, заодно, в обратном?

Между тем, тревога за Алексея никак не отпускала ее. И это – несмотря на уверения, что с ним все в относительном порядке. А вместе с нею, все никак не желала успокаиваться и разбередившая душу досада в адрес его соперника. Впрочем, в одном Андрей был прав: что бы там ни случилось, ей действительно стоит держать себя в руках, особенно в присутствии детей и посторонних людей, к коим, что ни говори, относилась и многоуважаемая Мария Тимофеевна. Потому ей вряд ли следовало видеть больше, чем она уже успела увидеть. А детали происшествия ей и так после все равно расскажет супруг…

- Ну что же, - госпожа Елизарова с облегчением вздохнула и отвела в сторону взгляд. – Слава богу, если все так, как вы говорите, Андрей Егорович. Однако это все равно было весьма неприятно и неожиданно, поэтому я, конечно, растерялась. Прошу меня простить, господа… Продолжимте слушать музыку? Или, может быть, вернемся в гостиную и выпьем чаю, а Алексей Николаевич, когда приведет себя в порядок, к нам присоединится?

- Не теперь, дорогая, - внезапно донесся до них голос Марии Тимофеевны, до сих пор молча сидевшей в своем кресле. Поднявшись на ноги, эта пожилая матрона аккуратно расправила свои пышные юбки и забрала со столика веер. – Ты, конечно, прости меня, старуху, за такую прямоту, да только скажу, как есть: лишнее это теперь. Ни к чему! И для Алексея Николаевича, и для нас. День вон, какой долгий получился, да с такими еще приключениями! Так что не чем гостей занимать придумывай, а иди-ка лучше, навести супруга своего, да успокойся – вижу ведь, что душа не на месте. А мы, тем временем, потихонечку все вместе, да восвояси, правда, Андрей Егорович?

Вопрос этот был задан таким тоном, что явно не предполагал иного ответа, нежели утвердительный. И Фролову не осталось ничего более, кроме как молча согласно кивнуть, хотя Тася прекрасно видела, что буквально все в нем протестует против этого принятого против его воли решения. Внезапно, на какой-то краткий миг, она ощутила нечто, вроде злорадного чувства: то-то же! Вот пусть теперь и почувствует на себе, как это бывает, когда кто-то за тебя решает, что именно ты должен думать и каким образом поступить! К Марье Тимофеевне же она, напротив, чувствовала теперь лишь признательность – и за проявленную деликатность, и за то, что… избавила ее от необходимости быть в обществе Андрея, оставаться в котором и далее было бы ей сегодня, пожалуй, весьма тягостно. Бог-весть, отчего, но факт оставался фактом. И Тася, старавшаяся быть честной хотя бы сама с собой, не могла этого не признать.

Распрощавшись с гостями – а правдивее сказать, чуть ли не с облегчением выпроводив их за порог, она тотчас же направилась из гостиной в кабинет Алексея, рассчитывая застать его там и узнать, наконец, что стряслось. Но тот оказался пуст, отчего уверенность – и без того не слишком крепкая, что все именно так, как и сказал ей Андрей, поколебалась еще сильнее. Непроизвольно ускоряя шаг, молодая женщина шла к лестнице, что вела на второй этаж, где находились личные покои ее и мужа. И с каждой ступенькой сердце в груди колотилось сильнее, но не от стремительного подъема на высоту, а от гнетущей тревоги. К спальне Алексея Тася добралась уже практически бегом, замедлившись лишь непосредственно перед наглухо закрытой дверью, чтобы немного отдышаться и прислушаться, что же происходит за ней. Но ничего не было слышно. И тогда Тася постучала и окликнула мужа по имени.

Дверь открылась не сразу. Причем, не широко, а лишь чуть-чуть. И весь этот просвет тотчас же заполнила собой широкоплечая фигура камердинера Никиты.

- А барин-то отдыхать уже легли, Таисия Николаевна! И никому себя до завтра тревожить не велели, - пробасил он, немного виновато, но все равно усердно продолжал закрывать обзор хозяйке, которая, даже приподнявшись на цыпочки, не могла разглядеть ничего, что происходит – или уже произошло, у него за спиной.

- Ну и что? – нахмурилась она. – Ко мне-то это какое имеет отношение?

Двинувшись вперед, Тася уперлась ладонью в дверь, намереваясь войти в комнату, но внезапно встретила сопротивление и с удивлением вновь подняла глаза на здоровенного детину, который и не подумал исполнять ее распоряжение, а по-прежнему стоял на своем. – Да ты что, рехнулся, что ли? Немедленно убери руку, слышишь? И дай мне пройти!... Алексей! Алексей, вы меня слышите? Да что здесь происходит?!

 Отправлено: 20.08.16 22:57. Заголовок: - Прощения прошу, ба..

- Прощения прошу, барыня, не велено пущать! – Верзила выглядел смущенным, но дверь тем не менее не выпустил. И без того голова кругом шла от непонятных событий, последовавших с лихорадочной быстротой, а еще больше - от зрелища, которому пришлось быть свидетелем. Ведь, казалось бы - что же проще, ну поранился на охоте, ну лекаря позвать, и дело с концом! Однако когда он помог барину дойти до спальни, с тем творилось черт-те что.
- Барин… Лекаря бы вам...
- К черту лекаря... - Елизаров рухнул в кресло, непослушными пальцами пытаясь что-то сделать с повязкой. - Помоги!
Никита, растерянный, ошеломленный, непонимающе уставился на хозяина, но, в конце концов, повиновался. Когда сняли грубую обмотку, служившую перевязкой, срезали заскорузлую от крови куртку и остатки рубахи, парня замутило. То, что находилось под ними - было лишь условно похоже на человеческое тело. И дело даже не в рваной ране, протянувшейся наискось поперек ребер на добрую пядь, ране с отвратительно вывороченными краями, которая снова стала кровоточить, едва только сняли повязку. А еще хуже было от пронзительного выражения почти совершенно черных глаз барина.
- Дай воды и помоги промыть.
- Барин... - В голосе камердинера звучал откровенный ужас. - Лекаря надобно! Это ж...
- Никакого лекаря! - в голосе Елизарова звякнул металл. - Мелочь это. Царапина. Никаких лекарей нам на Кавказе не полагалось, а как видишь жив. Дай воды и прекрати ныть!
А потом была кошмарная процедура, при которой у него, Никиты, тряслись руки, от страха сделать что-то не так, особенно, когда побелевший как снег барин то и дело вздрагивал и перекашивался от боли при неловком касании. Но рану он худо-бедно промыл.
- Барин... - неуверенно предложил Никита, в процессе. – А, может, водочки вам? Помогает. В запрошлом году Акимку нашего бычок один, того, на рога поднял. Так тот тяпнул полштофа, и глядите - бегает сейчас, как огурчик!
Елизаров, казалось, растерялся, но поразмыслив, кивнул.
- Давай.
Никита в момент сбегал на кухню, принес штоф мутной самогонки, и постарался удержаться от тошноты, когда барин, взахлеб вылакав с осьмушку бутыли, вцепился зубами в собственное предплечье, и велел вылить остальное на рану. А в ходе этой процедуры выгнулся, как коромысло, отчего кресло на две ножки даже накренилось, засучил ногами, зарычал что-то, да и рухнул вместе с креслом. Никита-то его на кровать перетащил, да укрыл потеплее, а сам вот на часах стал.
И чего теперь делать - неведомо. То ли ждать и сторожить - как велено было. То ли приказ презреть, да допустить барыню? Или за лекарем послать? А ну как за неповиновение такое чего похуже выйдет? Никита дорожил своим высоким для прислуги положением, и не собирался его терять. А барин после Кавказа, хоть и кажется, человеком все же стал, зато иногда, как зыркнет, то куда страшнее прежнего делается.
А тут еще и барыня настаивать вздумала. Нет, не знал верный Никита, как ему быть. Но все же лучше послушаться, чем потом на конюшне под плетьми завывать, да в поле пахать, коли со двора барского в деревню прогонят.
- Почивают, Лексей Николаич-то, - повторил он. - И пущать не велено.

Когда барыня ушла, он снова заглянул в спальню. Елизаров лежал неподвижно, только рука, свесившаяся с края кровати, то и дело сжималась в кулак, да разжималась. И на лбу собирались морщины, отчего временами лицо перекашивало, как от боли. Вот, поди, пойми - сон ему плохой снится, или с раной нелады? Эх, Серафиму бы сюда... Но и ее было не велено.
Точно верный пес, сторожил Никита двери, до позднего вечера. Пока, наконец, глухая возня под одеялом не перешла в стоны, а бессвязное бормотание стало складываться во что-то, напоминающее слова. Слова на непонятном языке, вперемешку с русскими. Лающие, грубые, состоящие, точно из одних согласных. Камердинер пощупал лоб барину и отдернул руку. Тот был точно раскален. Бледное раньше, лицо его теперь, в свете единственной свечи, казалось кирпично-красным. Отбросив одеяло, Никита и вовсе ужаснулся.
- Батюшки святы! А ведь перевязать-то он мне не говорил! А я... голова... садоваяяяя!
На его тираду не последовало никакой реакции.
- Лексей Николаич...
Елизаров лишь метнулся головой на подушке, бормоча что-то в беспамятстве. От него веяло жаром и чем-то противным, сладковатым, отчего Никите стало не по себе. Он затряс хозяина за плечо:
- Лексей Николаииич....
Рука, сжавшаяся в кулак, бессильно свесилась с края кровати. А Никита еще посмотрел-посмотрел, сплюнул... и застучал в соседнюю комнату:
- Барыня... Барыня... там Лексей Николаичу совсем худо, кажись....

 Отправлено: 30.08.16 00:09. Заголовок: В том, что рана Алек..

В том, что рана Алексея – вовсе не пустяк, как уверял ее сперва Андрей, а позже – камердинер мужа Никита, Таисия Николаевна уверилась еще в тот момент, когда последний, невзирая на суровый вид и угрозы барыни отослать его сечь на конюшню, остался непоколебим, так и не позволив ей войти в комнату Елизарова. Тем более странным выглядело то, что все еще не послали за доктором. Почему? Этот вопрос она, разумеется, задала Никите прежде всего, но тот ответил, что «Лексей Николаич» это строго-настрого запретили…

Предприняв еще несколько попыток разобраться в происходящем и пройти к Алексею, и после того, как явно чувствующий себя крайне неловко камердинер в очередной раз пробасил ей свое «не велено, барыня, ну поймите же – нельзя!», Тася все-таки сдалась и отступила. Что же, не хочет ее видеть, и не надо. Кажется, она проявила достаточно участия, чтобы после ее не обвинили в черствости. А Алексей – не ребенок, в конце концов, он многое видел, и многое перенес, стало быть, определенно способен адекватно оценить свое состояние и потребность в помощи. Но все равно было как-то странно и даже невежливо с его стороны вот так, наглухо, игнорировать ее внимание, чтобы даже не удостоить ответом на обращенные к нему вопросы.

Чувствуя себя почти обиженной, Таисия Николаевна удалилась прочь, мысленно уже едва ли не укоряя себя за то нелепое поведение, которое продемонстрировала вначале перед гостями, а теперь вот еще и перед прислугой. Конечно, вряд ли Никита посмеет болтать, что хозяйка только что едва ли не умоляла его пустить ее в комнату мужа, когда тот этого не хотел. Тем не менее, достоинству ее Алексей, возможно, сам того не ведая, вновь нанес весьма чувствительный укол. И тем будто бы отрезвил, заново оживив воспоминания о, казалось бы, уже почти забытых временах. Словно бы напомнил о ее месте и положении в доме, где все решает теперь снова лишь он сам. А ей остается лишь принимать эти решения и подчиняться.

Лелеять, да холить обиды – настоящие или надуманные, суть любимое женское занятие. И, оскорбленная в лучших чувствах, Тася предалась ему самозабвенно и с энтузиазмом. Спустившись в гостиную, она специально более ни разу не поинтересовалась даже, как супруг себя чувствует, посвятив остаток дня привычным делам: вышивала, отвечала на полученные утром письма. Словно намеренно старалась показать, что в доме не произошло ничего из ряда вон выходящего. Разве не к этому Алексей сам так стремился? А она, стало быть, лишь выполняет его волю, как и положено покорной жене.

Когда за окном стемнело, и в комнатах зажгли свечи, Тася так же спокойно поужинала, стараясь не обращать внимания на пустующее во главе стола место хозяина дома, и не думать о том, почему ее вообще тревожит эта пустота, на которую было совершенно плевать предыдущие десять лет его отсутствия. После трапезы, непривычно быстрой – потому что в последнее время они, бывало, не раз уж подолгу засиживались за разговорами обо всем на свете, прежде чем отправиться ко сну, не зная, чем бы еще себя занять, Тася приказала горничной готовить ванну, а сама медленно побрела в будуар. Проходя мимо двери мужниной спальни, она невольно прислушалась – что происходит внутри, но тотчас одернула себя и даже намеренно ускорила шаг. Обида на Алексея, хоть и несколько притупилась за истекшие часы, но все равно не отпускала. Но позже, когда уже переодетая ко сну, Таисия Николаевна устроилась у себя в постели, мысли о нем и о сегодняшнем происшествии опять надежно завладели ее умом. Вспоминая события и лица, она невольно заново переживала их как будто с самого начала – с той минуты, когда обо всем узнала. Только вот видела отчего-то теперь в несколько ином свете. Собственное потрясение, впрочем, по-прежнему казалось естественным. А вот какое-то странно-отрешенное лицо Андрея, по контрасту с ним, теперь скорее неприятно удивляло. Понятно, что несчастье с соперником – неважно, в любви или в делах – немногих бы искренне расстроило. Но, вспоминая чересчур спокойный тон Фролова, Тася ощущала в нём… возможно, разочарование? Хотя и понимала, что глупо было бы ждать иного от столь сдержанного человека, как он. Тем более что прежде ей больше всего и нравилась эта самая невозмутимость. Отчего же так задевает теперь? Не потому ли, что она уже успела вновь каким-то непостижимым образом привыкнуть к совсем иной манере Алексея? После десяти лет плена он, конечно, тоже научился тому, что не умел раньше – а именно, сдерживать свои порывы и устремления. Но, находясь рядом с ним, Тася все равно ощущает… да-да, все еще ощущает, тот внутренний огонь, которого никогда не было в ней самой, и который в свое время, возможно, заставил ее полюбить этого человека. Огонь, который, в конечном счете, так больно ее обжег.… Нет, что бы там ни было раньше, что бы ни изменилось теперь, никогда не надо забывать о том, как опасно подходить к нему слишком близко…

Стук в дверь и приглушенные толстым слоем дерева слова Никиты заставили Таисию Николаевну сесть в постели, озираясь по сторонам. Она еще не спала, но почему-то все равно чувствовала себя растерянной и не знала, как быть. А потому – медлила с ответом.
Решив, что она крепко спит, Никита стал ломиться пуще прежнего, вновь и вновь повторяя, что барину плохо. И когда отмалчиваться дальше стало совсем уже невозможно, Тася встала, оделась и вышла навстречу слуге.

- Жар, барыня! Пылает весь, что твоя печка! – бросился тот пояснять в ответ на короткий вопрос, который она задала намеренно холодным и сухим тоном, хотела, чтобы Никита видел, что о его возмутительном поведении днем еще не забыли. – И рана… того, опять кровь сочится. Я уж не знаю, что и делать: доктора-то барин строго-настрого не велел звать, еще покуда в сознании был. А теперь как же спросить?

- Что значит « был»? Ты хочешь сказать, что Алексей Николаевич уже давно без сознания?!

- Ну да, - парень уставился на нее немного недоуменно. – Давно. Еще когда вы днем приходили… Как самогонку-то я ему на рану вылил, так он чувств и лишился.

- Что ты несешь? Какую такую самогонку, для чего?! – чувствуя, что окончательно теряет нить происходящего, холодея изнутри, Таисия Николаевна встряхнула его за плечи.

- Да ну какую, барыня, обычную, нашенскую! Часть он так выпил, а часть мне велел прям в рану ему вылить – я чуть со страху не помер, когда увидал, как он потом от боли корчится! Ну а после, как унялся, так я его в кровать переложил, решил, пусть поспит. Потом вы пришли, но я не пустил – барин ведь не велел! А к вечеру, вона, жар у него приключился…

- Безумец! – прошептала Таисия Николаевна, хватаясь за виски и на миг прикрывая глаза. И было нелегко понять, к кому конкретно относится данное восклицание – к слуге или его господину. Впрочем, возможно, она и сама толком этого не знала. Но вот прочее становилось на удивление ясно: в том числе и то, почему днем Алексей не откликнулся, когда она его позвала…

- Пойдем, я должна, наконец, все увидеть своими глазами! Или… лучше нет. Я одна пойду, а ты – ты прямо сейчас едешь в город за доктором!

- Ну нет, барыня, как хотите, а я Лексей Николаича не брошу!

- Делай, что велено, я сказала! А ко мне на помощь позовешь Катю. Толку от нее будет явно больше, чем от тебя, – в голосе Таисии Николаевны, помимо жесткого сарказма, слышалась непривычная суровость, и Никита, помявшись, все же подчинился, нехотя поплелся прочь, что-то бурча себе под нос, а госпожа Елизарова пошла в комнату супруга.

Еще на пороге комнаты в нос ей ударил тяжелый, тошнотворный запах болезни: видимо, боясь простудить раненого, Никита плотно задраил все окна. И потому в спальне теперь было еще и довольно душно. Первой мыслью было немедленно распахнуть окна, но, взглянув в сторону алькова, откуда из-под опущенных занавесей до нее доносились прерывистые стоны и бормотание, Таисия Николаевна тотчас же от нее отказалась. С трудом приспособившись к затхлой атмосфере, она приблизилась к алькову, откинула в стороны ткань и… оцепенела, прижимая ладонь к губам и чувствуя, как к горлу вновь подкатывает дурнота.

Алексей, лежал навзничь, раскинув руки, среди смятых и окровавленных простыней. Глаза его были полуприкрыты, и вначале Тасе показалось, что он в сознании, но уже в следующий миг она поняла, что заблуждается: выражение их было совершенно отсутствующим, каким-то потусторонним. При этом Алексей не спал, а беспокойно метался и периодически хрипло стонал и бормотал что-то непонятное. Рубашки на нем не было и потому ничто не укрывало от тасиного взора обширной раны, края которой, меж тем, уже даже начинали немного подсыхать. Поэтому, при всем видимом безобразии, вовсе не она привела ее в ужас и заставила болезненно сжаться сердце в ее груди, но то, что было вокруг.

С момента возвращения и поныне Таисия Николаевна еще ни разу не видела своего мужа неодетым. Даже в ту, единственную ночь, когда она сама пришла к нему, мучимому ночным кошмаром, в спальню, на нем была почти наглухо застегнутая сорочка. Потому то, что она скрывала, Тася видела впервые – все эти рубцы и шрамы, многочисленные следы от ожогов, ударов хлыстом, порезов… Разного размера, застарелые бледные и более свежие – казалось, на коже Алексея не было из-за них ни единого живого места! Ужасное зрелище. Но Тася, потрясенная им до глубины души, все равно не могла отвести глаз, с одной лишь, единственной мыслью о том, как можно было перенести то, что привело к их появлению? Как Алексей смог все это пережить?

- Матерь Божия, Царица Небесная! – это уже Катя.

Разбуженная Никитой, с полурасплетённой косой и в одной ночной сорочке, хоть и завернутая в шаль, она неслышно вошла в комнату и остановилась за спиной у своей хозяйки, также широко распахнутыми глазами взирая на распростертого перед ними барина.

- Да что же это, Таисия Николаевна! Да разве ж такое бывает?!

Точно очнувшись от ее восклицания, Тася медленно обернулась. На лице ее, казалось, не было ни единой кровинки, но взгляд казался на удивление твердым и спокойным:

- Бывает, - проговорила она глухо. – Еще и не такое бывает... Никита уехал за доктором? – Катя молча кивнула, все еще не в силах вымолвить и словечка. – Хорошо. Тогда принеси мне с кухни уксус, чистой ткани и теплой воды. Пока они в пути, нам нужно попытаться хотя бы немного сбить лихорадку.

Спустя десять минут, с помощью горничной, еще раз осторожно промыв и не туго перевязав – а скорее, просто прикрыв, рану на груди Алексея, Таисия Николаевна стала сосредоточенно и планомерно обтирать все его тело уксусной водой, стараясь при этом не думать обо все новых и новых открывающихся ее взгляду свидетельствах того, что она совсем ничего не знает о собственном супруге. Да и знала ли когда-нибудь вообще?

 Отправлено: 31.08.16 00:38. Заголовок: Он горел. Горел. Го..

Он горел.
Горел.
Горел проседающий в огне частокол, пылали жарким пламенем палатки, вздымали к черному небу фонтаны искр и хвосты серого дыма, рушащиеся в огне навесы. Бешеное ржание перепуганных коней, крики, заглушаемые грохотом и ревом огня. Тени, бесчисленные черные тени с замотанными до самых глаз лицами, проскакивающие через расседающиеся в пламени колья. Он кричал. Кричал до хрипоты, силясь перекричать дикий шум пожарища и схватки, истошные вопли заживо горящих людей и лошадей. А наяву губы почти беззвучно, хриплым, сорванным шепотом повторяли за ним то, чем заходилось погруженное в безумие бреда сознание.
- К стене! К стене!!! Восточная, ВОСТОЧНАЯ!!!
Словно из-под земли выросла тень, замахивающаяся кривой саблей. Свист клинка у уха, поток горячей крови хлынувшей на руку вслед за хорошо знакомым, пронизывающим движением собственного клинка. Еще одна тень. И еще. Кто-то из своих, мелькая яркими алыми полосами на мундире в отсветах огня... бежит.. лицо почернело от копоти, глаза белы от животного ужаса.. падает в сколькзкой грязи, вскакивает... рука сама взлетает, наотмашь, грозя окровавленным, отсвечивающим огнем лезвием.
- Не сметь! Стоять, курва! Трус, баба, не отступать!
Круговерть схватки, отвратительный привкус крови на губах, пепел засел в самом горле, гарью отдается каждый вздох, скользит от крови рукоять сабли в руке. Тела на земле. Свои, чужие, ноги скользят в липкой грязи, глаза полуослепли от жара и всполохов.
Бегут... бегут, застигнутые посреди ночи, кто во что горазд, рубятся в объятом пламенем лагере отдельными группками, не собрать, не объединить, не поднять, не слышат никого и ничего.
Где ротмистр черт побери! Почему такой разброд... А вот он на кучке тел. Руки раскинуты, левая нога отсечена выше колена, грудь вспорота поперек. Мертв. Проклятье.
- Сюда, сюда кто еще цел! Отобьемся, мать вашу!
Брызги крови в лицо, черные тени вырастающие то тут то там, замотанные лица оставлявшие открытыми лишь глаза. От дыма и чада невозможно дышать, разряженный пистолет в левой руке - бесполезная железка, не так уж бесполезная если в упор с размаха ткнуть дулом в кадык подлетевшего горца.
- Получи, сволочь! - острие с хрустом входит в глазницу и выдергивается наружу, с нанизанным на него вспоротым глазным яблоком.
Снова тени, большие, стремительные, пролетающие друг за другом сквозь огненную брешь в рассевшемся частоколе, за которой скалится непроглядная чернота, истерическое ржание лошадей которых загоняют в этот ад! Свои, свои!!!!!
Рев перекрывающий бешеную круговерть схватки "Есть кто живой?"
- Здесь!!!! Здесь!
Конская грудь, вылетающая в прыжке откуда-то слева, сшибает с ног. Прямо над лицом проносятся обляпанные грязью копыта. Вскочить. Нога запутывается в скользкой пурпурной змее, останавливает рывок. Всего лишь петля кишок, вывалившаяся из чьего-то распоротого живота.
Яаааалллляяяяяя!
Визг от которого закладывает уши. Развернуться, с силой, с упором, на полусогнутых ногах, вложить весь свой вес в удар, наотмашь, справа налево. Под копыта коню летит обезглавленное тело. Рука немеет от усталости.. держись, держись... Свои.... сейчас... сейчас....
- Не отступать! Не отступать чертовы куклы! Вперед! - откуда только вырастают рядом фигуры своих. Одна, другая, подхватывают крик, в последнем бешеном рывке. верховые налетающие на пеших, сабли сверкающие огнено-кровавыми отсветами с седел.
- Бегут! Бегут еще немного братцы!!!! Немеющая рука уже кажется не держит клинок а он словно живет своей жизнью, нож в левой окрашен кровью по рукоять, прорубая дорогу, шагая по телам, вперед, вперед, дожать, дожать еще немного, они уже бегут совсем немного осталось...
Он не открывал глаз, его тело то и дело вздрагивало а голова принималась метаться по подушке, то затихал шепча что-то уже совсем неразборчивое.
В алой мгле под полуприкрытыми веками с лихорадочной быстротой вставали то заснеженные горные пики, то грохот ружейных залпов, то хоровод горянок в ярких платках, то обросшие до самых глаз увешанные оружием фигуры выскакивавшие казалось из-под самой земли. Бешеное ржание коней и свист ветров в ущельях, порожистые стремнины горных рек и бездонные глаза голубых озер, ослик навьюченный чем-то большим чем он сам мирно бредущий по краю обрыва, лошадь с перешибленным хребтом бьющая передними ногами, ефрейтор Камин с вывороченным животом и бешено выкаченными глазами, мальчишеское лицо какого-то парнишки, рыдая обнимающего культю отсеченной руки. Лица, лица десятки, сотни лиц, смуглых и белокожих, перекошенных страхом и изуродованных ненавистью, и над всем этим - небо. Глубокое, глубже чем можно представить, бездонное, синее-синее, не замутненное ни единым облачком, небо, высоко и спокойно глядящее на величайшую красоту и величайшую жестокость, на идеал безмятежности и кровавый хаос.

Кавказ. Кавказ держал его в своих тисках не выпуская ни на секунду. Он почти не спал после возвращения, стараясь изморять себя бессонницей, чтобы не видеть снов, зная, чтО будет подстерегать его по ту сторону сознания. Но сейчас - спасительная ниточка к реальности была оборвана, и сознание погрузилось в беспросветный хаос, и видения, уже безо всякой возможности проснуться и вырваться на поверхность.
Едкий запах уксуса, распространявшийся вокруг него там, в реальности, мешался в воспаленном видении с приторно сладким запахом крови и зловонием испражнений.
Яма. Обломанные в попытках вскарабкаться наверх, ногти. Тяжелая, непрерывная вонь.
И боль.
Темная саманка, освещенная отблесками углей на жаровне. Острые, точно ножи, смуглые лица. Ненависть, ненависть в каждом взгляде, в каждом движении. Свист кнута. Тускло-багровое свечение раскаленного крюка. Крик, разрывающий гортань. Ведро ледяной воды на голову, вырывающее из беспамятства.

Боль, боль, боль, боль....
Алексей метался по постели, комкая простыни, то пытаясь приподняться на локтях, то снова падая обратно, запрокинув голову так, что казалось вот-вот переломятся позвонки. Бешено пульсировали вздувшиеся на шее и висках жилы, набрякшие извилистыми змеями. Стянутое, точно извитыми канатами, уродливыми, выбухающими, переплетенными и разветвляющимися шрамами ожогов тело напряженно выгнулось, пальцы впились в грудь, точно желая вырвать сердце, резким движением сорвали повязку, и он снова заметался, пытаясь вырваться из цепкого плена призраков, обступавших его со всех сторон. Края раны снова кровоточили от суматошных рывков, кровоточили и растрескавшиеся от лихорадки губы, которые он вновь рвал зубами, гася крик, как делал это тогда, в том аду, который возвращался сейчас в бредовых видениях.

 Отправлено: 01.09.16 22:59. Заголовок: Никита вернулся позд..

Никита вернулся поздно, далеко за полночь, когда даже Таисия Николаевна, уже начала терять надежду, что доктор будет у них до утра. Или вернее сказать, вообще – будет у них. Хоть когда-нибудь. Однако в отличие от Кати, которая отчаялась гораздо раньше и вот уже который час то и дело металась к окну, тревожно вглядываясь в непроглядную тьму, когда ей в очередной раз слышался шум гравия под колесами подъезжающей повозки, внешне держалась более спокойно.

Обтирание уксусом принесло ожидаемые плоды: Алексея по-прежнему жестоко лихорадило, но теперь температура хотя бы перестала нарастать, и его больше не сотрясал жуткий озноб, более похожий на конвульсии бьющегося в приступе падучей болезни. Впрочем, останавливаться на достигнутом Тася не собиралась. Неотступно находясь у постели мужа, со всем присущим по характеру усердием, она продолжала методично сражаться с мучающим его тело недугом. Но с тем, что терзало разум Алексея, совладать оказалось выше ее сил. Вначале, боясь потерять драгоценное время, Тася была слишком занята, и вовсе не обращала внимания на доносящееся до ее слуха бормотание мужа. Но когда состояние Алексея немного стабилизировалось, а ее собственные страхи и тревоги хотя бы чуть-чуть улеглись, стала невольно прислушиваться и даже пыталась как-то объединять по смыслу то, что он говорил. Ему вновь виделась война. Как и тогда, когда, заслышав стоны и крики, она впервые сама пришла в его спальню. Как, впрочем, и на этот раз. Но уже не по причине смешанного со страхом любопытства, пусть и сочувственного. А потому, что… просто не смогла бы поступить иначе.

- Приехали, барыня! Ну, теперь уж точно приехали! – в голосе Кати послышалось явное облегчение. Испытывая то же самое, тихонько выдохнула и Таисия Николаевна, но ничего не сказала. Лишь кивнула слегка, склоняясь затем к супругу, чтобы в очередной раз сменить влажное полотенце на его лбу на другое, свежесмоченное в прохладной воде. – Да где ж ты все шастал-то, ирод проклятущий?! За смертью тебя, что ли посы… ой, простите, за-ради бога! Обозналась я…

Завидев в проеме приоткрывшейся двери фигуру незнакомого господина, горничная смущенно попятилась прочь, мгновенно утратив воинственный настрой, с которым было рванулась навстречу так долго ожидаемому Никите, в котором ей сейчас виделся чуть ли не главный источник их с барыней страданий. Оно и верно: где ж это надо столько часов подряд ошиваться, когда до уезда всего десять с небольшим верст?!

- Да ничего, ничего, мне даже понравилось, голубушка! – усмехнулся тот, невозмутимо проходя вглубь комнаты и оглядываясь по сторонам. После чего Таисия Николаевна, наконец, тоже смогла его разглядеть. Это был довольно молодой, должно быть, чуть старше тридцати, высокий мужчина с быстрым и острым взглядом холодных светлых глаз, в которых отчетливо читалось ирония. – А то, знаете ли, так все банально всегда: сразу с порога причитания, да жалобы…

Завидев еще одну присутствующую в комнате особу, в которой мгновенно признал хозяйку дома, он, впрочем, тотчас оставил шутливый тон и учтиво склонил голову.

- Мадам! Позвольте представиться! Мое имя – Лозинский, Александр Лаврентьевич. Доктор медицины. Мы прежде не встречались – я совсем недавно во Владимире, всего пару месяцев, как из Петербурга.

- Владимир? – воскликнула Тася, поднимаясь со стула и направляясь навстречу. – Но почему же Владимир, если…

- Да, ваша… горничная? – он вновь улыбнулся, покосившись на притихшую, словно мышь за печкой, Катю, – напрасно рассердилась на несчастного Никиту. Ему, напротив, стоило бы, объявить благодарность. Дело в том, что в уезде нынче все доктора в доме у местного градоначальника: у его супруги крайне тяжелые роды. Так что бедняге пришлось изрядно помотаться сперва по городу от одного адреса к другому, а после – уже с пояснительной запиской на руках от хорошо известного вам доктора Лапина, гнать за мной во Владимир.

- Так вот, почему так долго!

- Да. Мы просто не могли оказаться здесь быстрее. Но об этом лучше после, теперь я хотел бы взглянуть на рану вашего мужа… Не трудитесь пояснять, – он взмахнул рукой, останавливая Таисию Николаевну, которая собралась было рассказать о том, что с Алексеем произошло, – по дороге Никита, как мог, изложил мне анамнез. Думаю, вполне подробно и достаточно. Лучше распорядитесь пока принести еще свечей, здесь слишком темно. А после можете сразу смело отправляться на отдых.

- Отдых? – моргнув от неожиданности, госпожа Елизарова удивленно посмотрела на Лозинского. – Но от чего? Уверяю, я ничуть не устала. Кроме того, вам может понадобиться моя помощь или какие-либо пояснения... Вы даже не спросили, что я уже успела сделать! – прибавила она чуть тише дрогнувшим от обиды голосом. Доктор начинал казаться ей крайне неделикатным человеком.

- Сударыня...

Замерев на полпути от умывального столика, где только что тщательно вымыл руки, к постели больного, Лозинский глубоко вздохнул и медленно к ней обернулся.

- Поверьте, у меня достаточно опыта, чтобы не задавать вопросов там, где все понятно и без слов. Я вижу, что вы приложили немалые усилия, вижу их результат. Ваш супруг – счастливый человек и может лишь гордиться такой любящей и заботливой женой. Но все остальное – это моя работа!

В его голосе Тасе послышалось раздражение. Но задело и заставило на миг вспыхнуть ее даже не это, а эпитеты «любящая» и «заботливая» в собственный адрес. Хотя умом госпожа Елизарова и понимала, что доктор, с которым, и в самом деле, они виделись впервые в жизни, не знает ее обстоятельств. А потому вряд ли может иронизировать по поводу ее нечистой в этом смысле совести.

- Не сочтите за оскорбление, – тем временем, продолжал свою мысль Александр Лаврентьевич, несколько смягчаясь при виде Тасиной растерянности и покрасневших щек, – но хирургия – не самое приятное на свете зрелище. И дамам с их тонкой душевной организацией может оказаться нелегко переносить вид определенных врачебных манипуляций, вроде… черт побери! И сколько же раз в жизни он попадал в передряги, подобные нынешней?! – воскликнул он вдруг, перебивая самого себя, в тот миг, когда откинув занавесь балдахина, увидел, наконец, своего пациента.

– Мой муж десять лет провел в горах на Кавказе, в плену у черкесов, пока одна из многих попыток побега не увенчалась успехом. Он многое пережил, – спокойно откликнулась Тася. Бесшумно проследовав за доктором, она теперь стояла за его спиной. – Впрочем, с вашим опытом, вы вряд ли нуждаетесь в этих пояснениях.

- Да уж… – Лозинский вновь обернулся и пристально посмотрел ей в глаза. Вздернув подбородок, Таисия Николаевна смело выдержала его взгляд. – Простите меня, мадам. Я был неправ... Поверьте, я употреблю все свое мастерство хирурга, чтобы помочь столь мужественному человеку, как господин Елизаров. Но сейчас вам действительно лучше уйти.

- И все же я предпочла бы остаться, – упрямо повторила Тася. – Полагаю, моя душевная организация больше не кажется вам настолько тонкой, чтобы слишком уж о ней беспокоиться?

- Нет… да… Ну что же. Если желаете – оставайтесь! Но я вас предупредил.

То, что ей довелось увидеть в ближайшие полчаса, еще день назад, верно, вызвало бы как минимум обморок. Во всяком случае, Катиного мужества хватило не более, чем до того момента, когда ланцет Лозинского, который намеревался максимально выровнять рваные края раны, срезал тонкий лоскут плоти вдоль одного из краев. Тотчас вновь выступила кровь, быстро заполняя собой все ее пространство и стекая на постель, а лежавший до того смирно и безучастно Елизаров, вздрогнул и хрипло, мучительно застонал. Следом, пискнув что-то невразумительное, нервно дернулась Катя, а после вдруг стала медленно оседать на пол. Таисия Николаевна едва успела перехватить из ее рук масляную лампу, которой бедной девушке было приказано освещать Лозинскому операционное поле.

- Оставьте ее! – на миг отвлекшись, доктор равнодушно махнул рукой с зажатым в пальцах ланцетом. – Обморок. Скоро придет в себя, держите лучше свет, чертовски темно... Или вы тоже? – с подозрением начал он было, но Тася, сердито сверкнув очами, сказала, что чувствует себя превосходно. И лишь крепче сжала медную ручку лампы. Молча кивнув в ответ, Лозинский вернулся к своему занятию. Однако вскоре, должно быть, вполне уверившись, что его «ассистентка» действительно не преувеличивает свои возможности, начал потихоньку обращаться к ней с различными поручениями. И вот Тася уже не только «держала свет», но и подавала инструменты, промокала кровь вокруг раны – в общем, помогала всем, чем могла. В результате из них, кажется, даже получилась довольно слаженная команда. Потому что после того, как рана была приведена в должный вид, еще раз тщательно промыта и аккуратно ушита, а после перевязана, доктор уже без всякого сарказма вновь высказался в том духе, что супруг, у которого есть дома столь надежный тыл, должен быть по-настоящему счастлив. И на этот раз Таисия Николаевна приняла комплимент без смущения. Как бы там ни было, десять лет самостоятельного существования все-таки отложили незаметный внешне, но от этого не менее ощутимый отпечаток на ее характер. Она уже слишком привыкла быть не только украшением чьей-то жизни, но и что-то делать в своей собственной. Пусть не всегда сама, пусть постоянно обращаясь за советом, но – сама. И лишь теперь в полной мере ощутила, как ей этого нынче не хватает...

Под утро, несмотря на предложение остаться или хотя бы позавтракать прежде, чем пускаться в дальний путь, Александр Лаврентьевич отправился обратно во Владимир. Перед отъездом он дал Алексею выпить какой-то настойки, предупредив Тасю, что после нее тот будет очень долго спать. И чтобы она по этому поводу не тревожилась:

- Сон для него теперь не меньшее лекарство, чем все прочие. Настойку будете давать дважды в день. Рану до завтра не трогать, после – промывать отваром ромашки и ежедневно перевязывать. Через неделю, если все благополучно, пригласите Лапина. А теперь прощайте, сударыня! Сердечно рад был нашему знакомству, и помогай вам Господь!

После того, как Никита увез Лозинского прочь от парадного крыльца, Тася еще некоторое время постояла в серой предрассветной мгле, вдыхая тяжелый и сырой осенний воздух. Затем пошла в дом, где, несмотря на все уговоры вполне уже оклемавшейся Кати ложиться, сказала, что спать не хочет. И, медленно поднявшись по лестнице, вернулась в комнату мужа.

 Отправлено: 16.09.16 15:32. Заголовок: "Просыпайся, бор..

"Просыпайся, борз!" - насмешливый голос наползает откуда-то издалека. Ледяным ударом ведро воды в лицо вырывает из беспамятства. Полутемная саманка, дым ест глаза. Снаружи глубокая ночь. Полуподсохшие лужи воды со сгустками свернувшейся крови. Холод... холод пробирает до костей, руки стянутые сыромятным ремнем уже не ощущают боли... Хорошо...
- Что ты хочешь... - хриплый, чужой голос еле проталкивается сквозь онемевшие, разбитые губы
"Поболтать." - рука хватает за волосы, оттягивает голову назад и отбрасывает, виском о поперечину к которой привязан. "Долго молчишь, борз. Мне начинает не хватать твоих воплей"
Рывок. Бессильное тело повисает на правой руке, левую дергают вперед. Почему-то не удивляет лезвие широкого мясницкого ножа. За ночь истязаний исчезло все. Осталась лишь боль. Ремни на правой руке впиваются в кожу под тяжестью повисшего тела, в плече хрустит. Двое подхватывают под руки, один хватает левую руку за запястье второй за плечо. Чтобы не дернулся?
- Скверно у тебя со вкусом, Джавад.... - Насмешка в срывающемся от боли голосе. Нет сил открыть глаза, но надо, надо. Надо видеть это широкое смуглое лицо с горящими ненавистью глазами. Надо, иначе где самому взять силы. НАДО! Темные глаза распахнулись слепо глядя в потолок - Петь я никогда не умел. Сходил бы, что ли, в оперу? Ах да, ты же и не знаешь, что это такое. в полумертвом голосе издевка, в погасшем взгляде понемногу разгорается ненависть, и тихий, издевательский смех в лицо поганцу все громче и громче. - Злись, злись гнида!
"Ничего, борз." - руку заламывает через деревянный брусок, два витка промасленной веревкой - у запястья и наскось через ладонь. Черные глаза склоняются к самому лицу, маленький трехзубый крюк касается щеки - "Сейчас ты у меня научишься петь"
Накаленные над огнем, тускло багровые острия впиваются под ноготь. Наискось. Медленно. Глубже и глубже, прожигая мясо, выворачивая ноготь из его ложа
Крик, крик, истошный животный крик, задушен в зародыше вначале ненавистью, гордостью, а потом и спазмом сжавшим грудь, остановившим дыхание. Отвратительная вонь паленого мяса.
В глазах Джавада злость и досада.
- Ублюдок.. Ожерелье себе из моих ногтей собери, что добру пропадать. Левую руку скручивает судорогой до самого плеча.
Темнота - долю секунды - блаженство - и вновь, ледяная вода волной в лицо, живи, живи, мучайся, ни секунды роздыха....

... Тускло чадит жаровня в углу. Трое горцев. Спокойны, собраны. Заходят за спину, на плечи опускаются жесткие пальцы, сжимают до боли. Пластовальный нож в руках того что остался перед ним хищно поблескивает, отражая огонь. Лицо горца - узкое, суровое освещено снизу, и колеблющиеся отсветы придают ему вид гротескной маски. Ведь не думают же они.... Исхлестанную, горящую болью спину пробивает озноб. Что они еще надумали, Господи... Ведь этот нож используется для.... Горец делает шаг вперед, и острие впивается в грудь, у самого сердца. Рывок вперед в отчаянной надежде насадить себя на клинок....Куда там. Три пары рук удерживают за плечи, ремни лишь глубже впиваются в истерзанные руки.

"- Хочешь дешево отделаться, керста" - хохочет в самое ухо кто-то. Отвратительный запах гнилых зубов мутит сознание больше чем боль, пока нож делает полукруговой надрез над левым соском." - Не выйдет"

Пальцы впиваются в надрез. Узколицый горец спокоен и сосредоточен. Ковыряет пальцами в разрезе, от боли темнеет в глазах. Что же он делает.... снова подносит нож и оттянув кожу отпластывает ее ножом на дюйм. Еще дюйм, срывая сосок вместе с кожей...Жгучая боль пробивает грудь до позвоночника... Это же всего лишь кожа, стерплю, стерплю...... Пальцы вцепляются крепче в кусок отслоенной кожи, который уже ничего не чувствует, но под ним разгорается пожар. Голова запрокидывается - от растекающихся по груди волн жара невозможно дышать... Рывок! Еще один... разрывая и отсепаровывая кожу, натягивая одной рукой и полосуя ножом - отдирает по вершку, по дюйму, от левой части груди до правого подзвдошья, господи, даже с убитой дичи шкуру снимают быстрее и сподручнее.. Мыслей не остается, лишь крик, крик задушенный пылающей, ни на что не похожей болью застревает в горле, душит, мешает дышать. А он все рвет, отдирает сильнее и сильнее, оставляя за ножом полосу окровавленной, обнаженной плоти шириной с ладонь.... боль перехватывает ребра, сжимает сердце огненным кольцом, заполняет мозг черным огнем, вспыхивает перед ослепшими глазами багровыми переливами, хрип рвется из раздираемой болью груди, где легкие скручиваются в безумном пароксизме, когда из открытого рта не рвется даже крика. Уже не соображая ничего, на одном лишь инстинкте тело бьется так что даже три пары рук и путы на руках не в состоянии удержать его на месте, трещат колья, перекладина к которой привязан лопается со звуком похожим на выстрел, едва-едва не напарываясь на нож он летит лицом вперед в раскисшую от воды и крови землю еще более срывая намертво зажатую в кулаке узколицего полоску уже мертвой кожи. Темнота.... лишь на мгновение кажется.

Бьет ледяная вода в лицо, заливается в рот и нос, заливается в гортань, удушливый кашель единственным свидетельством что еще жив... и тут же воскресает боль... Пока ты чувствуешь боль ты жив... Господи... Боже, дай мне умереть.... не прошу уже ни о силе, ни об освобождении, дай умереть чтобы это закончилось.... Ни в каком аду мне не будет боли сильнее этой...

Ведро за ведром, вода несет кусочки нерастаявшего льда. Сознание плывет, мутится, сердце сжимается сильнее и сильнее, воздух отравлен черной болью, им невозможно дышать... Безжизненное исхлестанное тело с пробитыми предплечьями и кусками доски еще привязанных к распростертым в раскисшей грязи рукам, запрокинутая голова, белое лицо на котором алеют лишь ссадины от побоев и прокушенная губа, багровая полоса обнаженных мышц дымится в холодном воздухе словно дышит... Суета, крики, Заид припадающий ухом к кровавой полосе, темнота, жуткий гул, в самое сердце кажется вонзается ножом жуткая боль, и перед распахнувшимися глазами плывет дымный огонь под скатом соломенной крыши...

"Дала?" - пинок по ребрам отзывается в ободранной полосе обжигающей вспышкой
"Дийна.... нацкъардала, Ал'и"
И вновь и вновь лед, и хлесткие удары по щекам, вырывающие из полубеспамятства в ад... Во рту вкус крови. Соленый... мне надоел этот вкус...
Челюсти сжаты так что не раскрыть рта. Но еле слышный хрип все же удается выдавить
- Продолжай.... ну же.... что же ты остановился...
Изумленное лицо Джавада, трое переглядываются за его спиной. Снизу, от их ног, из грязи и ледяной лужи, с трудом выталкивая насмешливые слова
- Что ж так мало... содрал.. даже....- сознание мутится, голос прерывается, губы договаривают уже почти бессознательно - даже.... ...На один... ботинок не хватит... Или у тебя... для моей шкуры... другие идеи?...

Темнота. Лед снаружи. Жар внутри. Вновь дым. снова факелы. Новая перекладина - покрепче прежней. Выходит решили продолжать? В добрый час. Только день-то кажется уже другой...

Где Джавад? Что это еще за рожа? Широкая, плоская, тонкие усики словно пиявка над губой присосалась. Глазки мелкие, злые.... узкие зрачки, прозрачная радужка... глаза кажутся белыми как брюхо дохлой рыбы. Хоть бы ненависть в них была... нет... Спокоен как слон на водопое...
"Слушай, борз, а правда пророк Иса весь день на кресте умирал? Что ж так мало-то?" - перенял сука, манеру Джавада значит... ну ничего, посмотрим чего теперь ты от меня хочешь. Его называли борзом. Волком, переиначив фамилию, он это уже понял.
"А ты сколько выдержишь. Мы сейчас проверим". - белоглазый поигрывает железным штырем с острым наконечником. Болт....
- Ты что же, тварь, распять меня хочешь? - сердце заходится от ужаса, а в тихом голосе ненависть. Ненависть, ненависть - что дает еще силы говорить. Говорить, издеваться, провоцировать, пусть хоть один из них выйдет из себя!
"Догадливый борз, правду говорят умный зверь." - рука рвет шнурок с распятием с шеи, тонкий серебряный крест раскачивается перед глазами в черной, покрытой ссадинами и мозолями загрубевшей руке с обломанными, грязными ногтями. -" Ты у меня все же кричать будешь. Да так, что твои друзья-гяуры в яме себе ноги обоссут. "
Ненависть душит хуже боли в изрубленной спине, в пылающей жаром груди. Сжимает сердце, останавливает дыхание, о, остановись, остановись сердце, имей милосердие хоть ты! Хочешь видеть мой страх.... слышать крик.... ну погоди же...
- Валяй! - пылающее жаром тело дергается, голос хрипит с обжигающей яростью тем более страшной что ярость бессильна что-либо изменить. Лишь так. Дразнить, провоцировать. Покажешь слабость духа - все равно умрешь.... но под насмешки... Насмешки? Ну уж нет!!! -
- Кишка у тебя тонка меня кричать заставить, сволочь!
"Ишь какой храбрый" - смех ударяет в уши как вонь от немытого тела когда он обеими руками оттягивает голову назад за волосы словно в каком-то извращенном пароксизме страсти. Да он и вправду безумен. И такой не убьет... "На словах вы все такие"
Господи....
Разрезаны ремни, Не упаду! Удар в спину прикладом карабина... в спину которая сейчас сплошной кусок вскрытого мяса. Чавкающая грязь бьет по коленям, черт дернул попытаться опереться на руку, боль пронзает до плеча, голова с размаху бьется о деревянную поперечину.... креста.... Не первый раз они такое творят... не первый - на кресте следы засохшей крови.. дыры от когда-то вбитых железяк.... Пинок в ребра. Нет, вам не растянуть меня на кресте...
- Не беспокойся, хорек паршивый. Я сам! - руки сами раскидываются на поперечине, в глазах ненависть а голос хрипит, хрипит срываясь на крик, с насмешкой и вызовом, черпая в ярости мужество которого не ощущает - Ну же! Или передумал гнида? Валяй, приколачивай! Или думаешь о пощаде просить буду!? Не на того напал гаденыш....
Белоглазый кажется колеблется? Ах ты ж тварина, действительно думал умолять стану.... Смех, смех, отчаянный, злой, провоцирующий, смех в лицо, ну же, сорвись, утрать самообладание, убей меня!
Нет.. не светит избавления. Снова руки... прижимают тело к жестким доскам, мочой потом и кровью пахнет навалившееся сверху чье-то тело, руку схватывают у запястья, у локтя, у плеча, сжимают как клещами.... Господи.... Неужели.... А-а-а-а-а ..... Удар тяжелым молотом по железному штырю. Впивается в тело четырехгранный болт.
Тело выгнулось в жесточайшей судороге боли, заскрежетали, захрустели сжатые зубы, придушеннный хриплый крик оборвался когда в легких иссяк воздух, лишь какой-то страшный скрежет в гортани - эхом молчаливого вопля словно кричал, кричал стараясь докричаться до неба, до Бога забывшего о нем в тот момент... .раскинутые руки сводит судорогой, пальцы скручивает, но руки не двигаются, словно привязанные, прижатые или... приколоченные.... вдавило затылок в подушку, выгнуло шею грозя вот-вот вывернуть позвонки вздутые вены на шее замерли, не пульсируя когда от боли остановилось сердце, секунды, томительные секунды... минуты.
Звенит удар за ударом металла по металлу. Глубже и глубже с каждым ударом. Вода, ледяная, вода в лицо, потоками ведро за ведром, не уйдешь в беспамятство, не отключишься, живи, живи и чувствуй каждую секунду
" Отречешься, борз?!-" издалека, из небытия голос белоглазого. Тухлая вонь.... - "Отрекайся, так и быть, повисишь на одной руке часок и снимем."
Правой руки больше нет. От самой груди пылающее, разрывающее облако а не рука. Все силы какие еще остались нужны для того чтобы открыть глаза и взглянуть. Приколочена рука к поперечине креста. И не за кисть. Знают черти свое дело... знают что кисть руки может прорвать под тяжестью тела. Над запястьем, между костями пробито предплечье четырехгранным болтом. Остановись... остановись сердце.... дай умереть хоть сейчас, чтобы второй раз не выносить это....
"Отрекайся, борз!" - черные пальцы хватают за лицо, поворачивают к себе, до синяков сдавливая под скулами "- Отрекайся, пощадим!"
Господи...... дай сил..... господи.....
Вера? Что она значила для него всю жизнь? Да почти ничего. Верующий бы отрекся. Наверное. А может нет. Почему же гордость и ярость сильнее?
Сжимаемое болью и ненавистью горло... голоса уже почти нет. Но насмешка, насмешка и ненависть даже сейчас, слепые глаза уставившиеся в потолок видят лишь его, белоглазого с черными руками, воняющего кровью и потом...
- А ведь ты.... боишься меня.... тварина....даже сейчас... боишься... НЕТ! Отче... наш... иже еси... на небеси.... не отрекусь сволочь... ты у меня увидишь, сучий потрох, как умирает мужчина и офицер.... Приколачивай и будь проклят....
Еще удар, еще, вода, ледяная, потоки воды еще и еще, но уже не удержать в сознании, от запредельной боли не выдернуть назад Он так и не узнал - кричал ли тогда...
А на мокрых от пота простынях билось полубесчувственое тело, с глубокими, сквозными шрамами на раскинутых в стороны руках, втянутыми словно меж костей втянуло не только кожу но и часть мышц, страшными стигматами цену которым знал лишь узники Аргунского ущелья и их мучители.

 Отправлено: 09.10.16 02:38. Заголовок: Прознав, что ложитьс..

Прознав, что ложиться нынче хозяйка даже и вовсе не собирается, Катя долго не оставляла попыток убедить ее поспать. Впрочем, вскоре уже не слишком настойчивых. Лучше прочих изведав характер Таисии Николаевны, у которой состояла в камеристках еще со времен ее – и своего отрочества, крепко помнила, что при внешней податливости любому влиянию и всей своей мягкости, барыня порой бывает исключительно упряма. И чем больше ее уговаривать, тем сильнее станет противиться. Потому, проверив свежи ли свечи в канделябрах, есть ли в кувшине для питья вода, а после еще немного повздыхав, да поохав для приличия, все-таки ушла спать. И тут уж вздохнула с облегчением сама Таисия Николаевна, которой, и верно, столь настойчивая забота о собственной персоне теперь была только в тягость. И отчего же все вокруг думают, будто она настолько не приспособлена к жизни, что не в состоянии понять, чего хочет и что может сделать?!

Спустя две четверти часа после того, как они остались вдвоем с Алексеем, тишину в доме, наконец-то получившем возможность уснуть, вновь нарушали только издаваемые раненым в бреду стоны и восклицания. Вопреки уверениям доктора, настойка опия не успокоила его. Или по-прежнему являвшиеся кошмарные видения были настолько ужасны, что даруемое лекарством забытье было слишком слабой и тонкой нитью, не способной вытянуть его разум из их черной бездонной глубины.

В том, что Алексей именно бредит, Тася поначалу нисколько не сомневалась. Но оставаясь подле него дольше, сидя на краю его постели и осторожно удерживая все еще слишком худые, жутким образом изувеченные руки в тщетной попытке успокоить, она невольно внимательнее вглядывалась в страшные отметины на мужниных запястьях. И вскоре уже просто не могла не думать о том, как они были получены. Слишком чудовищным казался способ. Невозможным в наши дни своей неимоверной, дикой жестокостью.

Уже сумев принять мысль, что его не просто избивали, изнуряли тяжким трудом, даже жгли каленым железом – рубцы от ожогов были повсюду, Тася теперь неотрывно смотрела и смотрела на руки Алексея. И одновременно прислушивалась к обрывкам слетающих с его губ фраз. И холодела – куда больше, чем даже от увиденного, из-за постепенного осознания, что все эти слова – не бред и не плод его измученного лихорадкой воображения. А реальность. То, что случилось на самом деле. Ад, в котором Алексей-грешник, но – боже правый! – ненамного ведь больший, чем все остальные, оказался еще при жизни. Ад, из которого он каким-то чудом смог вырваться. Однако телом, одним лишь телом! В то время как дух его все еще там. И нет этому конца. А, возможно, вовсе никогда не будет? За что?!

С трудом отводя взгляд от уродливых рубцов на руках супруга, Тася медленно повернулась к потемневшему от времени, но слегка сейчас подсвеченному зажженной лампадой, старинному образу Богоматери в серебряном, с рубинами окладе, что стоял прямо у нее за спиной, на высоком ореховом секретере. Его еще прошлым вечером принесла в опочивальню барина из усадебной часовни старуха Степанида, убежденная, что в этой семейной реликвии Елизаровых заключена особая целительная сила, которая поможет Алексею Николаевичу скорее поправиться. Затем вновь посмотрела на Алексея, и вдруг громко ахнула, прижала ладонь к груди и замотала головой, испуганно бормоча сквозь буквально брызнувшие из глаз слезы:

- Нет! Нет… Это не я, клянусь! Такого – никогда бы я для тебя не пожелала! Ты веришь мне? Ну скажи, что веришь, пожалуйста! Прошу тебя! Алёша!

 Отправлено: 09.10.16 14:34. Заголовок: Голос. Женский голос..

Голос. Женский голос, пробившийся сквозь жаркую пелену бреда, отдаленным эхом вплелся в голоса и картины, в боль, холод и жар, в смрад паленого мяса и нечистот, в кристальную чистоту горных вершин, царившую над безумием. Алёша? Это ведь не к нему... никто так не называл...
Веришь? Алексей медленно открыл глаза, только видел сейчас пеливы черных и багровых полос, отливающих в траур по краям. Он снова здесь. Этот бесплотный образ синеглазого ангела, которого воображение рисовало в небе между вечными снегами сейчас плыл и колыхался в этом причудливом дрожащем черно-багровом мареве.
- Верю... - пробормотал он, оттуда, из глубины, своему странному видению, которое он создавал себе сам, но которое никогда еще не говорило человеческим голосом. - А ты все-таки существуешь... ты пришла... Спа... Спа...си.. бо....
Бессвязный шепот угасал, тух как догорающая свеча. Ангел был здесь. И значит ничего больше не имело значения. Отступали подальше яростные, скрежещущие голоса. Где-то там, позади осталось безвольно обвисшее под градом ударов тело. Завтра, или послезавтра, он снова очнется в провонявшей нечистотами яме, тясясь от холода, и отупев от боли. А сейчас.. сейчас было просто хорошо. Ведь она была. Была. Вот прямо тут. Он даже улыбнулся, протягивая ей руку, хотя толком не видел, где она находится. Блестящие от лихорадки глаза были не в состоянии сфокусировать взгляд, который плыл точно в последней стадии опьянения. И все равно было хорошо. И больше, ничто не имело значения.
Глаза закрылись сами собой, рука упала на скомканное, перекрученное одеяло. Оказалось так тепло и мягко. И глубоко. Точно бездонное, горячее море, успокаивающееся после бешеного шторма открывало под его спиной свою бесконечную, темную, исполненую глубочайшего покоя глубину. И он погружался все глубже и глубже, в черный омут, куда не могли донырнуть больше никакие видения и никакие воспоминания.

Спал он и правда долго. Наступило утро, непривычно для самого разгара осени ярким, заливающим всю комнату живым золотом, солнечным рассветом. В комнате появился Никита, явившийся с тазом подмышкой и двумя кувшинами воды в каждой руке, и попытавшийся выдворить хозяйку на время самых элементарных гигиенических процедур, во время которой ее присутствие тут было совершенно неловким. Заглянула горничная, впрочем тут же исчезнувшая, решив что ежедневная уборка комнаты сегодня подождет. Наступил полдень, и солнце поползло дальше, а Алексей все спал, глубоко, без сновидений, без снов, без движения, так, что только медленное дыхание и отличало его от мертвеца. В два часа пополудни явился врач, сменить повязку, пропитавшуюся сукровицей чуть ли не насквозь. От запаха чего-то едкого, чем он обрабатывал рану у самого эскулапа отчаянно слезились глаза, и свербило в носу, но Алексей даже не шелохнулся. Качая головой, и выдавая целый ворох полезных советов, он в конце концов отбыл. Наступило и прошло обеденное время. Начало темнеть. А вместе с темнотой - вновь стала нарастать лихорадка, окрашивая обтянутые сухой кожей скулы кирпичным румянцем.
Но на сей раз, она была куда легче чем прошлой ночью. Хорошее лечение, заботливый уход, и, в немалой степени - привычка закаленного в морозы и жару Кавказских гор тела, сделали свое дело. Алексей проснулся лишь к ночи.
Он спал так долго, что почти забыл, что происходило, и глядя в медленно проявляющийся перед глазами потолок, первые несколько секунд мучительно пытался вспомнить - кто он собственно такой, как его зовут, и где он находится. Какие-то несколько секунд абсолютной пустоты. Потом все вернулось. Боль в ушитой, и уже начавшей схватываться ране, тупая резь в надломленных ребрах при каждом вдохе. Кабан, охота... Лихорадка...
Тася...
А где она? И какой сегодня день? Он повернул голову на подушке, и сощурился, пытаясь сфокусировать зрение. Темно. Это уже вечер? Он не помнил ничего с тех пор, как глотнул самогона и протянул Никите бутылку. Однако же ясно ощущал на себе повязку, и боль, и жар. Впрочем недостаточно высокий, чтобы мешать соображать. Чертова комната все еще плыла перед глазами. Значит - дома. А Тася...
Что - Тася? Он сам не знал - чего ищет, и чего хочет увидеть.Чего ожидает и чего нет. Что, хотел увидеть ее здесь? Держи карман шире, идиот. Чертово ружье, надо было ему дать осечку так невовремя... Алексей медленно пощупал повязку, чтобы определить рану под ней. Паршиво. Но не так серьезно как могло бы. Ладно... надо бы сориентироваться.. .