Отправлено: 18.10.15 12:39. Заголовок: Горы видели. Горы знают. Горы молчат.

Время - с лета 1828 года до лета 1833-го

Место - Кавказ.

Участники - Алексей Елизаров, нпс - поручик Алексей Волков, денщик Прошка, прапорщик Рушкевич, солдаты и офицеры, горцы.

 Отправлено: 18.10.15 12:49. Заголовок: Часть первая. Дезер..

Часть первая.
Дезертир. июль 1828 года

- Сволочь... Прошка! - Елизаров, ругаясь, ввалился в палатку. По шее текла кровь, и он брезгливо отбросил насквозь пропитавшийся платок .- Прошка, чтоб тебе провалиться, ты где?
- Здесь, господин поручик! - вынырнувший невесть откуда парень округлил глаза. Алексей Николаевич рухнул на стул:
- Оботри.
Денщик, охнув, кинулся за тряпками и водой, обернулся в два счета. Еще бы, знал, что у Елизарова рука тяжелая, может и сапогом швырнуть, да не промазать. Принялся осторожно обтирать висок и ухо, то и дело охая и вздыхая.
- Что там такое-то? - не выдержал Елизаров. - Дай зеркало!
Прошка подал. Нда-а-а зрелище. Четверти левого уха как ни бывало. Вот же мерзавец, а ведь едва в глаз не попал! Ничего, ему там, на том свете, это тоже припомнится. Сволочь прилизанная.
Прошка что-то бубнил над ухом. Елизаров отмахнулся от него и навалился локтями на неструганный стол. Ухо горело и пульсировало, мешая сосредоточиться. Полог у входа откинулся, пропуская вечернюю сырость. Он поднял глаза, и, ругнувшись, потянулся за бутылкой. Выхлебал чуть ли не четверть, не отрываясь.
- Зачем пришел? - вопросил он наконец.
- В скверную историю вы влипли, Алексей Николаевич.
Вошедший был на полторы головы ниже Елизарова, пухл, круглолиц, черная шевелюра в мелких колечках напоминала барашковую шапку, а круглые очки придавали его гладко выбритому лицу какой-то вечно сонный вид. Обманчивый вид. Григорий Рушкевич был редким умницей, весьма осторожным и проницательным человеком. Он обошел стол, брезгливо смахнул пыль с табурета, и уселся напротив. Елизаров поставил бутылку на стол, не выпуская горлышка из рук, и оперся лбом о руку.
- Выпьешь?
- На поминках ваших разве что. Господин Елизаров, вы хоть сами-то понимаете, что натворили? Вам теперь головы не сносить.
- С какой это радости? - Алексей Николаевич, тяжело набычившись, воззрился на него через стол. Значит знает. Ну что ж... - Подумаешь, дуэль.
- Дуэль ли? Алексей Николаевич, вы похоже не понимаете своих трудностей.

Обманчиво мягкий голос, слишком высокий для взрослого мужчины, так и подмывал проверить - а на месте ли мужские признаки этого лоснящегося умника. А Елизаров был не в том настроении, чтобы слушать морали.
- Говори, зачем пришел и уходи. Я спать хочу.
- Ну спать - это дело святое, - Рушкевич извлек табакерку, взял понюшку табаку, вдохнул, чихнул и продолжил, утирая заслезившиеся глаза под стеклами очков. - Тогда уж выспитесь хорошенько. Последнюю ночь на кровати своей. Завтра на соломе почивать будете, а послезавтра - в гробу. Если, конечно, гроб сколотить не поленятся.
- Да говори ты толком! - Елизаров хватил донышком бутылки по столу. - К чему клонишь?
- Можно и толком. - Рушкевич сунул табакерку в карман, и подался вперед. - Видел я вас, Алексей Николаевич. Да и труп скоро найдут. Вы знали, что Ланский был помолвлен с дочерью генерала Вяземского? Не знали? Ну так теперь знаете. А старик за своего потенциального зятя вас в два счета вздернет.
- Дуэль это была! Дуэль! - взревел вконец взбешенный Елизаров, и вскочил. - Видел, говоришь? А что ты видел? Вот это? - он оттопырил пальцем поврежденное ухо - Он первый за саблю схватился.
- Может и первый. Да только вот продолжать не стал. Даже отступил, когда понял, что натворил. И извинился. Скажете не так было дело?
Елизаров побагровел. И где только прятался этот стервец, что мог все видеть? А тот продолжал, как ни в чем не бывало.
- Поймите меня правильно, Алексей Николаевич. Я бы рад смолчать. Но тело наверняка обследуют. Не так уж долго понять, чем ножевая рана от сабельной отличается. - Рушкевич склонил голову набок, и стал похож на большого, ученого попугая. - Начнут свидетелей искать. Узнают о том, как вы повздорили, и почему. Найдутся и те, кто видели, как вы возвращались один. Спросят, а кто в то время в карауле стоял, да кто посты обходил. Кто? Рушкевич. Не отмолчаться мне будет. А лгать, чтобы вас покрыть, я не стану.
Рука поневоле потянулась к поясу. Одно движение, и этот лощеный умник отправится рассказывать о своих наблюдениях апостолу Петру. Однако тот лишь улыбнулся, плотно сомкнутыми губами, и от этой улыбки у Алексея Николаевича похолодели руки.
- Я бы не советовал. Тело Ланского - где было, там и осталось, а куда вы меня денете? При мне и оружия-то нет, даже попытаться свалить на дуэль не выйдет.
Елизаров медленно опустился на табурет. В животе расползался какой-то змеиный клубок. Скользкий и холодный. А Рушкевич лишь снова улыбнулся, и продолжал.
- Так вот, Алексей Николаевич. Вы убили штабс-капитана Ланского. Да, он нанес вам оскорбление, да, вы были ему о-очень много должны, да, он собирался оставить вас, простите, без штанов. Да еще и под трибунал подвести мог, за кое-какие иные ваши грешки.
Господи, а это-то он откуда знает!
- Вы должны были его убить, никто этого не отрицает. Но вы могли, по крайней мере, дождаться какой-нибудь вылазки, и списать все на чеченцев.

продолжение следует

 Отправлено: 18.10.15 13:09. Заголовок: Не мог. Паршивец соб..

Не мог. Паршивец собирался пойти к Вяземскому сегодня же. И пошел бы, не останови я его.
Ланский выхватил клинок, когда почувствовал, что за ним кто-то идет в темноте. За границей лагеря, ночью, чутье тут у них у всех становится получше кошачьего. Развернувшись, ударил, не разбираясь. Но, увидев Елизарова, действительно извинился, и вложил саблю в ножны. Только вот разговор продолжился на повышенных тонах. Тогда-то и вывалил, щенок, свои планы. Елизаров потерял бы все, если бы позволил им осуществиться. Ланский уже развернулся, чтобы уйти, когда Елизаров в два прыжка нагнал его, развернул к себе за плечо, и всадил нож ему в грудь. Он рухнул как подкошенный, а Елизаров заспешил к себе. Труп спишут на чеченцев. Ну а если кто вспомнит про ссору - он отговорится дуэлью. Мало ли, что с глазу на глаз - отсеченный кусочек уха свидетельствовал бы о том, что Ланский ударил первым. Только вот свидетеля он не учел. Может, удастся заткнуть ему рот как-нибудь иначе?
- Что вам нужно, чтобы забыть о том, что вы видели? - спросил он напрямик, даже переходя на "вы", хотя к тем, кто младше чином иначе чем на "ты" с известным пренебрежением - не обращался никогда. Рушкевич пригладил шевелюру. По его круглому, маслянисто поблескивающему лицу так и читалось довольство.
- А сколько вы дать-то можете? Кредитор ваш мертв. Как насчет тех двадцати шести тысяч, что вы ему должны? Расписок нет, это верно, но ведь мы с вами люди чести. Я бы мог сказать, что это действительно была дуэль.
"Мы с вами люди чести?!" При этих словах Елизарову захотелось схватить этого прохвоста за горло и придушить голыми руками.
- У меня нет сейчас таких денег, - охрипшим голосом произнес он, наконец, глядя на то, как Рушкевич достает вторую понюшку.
- А-а-апчхи! Простите великодушно, - прапорщик трубно высморкался в обшитый кружевом, точно дамский, платок, и щелкнул крышкой табакерки. - Сейчас нет, знаю. Но вы ведь можете запросить эту сумму из дома. Я не жадный, Алексей Николаевич. Просто жизнь сейчас тяжелая, а после службы надо же мне будет на что-то жить. Поэтому за каждый месяц промедления я попрошу у вас... ну, скажем, четыре процента. Заметьте, даже не пять.
Змеи, крутившиеся в животе, поползли вверх, и скрутились в груди, обвивая холодными, склизскими щупальцами сердце.
Предположим, я заплачу. Он покажет, что был секундантом, я отделаюсь гаупвахтой, Ланского похоронят. А что потом? Будет он молчать и дальше? Или.... или, спустя несколько месяцев решит, что ему нужно еще? Предположим, я откажусь. Он заявит, что это было убийство, что я силой заставил его дать лживое показание. Труп откопают и тогда... тогда уж точно проверят. Сколько времени нужно, чтобы тело разложилось настолько, чтобы было невозможно понять - чем он убит? Год? Два? Десять? Он же будет доить меня до конца жизни! Он повесит над моей головой дамоклов меч, и я только и буду знать, что платить ему за молчание, пока Ланского полностью черви не сожрут, а это дело не быстрое. Тогда уже смогу послать его ко всем чертям - пусть себе рассказывает свои байки, будет снова его слово против моего - и никаких доказательств. Но до того времени он меня по миру пустит! Вон как глазенки-то блестят. А ну как я воспользуюсь его же советом, и в ближайшей же вылазке....
Словно угадав его мысли Рушкевич мягко продолжил
- Если вы думаете о том, чтобы заставить меня замолчать - я бы вам не советовал. Сейчас слишком многие видели, как я к вам входил. А выйдя отсюда, я намерен составить некое письменное заявление, и отдать его на хранение в надежнейшие руки. Чтобы в случае моей несвоевременной кончины - по любой причине - покойный господин Ланский получил бы свою долю внимания. И вы, разумеется, тоже.
- Гаденыш.... - только и сумел выдохнуть Елизаров, сжимая кулаки. Его так и подмывало запустить бутылкой в это елейное лицо, улыбающееся полными, точно бы склеенными вместе губами. Но тогда...
Он поймал меня. Поймал, и хорошо это знает...
- Я заплачу, - хрипло ответил он наконец. - Через неделю.
- Благодарю, - пропел толстяк, поднимаясь. - Я знал, что вы весьма разумный человек, Алексей Николаевич. Надеюсь, это небольшое недоразумение не нанесет вреда нашей дружбе.
Лучше бы ты не испытывал моего терпения, мразь! - взвыл мысленно Елизаров. Впрочем, Рушкевич действительно был умным человеком. Не прошло и минуты, как полог палатки колыхнулся, и он остался один. Сердце пропустило удар, и в груди расползся мертвенный холод. Мужчина судорожно сглотнул. Онемевшие пальцы все еще сжимали горлышко бутылки.
Он опрокинул ее в себя, глотая и давясь. Вино стекало по щекам багровыми струйками, пропитывало воротник. Пустая бутылка полетела в стену - в безобидную, брезентовую стену палатки. И шлепнулась на утоптанный земляной пол. Он проводил ее полет остекленевшим взглядом и навалился локтями на стол, запустив пальцы в волосы.
Что теперь делать?
Заплатить? Денег таких нет, и это лишь временная отсрочка. Рушкевич будет доить его с тем же елейным голоском и безжалостными глазами. И не факт, что рано или поздно все равно не выдаст. В том, что тот подстрахуется, написав посмертное письмо, Елизаров мог не сомневаться. Толстяк был умен, и умел просчитывать на много ходов вперед. Уж это-то он точно сделает, чтобы обезопасить свою шкуру. И что в результате? Платить, платить и платить, пока наконец его не обчистят как липку, и в конце концов, все равно донесут, когда он не сможет платить. И тогда виселица.
Отказаться? Тогда будет все, как он и говорил. Он донесет сразу. Труп найдут и обследуют - чтобы проверить его слова. И тогда - снова виселица.
Дьявольщина. Не будь его - смерть Ланского вообще отнесли бы на счет чеченцев или другой мрази, которая шляется иногда совсем близко от лагеря. Даже если кто-то видел, как они шли вместе - он бы отговорился дуэлью. Но свидетель....
Куда ни кинь - всюду клин.
Елизаров протер шею, словно бы уже чувствуя, как на ней затягивается петля.
И ведь некуда деться. Некуда...
Он вспомнил дом, мать, которая уже давно не писала, жену, которая не писала вовсе, и чуть не зарычал. Дернула же его нелегкая вернуться в полк. Теперь уже... эх, да что там говорить... пропадет ни за что... дома не увидит.
Мысль о доме накрыла как колпаком, и он распластался на столе лицом вниз, раскинув руки. Глаза стали влажными, но ведь никто же не видит. Не видать больше дома. Все бы на свете отдал, чтобы оказаться сейчас там. Да только вот уже не получится.
Не получится...
Хмель кружил голову, и стол и палатка медленно плыли вместе с ним куда-то в теплом мареве.
Мысль пришла внезапно. Дурная и прекрасная.
Домой. Сейчас же. Выехать вроде как в дозор, часовые допрашиваться не будут. Пристрелить лошадь на какой-нибудь укромной тропинке. Бросить там же свою простреленную фуражку, саблю окровавить и сломать, что будто бы отбивался до последнего. А там - в воду, и на тот берег. От мундира избавиться, провести неделю в лесу, чтобы борода отросла, и податься на северо-запад, к Сунженской линии. Сказаться сбежавшим из плена, назваться именем... да Господи, любым именем! Дальше с обозом добраться до Моздока, там есть несколько человек, которые могут выручить. А потом - домой! Пусть себе считают его погибшим, а он проживет себе в Павловке, пока все не позабудется.
Сумасшедший план. Сумасшедшие надежды. Ведь если узнают - повесят уже не только за убийство, но и за дезертирство! Да только сейчас, во хмелю от вина и бессильного отчаяния Елизаров вцепился в эту мысль, как утопающий.
- Прошка! Прошкааааааа!
Не прошло и получаса, как они выезжали из лагеря в ночь. Постовые, услышав пароль, пропустили беспрепятственно офицера и едущего с ним солдата. Копыта беззвучно ступали по повлажневшей к ночи земле. Лагерь остался в стороне, и Елизаров вогнал шпоры в лошадиные бока. Вперед!

 Отправлено: 18.10.15 21:18. Заголовок: Часть вторая. Баста..

Часть вторая.
Бастард. июль 1828 года

Маленький отряд, расплескивая воду, пересекал быструю, порожистую речку. Лошадей пришлось попридержать. На скользких, коварных, скрытых под водой камнях копыта могли легко оступиться, и никому не хотелось сломать ногу своему скакуну. Тяжелая колымага, которую сопровождали всадники, переваливалась по камням, отчаянно треща огромными колесами.
- Алексей Михалыч! Поторопиться бы. Стемнеет скоро! - пышные седые бакенбарды делали ефрейтора Зубова похожим на большого старого сенбернара. На лошади он чувствовал себя крайне неуютно, а уж на открытом, как ладонь , русле реки и вовсе ощущал себя живой мишенью. Он взмок, не столько от водяных брызг, сколько от пота, и поминутно вытирал лицо платком. Его бочонкообразное тело, втиснутое в мундир явно на размер меньше требуемого, моталось в такт каждому шагу, словно готовый вот-вот свалиться, плохо притороченный мешок. Ехавший рядом с ним офицер был его полной противоположностью. На вид ему было лет около тридцати. Высокий, хорошо сложенный, сухопарый и жилистый, мужчина держался в седле, как влитой, и был, пожалуй, единственным, кто не выказывал никаких признаков утомления после тяжелого перехода. Темные, отливающие под солнцем едва заметной рыжинкой волосы, у висков чуть тронула седина, а темные глаза смотрели пристально и жестко, подмечая малейшие детали окружающего пейзажа.
- Если поторопимся и сломаем ось, то застрянем здесь насовсем, - сухо отозвался он на жалобу Зубова, и повернувшись в седле, поглядел на колымагу. Та ушла в воду по самые ступицы и двигалась с таким трудом, что офицер приказал пятерым солдатам спешиться, и подталкивать тяжелую телегу сзади.
Весь отряд уже перебрался на ту сторону, но офицер задержался, и теперь двигался вровень с телегой, отчего серый мерин под ним, до крайности недовольный тем, что его вынуждают так долго оставаться в воде, фыркал и вскидывал голову.
- Навались, ребята.
Навалились от души, и вскоре выбрались и сами - мокрые по уши, ворча и кляня неповоротливую колымагу и ленивых местных лошадок, что ее тащили. Но - довольные все до единого. Бочки в телеге, замотанные в несколько слоев рогожи, переложенные битым шифером, и прикрытые натянутым от борта до борта тентом, немилосердно забрызгало, но ни одна из них не сдвинулась, не накренилась, и не подмокла. Пока рассаживались по коням, а Зубов с явным облегчением пересаживался в телегу, офицер, щурясь, разглядывал лежавшие по эту сторону реки высокие, поросшие лесом холмы. В том месте, где дорога, уходя от реки, поднималась по холму, лес подступал слишком близко, и она терялась под сомкнутыми кронами, не просматриваемая до самой вершины. Офицер свистнул, подзывая к себе одного из солдат, и указал в ту сторону хлыстом:
- Возьми еще двоих, и езжайте вперед. Если заметите хоть что-то подозрительное - вихрем обратно. Понял?
- Как не понять, вашбродь. Эй, Никитин, Петров! Айда со мной!
Трое, назначенные в разведку, умчались галопом, поднимая тучи пыли, а весь отряд двинулся дальше неспешным шагом. Когда добрались до подошвы холма, разведчики вернулись.
- Все чисто, там никого.
Офицер лишь коротко кивнул, и, на этот раз, велел поторопиться. Маленький отряд принялся взбираться на холм. Телега отчаянно визжала громадными деревянными колесами, но, тем не менее, одолевала подъем достаточно гладко, при помощи четверых, отряженных к ее задку верховых. Ближе к вершине их со всех сторон обступил лес и понемногу начали сгущаться сумерки. Разговоры и веселые перебранки, которыми на марше привычно обмениваются солдаты, стихли. До укрепленного лагеря оставалось не больше двух часов езды, но обремененный тяжелой колымагой отряд двигался медленно, и за частоколом они окажутся не раньше, чем через часа четыре, а значит - в полной темноте.
Где-то в лесу раздался странный звук. Офицер, заслышав его, замер в седле, натянуто прислушиваясь, а потом, вполголоса приказав тележным двигаться вперед - разбил отряд надвое и пустил по бокам цепью, ограждая телегу от леса. Еще несколько минут прошло в напряженной тишине, когда из-за деревьев послышались выстрелы. Двое солдат упали, третий вцепился в гриву лошади, пытаясь снять винтовку, остальные похватались за оружие.
- Телегу вперед, пятеро в голову, остальные по бокам, держать строй! Огонь по всему, что движется! - выкрикнул офицер, пришпорив коня. Захлестал бич, вспышки в лесу участились, лошади, подстегнутые страхом и грохотом, прибавили шагу, но обогнали телегу лишь пятеро всадников. Остальные же, держась по бокам, отстреливались, ориентируясь на вспышки среди деревьев. И отстреливались удачно, хотя и почти вслепую, в темноте под деревьями послышались крики. Пальба в лесу стихла, но на дорогу перед головной пятеркой вылетело с десяток всадников, и еще невесть сколько выскочило с боков и сзади. С криками и гиканьем они понеслись вперед, и через пару секунд лес огласился воплями, выстрелами и звоном стали.
Бой оказался недолгим, но жестоким. Задумка горцев перестрелять и рассеять отряд не сработала. Доставить порох было необходимо, и даже под натиском превосходящего количества горцев офицеру и в голову не пришло скомандовать прорыв и уйти со своими людьми, оставив столь ценный груз в их руках. Солдаты отстреливались так, что ружейные ложа вскоре раскалились, а сабли отбрасывали тех, кто все-таки пытался прорваться. Несколько человек упали, но горцы понесли потерь куда больше. Место для засады было хорошим, а вот время - плохим, темнота равно мешала обеим сторонам, и уравнивала шансы. Атака захлебнулась, наткнувшись на клинки и выстрелы, перешла в свалку, и наконец, рассеялась, а уцелевшие солдаты палили вслед скрывавшимся в лесу нападавшим.
- Они вернутся, ходу, ходу ребята! - В темноте лица офицера не было видно. Он соскочил с коня и ухватился за задок телеги. - Давайте все! Разом!
Его примеру последовали и остальные. Павших уложили поверх тента, и телега, которую теперь, помимо впряженных в нее мохноногих лошадок тащило еще пятнадцать пар рук, покатилась так быстро, что вскоре лес остался позади. Оставленные лошади, дисциплинированно державшиеся рядом, создавали неплохое прикрытие на тот случай, если из леса снова раздастся пальба, но отряд выигрывал сажень за саженью, вперед, к скату холма, и вскоре, когда дорога вновь пошла под уклон - люди вновь повскакали в седла. Засвистел бич, отряд скатился с холма и направился по дороге уже резвой рысью. Временами им вслед слышались выстрелы, несколько всадников еще пыталось их настичь, но было поздно. Спустя полчаса холм остался позади, отряд пересек небольшую долинку и принялся взбираться по каменистой тропе под крутым склоном, под аккомпанемент ругательств, фырканья лошадей и натужного скрипа телеги. В ночном мраке на этой тропке всем пришлось туго, но офицер не дозволил зажечь факелов. Сделали небольшую передышку, чтобы дать отдышаться лошадям, и дождаться восхода луны. Ждали с ружьями наизготовку, в ожидании нового нападения, но его не произошло. И уже глубокой ночью измученный отряд проезжал ворота в наклонном частоколе укрепленного лагеря невдалеке от аула Беной.

продолжение следует

 Отправлено: 20.10.15 10:40. Заголовок: - Молодцы, ай молодц..

- Молодцы, ай молодцы! - Осанистый полковник с кустистыми черными бакенбардами, вместе с несколькими солдатами и офицерами встречавший въехавший в лагерь отряд, протирал руки от удовольствия. - Наконец-то! Пробрались. А у нас с порохом совсем беда.
Офицер спрыгнул с коня и отсалютовал двумя пальцами от виска. Полковник расхохотался и протянул ему руку.
- Ты провел? Молодец. Давай, давай руку не чинись, у нас тут все запросто. Поручик... как тебя?
- Волков, Алексей Михайлович, - офицер снял перчатку, и пожал протянутую руку.
- Хорошая работа, поручик Волков. Пошли в палатку, доложишь.
- Прошу прощения, господин полковник, мои люди...
- Позаботятся о них, не переживай. - При свете факелов он углядел несколько тел, которые осторожно снимали с телеги собравшиеся солдаты лагеря, и уставшие лица сопровождающих. Густые брови нахмурились. - Все-таки влипли? Сколько потерял?
- При последнем нападении трое убитых, столько же лежачих раненых. Царапины не в счет. При двух предыдущих - еще шестеро раненых, их пришлось оставить в Алхан-хуторе, - отозвался Волков, у которого и самого рукав набух от крови, а на виске алела ссадина. Царапинами он называл все, что не угрожало жизни и не мешало действовать.
- Вот как, - полковник закусил ус, глядя, как разгребают битый шифер, которым во избежание воспламенения от случайного выстрела были доверху укрыты бочки. - Выходит, три заслона прошли. Мда... что тут скажешь, молодцы. Ну ладно, пошли, пошли. Лекарь у нас есть, позаботится о твоих ребятах, да и тебе не помешает.
- Слушаюсь.
В палатке полковника было светло. Заваленный бумагами и картами походный стол, с десяток табуретов и стульев, узкая лежанка за пологом в углу, грубо сколоченный умывальник с кувшином и тазом - вот и вся обстановка. Прибывшему представили всех находившихся здесь офицеров, после чего велели доложить о путешествии. Выслушав лаконичный отчет, полковник покачал головой.
- Ну хоть вы прорвались. А то у нас совсем плохи дела. Горцы перекрывают все дороги. Вот вишь, лагерь укрепили, а какими средствами к нам боеприпасы поставлять - не озаботились. Передний край, видите ли. Да мы никакой не передний край, а зуб, торчащий в неизвестность. Вы первые, кто сумел доставить нам порох, за последние пару месяцев. Остальные либо поворачивали назад, либо пробивались - ценой того, что оставляли груз на дороге, либо и вовсе пропадали без вести.
Алексей хорошо это знал. Порох и сам по себе был опасным и тяжелым грузом, а уж везти его в самый отдаленный гарнизон, сквозь частые заслоны горцев, которые норовили разжиться дармовым порохом, было и вовсе почти самоубийственной затеей. Потому и вызвался, когда и в их гарнизон прискакал гонец из Беноя с известием о том, что тамошний гарнизон в отчаянном положении и боезапасы совершенно на исходе.
В конце концов полковник его отпустил. Но прежде, чем отправиться в отведенную ему палатку, он отыскал своих, убедился что те получили кров, и пищу, а раненым предоставлен необходимый уход. Лишь после этого озаботился устроиться и сам. Одна из пуль ссадила кожу на виске, вторая прошла через мышцы плеча навылет, не задев кости, и оказалось достаточным просто вымыться, промыть раны ледяной водой, и перетянуть плечо куском ткани, чтобы почувствовать себя отменно. Вскоре весь лагерь, разбуженный приездом их отряда, уже снова погрузился в тишину, нарушаемую лишь шагами дозорных. Только вот Алексей, несмотря на усталость, не мог уснуть. Сказывалось нервное напряжение, и глядя сквозь оконце палатки на бархатно-черное, усыпанное звездами небо - он думал о разном.

***
Алексей Михайлович Волков летом 1828 года имел от роду неполных тридцать лет. Всякий, глядя на его выправку, черты лица и безупречно учтивое, сдержанное поведение человека, знающего себе цену, не усомнился бы, что перед ним дворянин. Он свободно владел французским и немецким языками, неплохо знал итальянский и латынь, прекрасно играл на рояле, хорошо фехтовал и был отменным стрелком, обладал солидными познаниями в истории и литературе, изъяснялся, хоть и не слишком многословно, но со свободой хорошо начитанного человека. Но, тем не менее, Алексей Волков не был дворянином. Как не был и Волковым. Он был бастардом. Бастардом, рожденным от запретной страсти юного светлейшего князя Михаила Воронцова к крепостной, дочери егеря. Страсти столь сильной, что юноша готов был забыть ради своей любимой все на свете, отказаться и от титула, и от наследства взамен ее свободы. Однако отец его, категорически отказавшийся дать любовнице единственого сына вольную, тем самым пресек все надежды влюбленных. Впрочем, любовь, вскружившая им головы, не остановилась перед такой безделицей, как отсутствие родительского благословения. И маленький домик на опушке леса стал приютом счастья. Счастье длилось два года и завершилось трагедией, когда возлюбленная молодого князя скончалась в родах, оставив ему новорожденного сына. Вне себя от горя, юноша едва не наложил на себя руки, и, чудом спасенный, долгое время пребывал под присмотром врачей, более похожим на тюремный надзор. Решение проблемы нашла княгиня, забравшая новорожденного внука из лесной избушки, где за ним присматривала младшая сестра матери, и с помощью этого ребенка внушила сыну необходимость жить дальше.
Мальчика нарекли Алексеем, и оставили жить в одном из поместий светлейших князей. Родители Михаила Юрьевича были не в восторге от того, что бастард от лесной девки растет под их кровом, но их единственный сын ожил, видя в этом ребенке воплощение своей умершей возлюбленной, и его оставили в покое. Шли годы, ребенок рос, и получал домашнее образование, как и полагается отпрыску рода светлейших князей. Но на этом все привилегии и заканчивались. Все - от управляющего и экономки до последней свинарки, знали, что мальчишка - всего лишь незаконнорожденный, и содержится в доме лишь в угоду его отцу, до той поры, пока у того не пройдет блажь горевать. Об этом постоянно напоминалось и самому Алексею. Впрочем, тот настолько боготворил отца, что не обращал внимания ни на двусмысленность своего положения, ни на ядовитые намеки о собственном будущем. Он учился охотно, был не по годам серьезен, не отличался ни вздорностью, ни избалованностью, и дни когда отец приезжал из Петербурга, чтобы провести время с сыном, были для него временем самого безоблачного счастья.
Шли годы. Скончался от сердечного приступа светлейший князь Юрий Андреевич Воронцов, а вслед за ним очень скоро в могилу сошла и его супруга. Молодой князь Михаил Юрьевич остался наследником огромного состояния, и несмотря на то, что со времени смерти его возлюбленной прошло много лет - не помышлял о женитьбе. К сыну он наезжал уже не так часто, все еще находя утешение в том, что в этом мальчике видит ее воплощение. Хотя, по мере того, как Алексей рос, он становился все больше похож на отца - и статью, и манерами, сохранив лишь материнские темные глаза, и темные, с рыжеватым отливом волосы. Ему сравнялось четырнадцать, когда князь Воронцов, будучи уже тридцати трех лет от роду, стал задумываться о будущем своей фамилии. Будучи едва ли не самым завидным женихом в столице, он не знал отбоя от невест и их мамаш. И, мало-помалу, память о юношеской любви стиралась в его памяти. Время от времени он, правда, вспоминал сына и наезжал в поместье, где тот жил, но это происходило все реже и реже.
Наконец, некая юная девица из рода Демидовых все же стала новой светлейшей княгиней Воронцовой, и для юного Алексея наступили тревожные времена. В первые годы супружества детей у княжеской четы не было, и отец уже начал было подумывать о том, что надо бы усыновить мальчишку официально, раз уж не получается зачать законного наследника. Его супруга, которую изрядно беспокоило наличие уже почти взрослого бастарда, проживающего в одном из имений, и который мог в будущем стать угрозой ее собственным детям - благоразумно не выказывала открытой неприязни. Однако же наступил день, когда княгиня, наконец, принесла мужу радостную весть, и, в положенный срок явился на свет Юрий Михайлович Воронцов - новорожденный светлейший князь, который и должен был стать продолжателем дневнего рода. Теперь, уже в качестве супруги, подтвердившей свое право рождением наследника - княгиня повела против юного Алексея полномасштабную кампанию, с приведением самых разных аргументов. И в один осенний вечер юноше указали на дверь.
Отец, на которого мальчик едва ли не молился с того момента как начал осознавать себя - не приехал попрощаться. Он прислал письмо, в котором говорил, что сделал для сына все, что мог, и ничего больше дать ему не имеет права, поскольку у него уже есть законный сын. Светлейший князь Михаил Юрьевич напоминал сыну о полученном им образовании, и выражал надежду что тот, несмотря на примесь простонародной крови, все же воспитан, как благородный человек, и сохранит в неприкосновенности честь имени своего отца. Это был не слишком завуалированный приказ исчезнуть, и никогда больше о себе не напоминать. А также никогда и никому, ни при каких обстоятельствах не упоминать светлейшего князя как своего родителя, и не бросать на него тень своего незаконного происхождения.
Это было ударом, который юный Алексей запомнил на всю жизнь. Но, тем не менее, он в точности выполнил пожелание отца, в тот же вечер навсегда покинул имение, в котором вырос, и канул в Лету для князей Воронцовых, никогда и ничем не напомнив о своем существовании.
Возможностей в жизни у него было немного. Получив блестящее, по тем временам, домашнее образование, унаследовав стать и манеры отца, он мог сделать карьеру в любом ведомстве, но первое же затруднение, с которым он столкнулся - оказалось решающим и последним на этом поприще. Для поступления на государственную службу требовалось иметь фамилию. А ее у Алексея не было. Не было упоминаний о его рождении ни в одной из метрических книг. Ничего, кроме церковной книги в приходской церкви, где была сделана запись о крещении младенца мужеска пола Алексея - без упоминания имен родителей и восприемников. Его как бы и вовсе не существовало на свете.
Возможность наняться в чернорабочие или в ученики какого-нибудь ремесленника оставалась последним шансом на выживание, но Алексей пошел в солдаты. Назвался Волковым в память о том, что мать его была дочерью егеря, и в рекрутском наборе ему не задали лишних вопросов.
Так и начал он свой путь в семнадцать лет с солдатских казарм. Весь тот путь, который выпускники Кадетского корпуса пропускают, получая свои корнетские эполеты при выпуске, он прошел шаг за шагом, от рядового до поручика, и, обладая весьма незначительными потребностями, уже много лет как превосходно содержал себя на офицерское жалованье, не отказывая себе ни в хороших сигарах, ни в книгах, ни в изысканном обществе, где, благодаря эполетам, считался за равного. Уже не раз ходили слухи, что не за горами ему и чин штаб-ротмистра. Только вот Алексей никогда не забывал - кто он, и кем является. И подчас иногда с горечью думал о том, где сейчас отец, что делает, и каким растет его сводный брат. Он отдал бы полжизни за возможность узнать - а вспоминает ли отец о нем, хоть иногда. Но узнать это было невозможно.

 Отправлено: 23.10.15 11:46. Заголовок: Часть третья. Совес..

Часть третья.
Совесть. июль 1828 года

Решение выехать немедленно - было весьма удачным. До рассвета оставалось еще часов шесть, при известном везении вполне можно было к этому времени оказаться за рекой. И пока лошади спускались по неровному, осыпающемуся мелкими камешками из-под копыт скату холма, Елизаров размышлял над своим планом. Хмель из его головы слегка повыветрился, и теперь задуманное понемногу представлялось ему в истинном свете. Выходит он, поручик 41 егерского полка, прослуживший пусть и без особого рвения - но и безо всяких нареканий почти пять лет в этой чертовой мясорубке, и не посрамивший себя ни разу, он теперь - дезертир? Осмыслить это было трудно. Как же так. Что же такое произошло за один-единственный вечер?
Ланский. Все дело было в нем. При одном только воспоминании о ледяных глазах, и учтивом тоне, которым тот расписывал его будущее падение - к горлу вновь подступал гнев.
Сволочь. Ну кто его просил? Ну да, не ладили, да, недолюбливали друг друга. Ну и что с того? Елизаров вообще не слишком располагал к себе людей, так что ж теперь - так подсиживать? Ну да, играл. Задолжал разным людям, так он же был не совсем глуп! Одалживался у многих, ни у кого не брал помногу, чтобы кредиторы не слишком волновались из-за запаздывающей выплаты. И расплачивался по мере поступления денег. Почти со всеми расплатился - ведь после той рождественской попойки он задолжал больше пятидесяти тысяч! Баснословная сумма, что ни говори. Так ведь полгода прошло, а он уже с половиной расплатился, и новых долгов не наделал. И с остальными бы расплатился до конца года, что за беда?
Расплатился бы, если бы не....
Проклятый подлиза. Обручился с генеральской дочкой, подзуживал и подсиживал тех, на кого имел зуб, в ощущении полной безнаказанности. Откуда только он узнал про Лейлу? Хорошо хоть он в открытую об этом на том пустыре не заявил, иначе Рушкевич и об этом бы вызнал. Не-ет, таких скелетов из шкафа лучше не выпускать.
За шашни с горскими девушками можно было и под трибунал загреметь, а то и к стенке стать. Несколько человек на этом попались. Двое выкрутились тем, что взяли девчонок в жены. А остальные.... А ведь он-то не смог бы на ней жениться, даже если бы и хотел, потому как уже женат! Да и какие там шашни! Всего-то раза два был с ней, и между прочим, ни к чему не принуждал. И не девицей она вовсе была, хотя кому это докажешь? Не-ет уж. Если ее отец и братья узнали бы....
По коже прошел холодок. Дикие нравы горцев относительно чести девушек были ему совершенно непонятны. Но уж больно хороша была девка! Не удержался. И вроде бы как все хорошо закончилось, мирно. Так нет же! Будь ты проклят, щенок! Всю жизнь мне под откос пустил....
С Ланским они невзлюбили друг друга с первой же встречи. Елизаров был мастер пустить пыль в глаза, и привык царить в любом сборище, при том мало обращая внимания на желание собеседников. Вокруг него всегда вилась стайка прихлебателей, которых он угощал, не считаясь. Тем и невдомек было, что поит он их в долг, всякий, глядя на его образ жизни даже в армии счел бы что денег у Алексея Николаевича куры не клюют. С чего началась их ссора? Кажется из-за какой-то не слишком уместной шутки Елизарова, относительно польских девок? Так кто просил этого дурня принять остроту на свой счет? На воре шапка загорелась? Потому как по отцу-то он должен быть поляк, а по морде лица - Ванька Ванькой! Как бы то ни было, между ними то и дело доходило до ссор, однажды сослуживцы едва предотвратили дуэль, но вражда разрасталась, то по одному, то по другому поводу. Пока, наконец, Ланский, в очередной раз осмеянный вчера прихлебателями Елизарова - не ушел из кабака, пообещав напоследок изничтожить его, Елизарова. Они посмеялись тогда ему вслед.
"Зря смеялись, - мрачно думал Елизаров, откинувшись в седле назад, чтобы сохранить равновесие на склоне, - щенок выполнил угрозу. Скупил все мои векселя, а вместе они составили кругленькую сумму. Откуда-то разузнал про Лейлу. Мог посадить меня в долговую яму, осрамить, подвести под трибунал, натравить на меня и Вяземского с половиной штаба, и, что не лучше, девчонкину родню. И все это - одним махом. А теперь что? Он горит в аду, а я? Я -дезертир."
Слово резануло по слуху, заставив съежиться. Если поймают - повесят без суда и следствия. Военный трибунал судом не назовешь. Для него и одного подозрения - достаточно, оправданий никто и слушать не станет.
Ему отчаянно захотелось вернуться. Не делать этой страшной глупости, которой стал его побег, на волне паники и отчаяния. Ведь еще не поздно! Лагерь еще спит, вопросов никто задавать не станет - мало ли, съездил с каким-то делом, хоть в ставку Вяземского что за холмом, хоть посты проверять вне очереди. Вернуться к себе, как ни в чем не бывало, и....
Перед глазами вновь возникла круглая, сальная физиономия Рушкевича, его подслеповато щурящиеся глазенки, и кружевной платочек, которым тот протирал круглые стекла очков. Ланский, судорожно схватившийся за сердце. Лезвие ножа, выдернутого из раны, должно быть прорезало ему пальцы до костей. Они ждали его там, в лагере. Труп и шантажист. Неизвестно, кто из них будет красноречивее. Тоже смерть. Хоть и не такая позорная, как за дезертирство. Но там - наверняка. А так... может быть, еще и не поймают? Хотя надежда на это была похожа на детскую веру в то, что сосульки могут не растаять. Верить хотелось - но не получалось.
Лошади спустились с холма на тропинку, вьющуюся по берегу реки. Сунжа здесь текла в пологих берегах, и хоть была достаточно широка - переплыть ее хорошему пловцу труда не составило бы. Густой лес на том берегу обещал защиту. Только вот что делать с Прошкой?
Если он хотел симулировать собственную смерть, то от Прошки надо было избавляться. Для достоверности. Но парень-то ни в чем не виноват. Впору было завопить от этих противоречий. Нет. С собой его брать нельзя. Пропажу одного тела могут списать на то, что упало в реку и было унесено течением. Но сразу двоих? Как бы не протестовало против этого бессмысленного убийства все его существо - он понимал, что жизнь Прошки - это монета которой только и можно оплатить правдоподобность его побега. Он медленно снял с плеча винтовку. Денщик ехал чуть впереди.
Всего-то прицелиться, и... расстояние несколько саженей, парень не успеет даже понять что умирает!
Только вот он не смог. Ланский мог уничтожить его, уничтожить одним махом. Его убийство было в сущности самообороной, вынужденной мерой. Доводилось убивать и в стычках. Но вот так? В спину? Парнишку, который ему служил, который уж совершенно не был виноват в том, что его, Алексея Николаевича жизнь, стала вдруг рушиться? Не смог. Это было бы уже чересчур.
продолжение следует

 Отправлено: 27.10.15 10:19. Заголовок: Внезапно денщик оста..

Внезапно денщик остановился, как вкопанный. Елизаров похолодел, ему показалось, что Прошка каким-то образом прочел его мысли. Но, подъехав поближе, он увидел, как парень круглыми от ужаса глазами смотрит на тот берег.
В предрассветной серости там что-то двигалось. Что-то темное. Чудился шорох, в котором очень скоро донеслось позвякивание уздечек. Звонко цокнула о камень подкова. Еще одна. Верховые. И их там много.
- Наши? Или... - едва шевеля губами спросил Прошка.
Елизаров тоже всматривался - до боли в глазах. План побега рухнул. Если бы там были бы свои - это еще полбеды. Но если черкесы... Собираются впотьмах, втихаря. Ведь не лагерь у них там - костров не видно. Засаду готовят? Или - чем черт не шутит - налет?
Он не успел додумать до конца. На том берегу заржала лошадь, и, прежде чем он успел дернуться, его негодная кобыла вскинула голову и заржала в ответ.
- Проклятье!
Тишина огласилась какофонией. На том берегу услышали ржание, и к самой воде вылетело десятка три всадников. В сумраке отчетливо различались лохматые папахи.
- Черкесы!!! - Прошка дал петуха с перепугу.
Елизарова точно приморозило к седлу. Вот тебе и отправился домой. Однако все его соображения и метания в этот момент как ветром сдуло. Плевать, что там и как! Надо предупредить своих. Широкая река задержит этих басмачей, они еще успеют ускакать.
- Назад! В лагерь! Живо! Надо предупредить наших! - скомандовал он, поворачивая кобылу.
Прошка не заставил себя упрашивать дважды, и повернул свою, когда с того берега донеслись вопли, свист, и выстрелы. А потом... плеск воды. Уже на скаку Елизаров обернулся, и ему показалось, что желудок сейчас вылетит через зубы. Всадники во весь опор мчались.... по воде! По широкой водной глади, расплескивая воду, пригнувшись к самым шеям лошадей. Мчались за ними!
Брод! Матерь Божия, здесь же брод! Брод, о котором мы и знать не знали!
Паническая мысль исчезла, и в голове зазвенело лишь одно - скорей, скорей! Они летели галопом вдоль берега, подгоняемые выстрелами сзади. Им удалось выиграть некоторое расстояние, пока преследователи пересекали реку, но теперь оно сокращалось с каждой минутой. Елизаров то и дело оглядывался через плечо, понукая свою кобылу, но та, проделавшая в темноте трудный путь по осыпающемуся холму, словно бы нарочно замедляла бег. Или ему это только казалось. Выстрелы стали чаще, пули свистали уже у самых ушей. Он пригнулся к седлу. Что-то ужалило по бедру, прочертив жгучую полосу. Скорей, скорей!!!
Земля рванулась навстречу лошадиной морде, когда кобыла, подломив передние ноги, на всем скаку повалилась вперед, и перекувыркнулась через голову. Елизаров не успел выпростать ноги из стремян. Все вокруг завертелось, в глазах потемнело, левая нога онемела, что-то тяжело ударило в живот, выбив дух.
Конец....
- Алексей Николаииииич! - тонко донеслось откуда-то спереди, перекрывая грохот выстрелов
- Скачи! Скачи вперед, Прошка! -хрипел Елизаров, пытаясь прийти в себя, извлечь пистолет, саблю, сделать хоть что-нибудь.... Успеет ли хоть Прошка уйти?
Поздно. Всадники налетели, закружили вокруг, пытавшаяся подняться кобыла дернулась от выстрела в упор, и замерла, придавив под собой всадника. С какой-то странной ясностью Елизаров увидел щерящееся белыми, как снег, зубами молодое лицо под лохматой шапкой, прежде чем в высоко поднятой руке что-то мелькнуло. Жгучая боль полоснула по горлу, дыхание перехватило, в ушах зазвенело, он еще попытался дернуться, словно висельник в петле, чувствуя, что его душат.... И наступила темнота.
Молодой чечен еще раз дернул кнут, обвившийся вокруг горла придавленного упавшим конем офицера, и соскочил с седла.
- Мертв? - спросил один из оставшихся в седле.
- Живой. - Парень сдернул кнут, изрядно ссадив им кожу на шее, и пощупал пульс. Пнул сапогом под ребра. - Что ему сделается, собаке.
Вопрошавший перегнулся вперед, оценивая мундир и эполеты.
- Офицер. Хорошо. Бери его, Муса. С собой возьмем.
Тот без возражений снял со своего коня свернутую кольцом веревку и принялся стягивать Елизарову руки.
- Да вытащите вы его из-под этой клячи!
Двое из отряда тоже спешились, чтобы помочь парню. Старший же поднял голову, всматриваясь в склон холма, куда ускакали несколько всадников вдогонку за вторым из удиравших. Исход погони был предрешен. Денщик Елизарова, изо всех сил подгонявший лошадь, качнулся в седле и мешком свалился на землю. Его тело, осыпая за собой мелкие камешки, покатилось вниз по склону - прямиком под копыта преследователей. Один из черкесов наклонился с седла, проверяя - не жив ли, и вся троица вернулась обратно, где бесчувственного Елизарова уже перекидывали через седло, точно тюк с тряпьем.
Звуки выстрелов, тем не менее, донеслись до гарнизона. Выехавший на разведку отряд обнаружил трусившую навстречу лошадь Прошки с окровавленным боком, где по нему соскользнуло тело всадника. Предпринятые поиски обнаружили и мертвую лошадь Елизарова и труп его денщика. Тело Алексея Николаевича так и не нашли. Попал ли он в плен? Или тоже погиб, и труп упал в реку? Никто этого так и не узнал. И в очередной сводке канцелярии полка означилось "Елизаров, Алексей Николаевич, поручик. Рост 2 аршина 10 вершков, строен, глаза карие, нос прямой, губы тонкие, осанка прямая, шаг широкий. Пропал без вести, предположительно убит".

 Отправлено: 30.10.15 13:06. Заголовок: Часть четвертая. За..

Часть четвертая.
Засада. июль 1828 года

- Так вы твердо намерены ехать?- Полковник подергал себя за седой ус, и критически осмотрел маленький, всего в пятнадцать человек, отряд, седлавший лошадей. - Может подождете, пока ваши раненые смогут оправиться настолько, чтобы вы взяли их с собой?
Волков же с куда большим сомнением смотрел на небо, по которому неуклонно взбиралось вверх солнце.
- Я должен быть в Автуры еще засветло, полковник. Оттуда надо принять обоз и завтра утром выступить к Грозной. Раненых придется оставить на ваше попечение. Дорога, даже в обход, через Агишбатой и Гуни - опасна, этот отрезок пути придется гнать галопом - они не выдержат.
- Мда... Ну и времена настали. Во все века служба при обозах и транспортировках считалась синекурой. А здесь все наоборот. Боевые части сидят по гарнизонам, а сопровождающие через враждебную территорию наудачу пробираются, - проворчал полковник и хлопнул Волкова по плечу. - Что ж, поезжай, поручик. Удачи вам. Как доберетесь до Грозной - поклон мой генералу Огинскому передавай. Вернусь обратно - замолвлю за тебя словечко. Грех такую службу не отметить.
- Отмечали уже, полковник, - улыбнулся уголком губ Алексей. - Гораздо больше против моих заслуг. Честь имею.
Маленький отряд выехал из лагеря, когда до полудня оставалось часа два. Волков был недоволен - со сборами и хлопотами они потеряли больше трех часов, но понимал, что солдатам, измученным долгим и опасным предыдущим переходом, по трудным местам, да еще и с пороховой телегой на горбу - мало одной лишь ночи, чтобы набраться сил. Дорога шла по широкой равнине, поросшей травой, начинающей уже выгорать под солнцем. Лес, что тянулся к востоку, был достаточно далеко от дороги, и на открытой местности даже маленький отряд чувствовал себя в безопасности. Лошади шли крупной рысью, и даже те, что еще хмурились выезжая из лагеря - приободрились. На перегонах между укрепленными лагерями всегда можно было ожидать какой-нибудь пакости, и никто никогда не знал - не вылетил ли из-за ближайшей скалы или перелеска какой-нибудь горский отряд, но сейчас, будучи налегке, они имели все шансы добраться до места без приключений.
Только вот из леса, за ними все же следили внимательные, цепкие, ненавидящие глаза. Четверо горцев, верхами пробирались между деревьями, оставаясь позади отряда, чтобы оставаться для них невидимыми.
- Едут, - молодой, лет двадцати с небольшим парень протянул старшему подзорную трубу. Тот, несмотря на то, что годами уже подбирался к пятидесяти, видел дальше и зорче многих молодых, и жестом отказался от блестящей медной трубки. Его сощуренные, глубоко посаженные глаза не отрывались от маленькой колонны:
- Вижу. Те самые, что от нас вчера ушли. Куда их шайтан на этот раз понес?
- За реку, это точно. По эту сторону им тут делать нечего.
- Хорошо.... - протянул старший задумчиво. - Поедем и мы туда же. А ты, скачи вперед, по северной тропе, обойдешь их, передай Джамбеку на той стороне, пусть идет за ними, да на глаза не показывается. Этот офицер мне нужен живым. В Веден они не войдут, но если на развилке у трех башен пойдут прямо.... впрочем, это я сам, успеем. Давай, пошел!
Молодой горец ни слова ни говоря прицокнул языком, и ускакал галопом по едва заметной тропке через лес, слишком узкой для того, чтобы по ней мог пройти отряд.
К берегу Бенойясси отряд подъехал через часа полтора. Речушка, напитанная, как и все реки Кавказа летом, таянием ледников, переполнялась водой вшестеро больше своего обычного объема, но текла здесь по плоской, каменистой долине, и разливалась мелким, едва-едва выше лошадиных колен, но невероятно широким руслом. Лошади брели по неровному дну осторожно, чтобы не оскользнуться подковами по скользким голышам. И за время этой медленной переправы молодой горец, посланный вдогонку, успел пересечь реку ниже по течению и подняться на пригорок, с которого - словно ворон с дерева - наблюдал за тем, как пятнадцать всадников, выбираются из воды, отряхиваются, спешиваются, и отирают лошадей. Они еще только вновь рассаживались по седлам, когда он уже унесся вперед, выполняя поручение.
Долгой была дорога - по плоским, изборожденным трещинами и рытвинами равнинам, по пригоркам, мимо лесистых холмов - под ярким синим небом, в тишине, напоенной лишь стрекотом сверчков и запахом травы, и мелких, горьковатых желтых цветов.
Алексей ехал, глубоко вдыхая этот упоительный воздух. Четырнадцать человек, ехавших за ним попарно, составляли маленькую колонну, и ободренные мирной дорой уже перебрасывались шуточками и подначивали друг друга. Офицер тоже иногда вставлял несколько слов в общую беседу, и к часу пополудни, безо всяких приключений перебравшись через следующую речушку, они добрались до крошечной деревеньки, домов в восемь, притулившуюся на склоне пологого, поросшего редким леском холма. Пахло дымом и хлебом, женщины и дети, составлявшие практически все здешнее население, смотрели на солдат исподлобья, но без открытой враждебности. Сутулый старик, куривший трубку на рассохшейся скамейке, казался статуей, высеченной из изборожденного дождями и ветрами камня. По неподвижному, острому как нож лицу, и блеклым, глубоко запавшим глазам невозможно было прочесть ни недовольства, ни приветливости. Он не пошевелился, заслышав стук копыт, и лишь глаза его, немигающие и пронзительные, обратились к подъезжавшим, и уже не отрывались от них. Тонкие струйки дыма из ноздрей все так же поднимались, истаивая в ясном летнем воздухе, и пожалуй, только это и свидетелсьствовало о том, что он - живой.
Волков приказал своим спешиться и войти в деревню пешком, ведя лошадей в поводу. Солдаты ворчали, но офицер успел хорошо изучить обычаи местных. Проезжать верхом через населенный пункт считалось неуважением к тем, кто там живет. И этот простой жест обеспечил им, по крайней мере, сносный прием. Напоили лошадей у колодца, Алексей купил хлеба у женщины из крайнего домика, и никто не обратил особого внимания на мальчонку лет девяти, который вертелся между лошадей, оглаживал их, и совал им куски яблок. Дети всегда крутились вокруг солдат в тех деревнях, что сохраняли видимость нейтральных, и солдаты давно привыкли к этой картине. Останавливаться на обед не стали - путь предстоял еще долгий, а за деревенькой начинался подъем, и дорога переходила с долин в горы. Расплатились щедро - это, вкупе с подчеркнутым уважением к местным обычаям - было единственным способом сохранить хотя бы внешнюю доброжелательность тех, кто хранил нейтралитет. Волков повел своего коня дальше через деревню, и уже на той стороне вновь поднялся в седло. Солдаты последовали его примеру, и вскоре отряд, на ходу жуя теплые, ароматные чуреки, уже следовал по тропинке, огибавшей высокий холм, и поднимавшейся все выше и выше.
А вот мальчишка - едва русские скрылись из виду - кинулся к старику, поговорил с ним о чем-то, а потом вывел из покосившегося, рассохшегося сарая маленькую мохноногую лошадку, и помчался в противоположном направлении.

продолжение следует

 Отправлено: 31.10.15 11:53. Заголовок: - Куда-куда? - грузн..

- Куда-куда? - грузный, коренастый горец с залысинами, скрывавшимися под мохнатой шапкой, смотрел на мальчишку, крутившегося на своей лошаденке на одном месте.
- В Агишбатой, Хьамидан Джамбек. А оттуда в Гуни. Я слышал, как они меж собой говорили.
Норовистый конь дернул узду, но горец удержал его на месте. Небольшой отряд, крутившийся вокруг, перебрасывался возбужденными словами и призывами немедленно скакать вдогонку.
- Кто продал им хлеб?
- Мариам... но они оказали уважение, дада. Вошли в деревню пешком, и...
- Неверные научились вести себя вежливо? - насмешливо спросил молодой горец, посланный предупредить отряд. - С каких пор?
- Это их офицер заставил, я видел, а еще он заплатил Мариам вдвое, и еще...
- Она что - впустила его в дом в отсутствие мужа? - брови Джамбека сдвинулись у переносья, костистые пальцы стиснули рукоять кнута.
- Нет, дада, нет! - торопливо воскликнул мальчишка. - Она пригласила, но он не вошел в дом! Ждал за порогом, как полагается. Она не могла отказать в хлебе, это къонах...
Кнут свистнул и мальчишка взвизгнул, хватаясь за плечо.
- Молчать! Эти собаки разъезжают по нашей земле с оружием, как хозяева! Отбирают наши деревни, убивают наших братьев, а ты смеешь говорить, что они умеют вести себя достойно? Щенок, вон с глаз моих!
- Но...
- Джамбек, ты неправ, - спокойный голос пожилого горца, сидевшего справа от него на соловой кобыле, заставил предводителя отряда зашипеть, точно капля воды в нагретой сковородке с маслом. Но он смолчал, давая сказать старшему. - Мальчишка говорит правду, и не вини Мариам. Того, кто встретится в бою - убей без жалости, но отказав в хлебе тому, кто с уважением пришел в твой дом - ты навлечешь на дом беду. Ты забываешь наши собственные обычаи, смотри как бы тебе самому не стать похожим на них.
Джамбек потупился, как мальчишка получивший выговор.
- Ты прав, ага. Я забылся.
- Если они идут в Агишбатой, то Гумс их задержит надолго, - продолжал пожилой. - Обойдем через брод, потом напрямик, и будем ждать их в ущелье.
- Назир Туган просил оставить офицера ему живым, - напомнил молодой гонец.
- Это уж как получится. Едем!
Отряд со свистом и гиканьем сорвался с места, и мальчишка, все еще протирающий плечо, потрусил обратно в деревню.
***
Дорога поднималась по отрогам хребта, виляя и петляя, следуя прихотливым изгибам склона. Там, наверху, вдоль самого гребня, словно бы рассеченного вдоль по своей длине ударом исполинского меча, клокотал и пенился поток. Гумс был неширокой, но глубокой и бурной рекой. Лошади ржали, сбившись в кучу, пока люди, спешившись, торопливо наводили мостки над бесновавшейся водой. Здесь, в узком месте, их было навести проще всего, но каждый раз, когда перейдя через реку, какой-нибудь отряд уходил дальше - мост исчезал как по волшебству. Объяснение было простым - здесь, где за каждым камнем таились наблюдающие глаза, где, казалось, сами деревья неодобрительно косились вслед - это мог сделать любой ребенок, любая женщина или старик. Просто потому что горцы видели в русских солдатах захватчиков, любая диверсия против которых - допустима, если при этом не нарушала их собственных законов.
Лошадей переводили по-трое. Кони храпели и косились на поток, а солдаты, двое из которых тянули за удила, а третий подталкивал под круп - обливались потом, ругались и отплевывались от воды, то и дело хлеставшей вверх из словно бы кипевшей реки. Раз, и один из коней оступился, задняя нога соскользнула, испуганное животное забилось, и едва не рухнуло вниз, увлекая за собой и людей. На помощь кинулись еще шестеро, мостки угрожающе затрещали под таким весом, казалось, еще минута - и все полетят в воду, но ценой множества синяков и одной разбитой ключицы наконец удалось втащить обезумевшего от страха коня обратно. На тот берег перебрались, потеряв без малого три часа, мокрые насквозь и уставшие. А впереди ждала еще большая часть пути. Волков, позволив своим людям короткий отдых, настороженно оглядывал дорогу и голые, враждебные склоны, поросшие лишь кое-где кривыми деревцами. Дорога шла вниз, потом снова взбиралась наверх по ближайшему отрогу, петляла и выворачивала - в обход круч и вдоль глубоких ущелий. Недолгий вроде бы путь - во всего-то пятьдесят три версты - занимал весь день именно из-за такого вот рельефа, и лошади и всадники выбивались из сил, преодолевая кручи и тяжелые участки, где дорога терялась под наползавшими на нее селями, и лошадей приходилось переводить под уздцы, подталкивая и оступаясь самим. Не говоря уже о том, что на перегонах между укрепленными лагерями в любой момент откуда угодно можно было ожидать нападения. До сих пор они шли без приключений, и можно было, наверное, надеяться на дальнейшую благосклонность судьбы. Да только Волков не очень верил в милость фортуны, и поднял людей в дорогу, не дожидаясь, пока просохнет вымокшая одежда.
По склону приходилось спускаться шагом, но едва дорога пошла поровнее - офицер пустил своего коня крупной рысью. Они миновали несколько изгибов, пока выбрались, наконец, на прямой участок, который протянулся вдоль скальной стены над глубоким обрывом. Далеко внизу, слева от дороги шумела вода, а справа - уходила вверх отвесная каменистая круча.
Дорога была так узка, что всадники растянулись в цепочку по одному, и Волков, ехавший впереди, обшаривал цепким взглядом тропу впереди и слоистую каменную стену, вдоль которой они ехали. Впереди дорогу перегораживала на четверть осыпь из мелких камней, в одном месте - с внешней стороны - видимо произошёл обвал, и часть дороги казалась словно бы откушенной чьими-то исполинскими челюстями, там пришлось пробираться, практически прижимаясь к скале - и поневоле сбавить аллюр.
- Вот они. Поджигай, - тихонько прошептал один серый "валун" другому, заслышав топот копыт. Укрывшиеся плащами, двое горцев были неразличимы среди нагромождения камней, за скальным выступом, скрывавшим их от тропы. Невидимые пока для всадников - они и сами их не видели, но стук копыт - а еще больше - пронзительный свист охотящегося орла, донесшийся откуда-то сверху - послужил сигналом. Затрещал стопин, побежал огонек, меж камней навстречу всадникам. Восемьдесят саженей, семьдесят, шестьдесят...
Алексей увидел дымок в ясном воздухе, лишь потому, что всматривался в дорогу почти до боли в глазах. Ущелья, и такие вот склоны - были очень подходящими местами для засад, и тем и страшны были их маршруты - что в краю этих бесконечных гор, великих и малых - миновать опасные места было невозможно, и полагаться оставалось лишь на удачу, сноровку, опыт и собственную интуицию. И с тех пор, как Волков начал сам водить отряды - эта ответственность лежала и на нем.
Дымок у каменистой стены, тонкий, извилистый, словно там ползла змея с сигарой в зубах...
Каменистая осыпь, до которой оставалось саженей двадцать, пятнадцать....
- Назад! Назад, галопом!!! Ловушка! - крикнул он, во всю силу своих легких, и его лошадь, остановленная рывком на крупной рыси, взвилась на дыбы, оглашая воздух ржанием.
Больше он ничего сказать не успел, и не успел увидеть, как остановленные его окриком, солдаты круто осаживали и разворачивали лошадей. Огонь добрался до пороховниц, сложенных у края дороги, под самым склоном, и замаскированных грудой мелких оскольчатых камней, словно бы осыпавшихся с кручи.
Алексей не услышал грохота, когда, казалось, под самыми копытами его лошади вздыбилась земля. Словно ударили разом в оба уха, погасив все звуки, потемнело в глазах, он не почувствовал, как его буквально вырвало из седла и швырнуло всем телом об скалу, а конь, грянувшийся со всего маха хребтом об камни - бился и кричал, словно человек. Солдата, ехавшего сразу за ним, отбросило назад вместе с лошадью, перепуганное, оглушенное животное присело на подкосившиеся задние ноги и повалилось набок, придавливая собой седока. Загрохотали камни, лавиной осыпаясь по крутому склону, что-то кричали люди, истошно ржали лошади, и оттуда, с верха скальной стены, загремели выстрелы.
- Засада! Засада братцыыы! - орали в задних рядах, солдаты разворачивали коней, несколько человек ринулись было на помощь упавшим, кого-то выбил из седла увесистый камень, кто-то упал, сраженный выстрелом, один раненый пытался вновь взобраться на коня, но несчастное животное, получив пулю в шею, бесновалось и кричало, человек отлетел от удара копытом, словно тряпичная кукла, и с долгим, истошным воплем полетел вниз с обрыва. В единый миг тишина горной дороги превратилась в воющий и грохочущий ад.
- Уходим, уходим....
- Но как же они? Волков, Ахаров...
- Они мертвы! Пошел, пошел!!!
Оставшиеся, изрядно потрепанные остатки отряда, умчались по той же дороге, по какой и пришли. Их не преследовали - кучка горцев, окопавшаяся над этим склоном, была слишком высоко, чтобы немедленно сорваться вдогонку. Солдаты вернулись обратно к Гумсу, и отправились вдоль его прихотливого русла, надеясь, что хоть куда-нибудь оно приведет. Через два дня, отощавшие и почти отчаявшиеся, они спустились вместе с рекой в долину, туда, где горный поток вливался в свою равнинную ветвь, и на этом слиянии - похожий на сказочное видение - обнаружился небольшой укрепленный лагерь. Из пятнадцати человек, доставивших в Беной долгожданный порох, никто так и не добрался до Автуры. Лишь девять из них, многие - раненые - сумели, в конце концов, вернуться в свой полк и рассказать о засаде на каменной тропе. В канцелярии полка были сделаны соответствующие отметки, родственникам погибших были высланы неизбежные, но от того не менее трагические письма, начинающиеся с сакраментального: "С превеликим прискорбием сообщаем...". Алексей Михайлович Волков, удостоенный посмертной признательной грамоты за то, что его своевременное предупреждение помогло спасти большую часть отряда - значился во всех ведомостях как родственников не имеющий, и уставший, с покрасневшими от утомления глазами канцелярист, закрывая толстую книгу, помянул погибшего офицера добрым словом за то, что хоть по нему соболезнующего письма писать не пришлось.

 Отправлено: 05.11.15 13:53. Заголовок: Часть пятая Чистилищ..

Часть пятая
Чистилище. октябрь 1828 года

Ледяным ударом - ведро воды, с размаху выплеснутое в лицо. Елизаров вскинул голову и едва удержался от стона. Руки онемели под тяжестью тела, висевшего на них всем своим весом, сыромятные ремни глубоко впились в запястья. Трое мучителей, с равнодушными, ничего не выражающими лицами, разбирали свой палаческий скарб, переговариваясь на тарабарском, лязгающем, лающем языке. Четвертый отставил в сторону ведро. Этот говорил по-русски, и даже почти не коверкал слова, хотя выговор его был поистине чудовищным. Алексей Николаевич даже во сне видел это лицо. С аккуратно подстриженной черной бородой, правильными, тонкими чертами, глубоко посаженными, угольно-черными глазами.
- Очнулся, керста*? Пиши письмо.
Елизаров попытался облизнуть разбитые губы. Язык был сух, как терка. Его били непрерывно уже третьи сутки. Отливали водой, когда он терял сознание, повторяли свое требование, и продолжали экзекуцию, получая отказ. Он до сих пор не понимал - почему еще жив. В его понимании человек попросту не должен выжить после таких мучений. Не понимал и своего странного упрямства.
Письмо с требованием выкупа. Он понимал, что его держат живым, лишь в надежде получить выкуп. Но где гарантия, что даже получив деньги - отпустят? Какая может быть вера этим варварам? Да только письмо он отказывался написать даже не из жадности. Жил Елизаров всегда на широкую ногу, и если бы даже сумма оказалась непосильной - то кто бы не влез в долги для спасения собственной жизни. Нет. Причиной было вовсе не это.
Всего лишь стыд.
Представляя, что мать и Таисия получат от него, от него(!), всегда такого уверенного, знающего себе цену, письмо с униженной просьбой выкупить его жизнь, и чего доброго, разнесут эту весть по всем знакомым, Алексей чувствовал такую тошноту, что подчас его рвало желчью. Кормили так редко и скудно, что лишнего содержимого в желудке и не оставалось. "Пусть бы лучше убили сразу, варвары, звери, душегубы", - молился он иногда. Но мучители хорошо знали, когда остановиться, и убивать его пока явно намерений не высказывали.
За два месяца плена на его теле уже не оставалось живого места, одежда превратилась в драные лохмотья, заскорузлые от засохшей крови и грязи. Зловонная яма, в которую его неизменно кидали после очередного избиения, полнилась запахами испражнений, и он задыхался в ней так, что когда его выволакивали оттуда на очередной допрос - от свежего горного воздуха кружилась голова.
Допросы в первые недели были жестокими. Интересовало горцев многое. Есть ли в лагере пушки и сколько точно там стоит человек. Требовали нарисовать план и указать на нем - где находится пороховой склад, а где ставка командира.
Он молчал. Елизаров мог быть фанфароном, эгоистом, дезертиром - но не хотел становиться предателем. "Пусть убьют - не стану отвечать!" - решил он про себя. И молчал. Молчал, когда ему в кровь исхлестывали спину нагайками, когда от ударов сапогами трещали ребра, когда сплевывал кровью от прикушенного языка с разбитых губ. Но когда здоровенный, жирный боров, обнаженный по пояс, в одном лишь кузнечном фартуке раззявил ему рот железной подпоркой и раздавил клещами один из коренных зубов - вся его выдержка рухнула, и запредельная боль заставила его выть, выть в голос. Он рыдал и вопил от боли, задыхаясь от слез и крови, заполнявшей рот, снова и снова терял сознание - и его снова отливали водой. Его швыряли в яму, давали отлежаться несколько дней, прийти в себя - и снова волокли на допрос. Торопиться извергам было некуда, а замучить пленника насмерть они не намеревались. С ним бы умер не только источник информации, но и потенциальный источник дохода.
И потому - мучения продолжались, и в те редкие минуты, когда к нему возвращалась способность ясно соображать - он отчаянно молил о смерти, но в ответ получал лишь смех, и очередной удар по лицу.
Временами в яму швыряли других пленных. Однажды их набралось так много, что негде было не то что лечь, но даже и сесть - и они простояли всю ночь плечом к плечу, хотя многие были так измучены и истерзаны, что удерживались в вертикальном положении лишь подпираемые со всех сторон телами других узников. Других тоже таскали на допросы. Он слышал крики и стоны. И многих уже не швыряли обратно. Куда девались трупы - он мог лишь догадываться.
А теперь вот прибавилось и требование написать письмо с просьбой о выкупе. И его добивались не менее яростно, чем сведений.
- Письмо!
- Н-н-нет.... - скорее стон, чем ответ, но горец понял. Удара на этот раз Елизаров не увидел, но голова взорвалась болью, и мир вокруг исчез, потонув в глухом, похоронном звоне. Он не почувствовал очередного водопада, обрушившегося на его голову. Зато для горцев это было одним из показателей того, что на сегодня с пленника достаточно. Ремни перерезали, свалившееся им на руки безвольное тело, больше похожее на куклу, спина и бока которой вываляны в мясном фарше, отволокли к яме и, окатив предварительно еще несколькими ведрами - сбросили вниз. Яма была неглубокой, всего-то аршина в три, но при падении даже с такой высоты всей тяжестью, плашмя, можно было переломать кости. За это не беспокоились - в яме находилось еще двое, которые поневоле смягчили падение, хоть и не в состоянии были подхватить.
Приходил в себя Елизаров тяжело, толчками. Сознание не желало возвращаться к действительности - но тем не менее, поневоле стали различимы и крики вокруг, и свист кнутов, и стук копыт. Он едва заставил себя открыть глаза. Они горели. Веки слиплись от какой-то дряни. На губах запеклась кровь.
"Все еще жив... - как-то обреченно подумал он, и уткнулся лицом в землю. - Когда же конец, Господи..."
Шум, между тем, нарастал. Двое пленников, привалившихся к стенам ямы рядом с нимЮ были не в состоянии поднять головы. Как и он сам. У одного из них правая кисть походила на сырую отбивную, и пальцев на ней не было. У второго из страшных ран на голенях торчали осколки костей. Оба - так же, как и он сам, помимо этого были избиты так, что когда к ним сверху по сброшенной лестнице спустилось трое горцев и стали пинать пленников ногами и осыпать беспорядочными ударами нагаек по чему попало, чтобы заставить их встать - никто не смог даже сдвинуться с места.
Наверху что-то кричали, спустившиеся отвечали им гневными, лязгающими голосами. Как же Елизаров ненавидел этот язык, которого не понимал. К стуку копыт присоединился и стук колес. К мужским голосам присоединились и женские, наверху слышалась суета.
"Сворачивают лагерь, - тупо думал он. - Хорошо. Может, убьют нас, прежде чем уйти."
Чья-то рука впилась ему в волосы и задрала голову. Он закрыл глаза, готовясь почувствовать под горлом холодную сталь. Ему уже доводилось видеть, как убивают чеченцы. Головы они не отрубали, а отрезали ножами.
- ХIара дийна!** - крикнул кто-то прямо над ухом. Пара сильных рук подхватила его подмышки, кто-то обвязал веревкой. Его дернули кверху, как рыбу удочкой. Веревка впилась в ребра, пересекая дыхание. Он ударился боком об торчащий из верха ямы камень, повалился, свешиваясь ногами вниз. Кто-то бесцеремонно схватил его за волосы и за веревку, рванул, выдрав целый клок - и выволок на поверхность. Он так и остался лежать на мокрой земле, уткнувшись лицом в собственную руку, чувствуя под боком и бедром острые грани камней. Подняться не было сил, и его потащили волоком, еще больше раздирая изодранную нагайками спину об камни, вымазывая ее в грязи.
"Загноится. Умру", - он уже почти не ощущал боли. Его перехватили за руки и за ноги, раскачали, швырнули... Упал на что-то неожиданно мягкое, застонавшее под ним. Только тогда он вновь попытался разлепить веки.
- Полегче, браток, - тихо сказал незнакомый голос. По-русски. Чья-то рука крепко, но как ни странно - бережно ухватила за плечо и помогла откатиться в сторону. Плывущие перед глазами цветные пятна потихоньку собирались в более или менее узнаваемые образы. Откуда-то раздался протяжный стон, и кто-то рядом шепнул:
- Прими, Господь, его душу.
- Где я? - едва ворочая языком попытался спросить Елизаров. Очень хотелось протереть глаза, но он не чувствовал рук, и не мог поднять их. Раздался скрип, стук копыт, что-то под ним дрогнуло и поехало. Легко узнаваемые толчки. Телега. И он в ней не один. Краем уха он слышал еле слышный шепот. На русском!
Сердце подкатило к горлу, и глаза защипало от слез.
"Свои! Свои, Боже мой.... неужели спасен?"

продолжение следует

---

* Неверный, иноверец
** - Этот живой

 Отправлено: 09.11.15 15:45. Заголовок: Слезы смыли забившую..

Слезы смыли забившую глаза муть, и вскоре он начал различать лица рядом. Сумел и оглядеться.
Он лежал в телеге, в которой помимо него, вповалку, едва ли не друг на друге - лежало и полусидело еще с дюжину человек. Обросшие - как и он, до самых глаз. Грязные, оборванные. Многие были изуродованы так, что смотреть на них без содрогания не получалось. Почти у всех лица, волосы и бороды были заляпаны засохшей кровью. Следы страшных истязаний носили на себе все до единого. Кто-то лежал в забытьи, кто-то бредил. Несколько человек -на вид не менее часто подвергавшиеся пыткам, но тем не менее каким-то образом умудрялись удерживаться в сидячем положении, давая этим чуть больше места всем остальным, и изредка переговаривались вполголоса. Всколыхнувшаяся было надежда, угасла на корню. Пленники. Такие же пленники как и он сам. Телега шла в конце длинной вереницы всадников и повозок, и охраняло ее четверо горцев, конвоировавших ее верхами.
Елизаров, наконец совладал с собственными непослушными руками, отер глаза, и тоже попытался сесть. Его тут же повело в сторону, но один из сидевших ухватил его за плечо, и помог удержаться.
- Несладко пришлось. - это был не вопрос, скорее сочувственная констатация факта. Мужчине этому вряд ли было больше сорока, но грива седеющих волос и борода, спускавшаяся на грудь, старили его еще лет на десять. - Как звать?
- Елизаров... Алексей Николаевич.- прохрипел он, отер рот, и с отвращением поглядел на собственную руку, окаймленную по запястью подсохшим кровавым "браслетом", от ремней. Насколько он мог видеть - такие же "украшения" носили все без исключения.
- И откуда? Давно попал?
Вопрос поставил его в тупик. Давно ли? Вечность назад. А какой сегодня день, и какой год? Желто-алый наряд, который носили деревья и мокрая земля свидетельствовали о том, что уже осень - но осень какого года? Ему казалось, что прошло уже много лет, но если вдуматься.... Думать, впрочем, получалось со скрипом, и, сдавшись, он ответил
- С июля. Двадцать восьмого года. Сорок первый, егерский. Стояли в Хан-Кале у Сунжи....
- Всего три месяца. - наверное это должно было прозвучать ободряюще, но на Елизарова в этих словах дохнула обреченность. - Я вот уже полтора года.
Разговор походил на беседу двух каторжников. Но многим ли отличаются от них пленники? Лишь тем, что под арестом они не у толпы равнодушных охранников, а у ненавидящего их народа. И сроку этой каторге не назначено...
- Что.... что происходит? Куда нас везут? - наконец нашел в себе силы спросить Елизаров, и, с усилием оперевшись о борт телеги, подтянулся повыше. - Откуда вы все
- Кто откуда. - ответил ему другой голос. Сидевший напротив молодой парень, у которого бороденка была такой редкой, что походила на размазанную по лицу грязь, баюкал в правой руке левую, и драный рукав прикрывал жуткие багровые рубцы исполосовавшие ее от локтя до пальцев. - Меня недалеко от Воздвиженской сцапали. А Константин Сергеевич - он кивнул на первого собеседника Елизарова, - вел отряд из Наура в Потемкинскую.
- Вел, да только не довел. - горько усмехнулся первый собеседник. - Везут нас... эх, браток, знать бы куда. Уже неделю волокут. Вдоль берега Сунжи ехали, по каким-то холмам, долам... хитрые они, бестии. Вот этого лагеря наши бы в упор не заметили, если бы мимо проезжали с отрядом. Третий такой лагерь на пути. Подъезжают, забирают пленников, сворачивают часть лагеря и отправляются дальше. Погляди, какой караван собрали. Отходят куда-то, свои скрытные поселения снимают. И нас с собой.
Колонна действительно была внушительной. Открытые телеги с огромными деревянными колесами - и фуры, явно из захваченных обозов, волы и лошади, тащившие все это, женщины, дети, старики на телегах - и мужчины на конях вокруг.... Елизаров неожиданно вспомнил "Исход".
Разговор не клеился. Все были слишком измучены, чтобы говорить. И после нескольких фраз все замолчали. Никто не знал, куда их везут. Но везли куда-то далеко. Дорога карабкалась по склону заросшего лесом ущелья, поднималась на невысокую гору, и снова проваливалась вниз, по склону, столь крутому, что сопровождающим нередко приходилось удерживать ее на спуске. Их немилосердно трясло, каждая выбоина и рытвина, каждый камень под колесом на этой неезженной колее, по которой они продвигались, отзывалась в истерзанной спине и аукалась в голове тяжелой болью, заполняя ее гулом. Страшно хотелось пить, но Елизаров не смел сознаваться в этом, видя, что и другие страдают от жажды не меньше. Рот заполнялся горечью, голова готова была лопнуть, гортань горела, а они все ехали и ехали, медленно и неумолимо ,как сходит с гор ледник.
В горах темнеет быстро. Но длинная колонна продолжала движение и в темноте. Пленники засыпали, просыпались, ежась, жались друг к другу, и снова засыпали, тупым, бесчувственным сном дров в поленнице. Тела деревенели от холода, он глушил постоянную боль и отгонял ее, но, сам по себе тоже был мучительной пыткой.
Яркий алый рассвет застал их высоко в горах. Искрились под солнцем вечные снега на недостижимо высоких островерхих пиках, от дыхания в разреженном воздухе поднимался пар. От холода сводило челюсти, а тело застыло так, что казалось, при малейшей попытке стронуться с места - рассыплется на кусочки. Колонна двигалась и дальше, но их телегу остановили. Защелкали бичи. Елизаров был уверен, что никто не сумеет сдвинуться с места, но каково же было его удивление, когда кто-то из пленников, с усилием ухватившись за борт, поднялся на ноги. А ведь избит он был не меньше остальных, драные лохмотья едва прикрывавшие наготу не скрывали этого. Лица его Елизаров не видел - только спутанные, отросшие до самых плеч волосы, темные, отливающие рыжиной, как у него самого. Мужчина шатнулся на явно онемевших ногах, и попытался спуститься с телеги самостоятельно. Ноги подкосились, он упал на колени, но поднялся снова. Елизарова удивило, что горцы, стоявшие вокруг с хлыстами - и не подумали ни ударить, ни пнуть его, подгоняя. Помочь, разумеется, тоже никто не попытался. Но после того как тот, первый, спустился с телеги, и остановился рядом с ней, выпрямив спину и вскинув голову - точно собирался принимать смотр на плацу - внимание горцев переключилось на остальных. Константин Сергеевич тоже попытался подняться сам, и ему это даже удалось. Елизаров сделал попытку тоже проявить подобную силу воли, но не сумел - одеревеневшее тело не слушалось, он свалился с телеги мешком. Липкая, мокрая земля показалась теплее и мягче любой подушки, и он прикрыл глаза. Секунду, ну пожалуйста, только одну...
Носок чьего-то сапога впечатался в ребра, на плечи обрушился удар кнута. Под чей-то хохот его схватили за волосы, оттянули голову назад, и следующий удар пришелся уже по лицу.
- Хьала гIатта! - крикнул кто-то в самое ухо - ГIатта жIаьла*!!!
Он попытался. Снова плюхнулся в грязь, и кто-то впечатал удар носком сапога в ухо. В голове зазвенело, из рассеченного ударом уха закапала кровь. Возиться с ним никто не собирался - его схватили как куль и отшвырнули в сторону. Так же, осыпая бранью и ударами стаскивали с телеги и остальных. Елизаров вновь попытался подняться, и тот, темноволосый с рыжиной и Константин Сергеевич совместными усилиями поставили его на ноги. Стоя, он видел что происходит на телеге. Там оставалось еще четверо человек. Остальные уже либо стояли на земле, либо валялись скорчившись, под беспорядочными ударами сыпавшихся вместе с издевательским смехом. Двое горцев, взобравшись на телегу пытались растормошить оставшихся. Один застонал, попытался укрыться от нагаек. Его с криками и явно оскорбительно звучащими словечками швырнули на землю. Потом произошла заминка. На телегу поднялся еще один горец, постарше, и осмотрев оставшихся троих сказал что-то краткое. Тела спустили на землю в неожиданном молчании, и уложили в ряд. Пустые глаза одного из них смотрели в небо. Глаза двоих других были закрыты. Они были мертвы, и уже успели окоченеть.
На маленькой полянке посреди густого хвойного леса на склоне какой-то горы ютилось несколько саманных домиков под островерхими травяными крышами. Из первой сакли вышла женщина - высокая и костлявая, в черном платке. Ее лицо, изборожденное глубокими морщинами было почти коричневым, а угольно-черные глаза смотрели на пленников с ненавистью. Она молча, точно призрак обошла всех, и, покачав головой, что-то сказала одному из горцев - полному мужчине с крючковатым носом, и лицом, заросшим черной, жесткой как проволока, бородой. Тот молча склонил голову и женщина ушла. Оставив мертвых на земле, остальных пленников потащили дальше - туда, где за домиками...
Елизаров судорожно вздохнул. В земле зияла яма. И десяток врытых в землю столбов вокруг. Выходит, просто сменили место. И снова - яма? Впрочем, вталкивать в нее их не спешили. И столбы стояли тут не просто так. Их привязали к столбам, заломив назад руки, и ушли, оставив караульного с ружьем и рогом. Он готов был усмехнуться, решив, что если это и пытка, то довольно примитивная.
Однако через полчаса он переменил свое мнение. Поза была нарочито неудобной, плечи вначале заныли, потом заболели по-настоящему, а через полтора часа он кусал себе губы, чтобы не завыть в голос. И все равно - вой прорывался - бессвязным, сухим стоном через пересохшее, растрескавшееся горло. Кости ломило от боли, внутри суставов горел самый настоящий пожар, ноги сводило судорогой от напряжения. Не было сил стоять, но стоило повиснуть на впивавшихся в кожу ремнях - как вывернутые назад руки вспыхивали такой адской болью, что она волей-неволей выдергивала из беспамятства.
Немудреная пытка. Медленная. Примитивная. Только вот ужасающе действенная. Часа через два - почти от всех столбов неслись бессвязные стоны, и лишь двое продолжали молчать. Может и они уже умерли? Елизаров не способен был рассуждать. В голове мутилось, а боль не позволяла впасть в беспамятство.
На четвертом часу пошел дождь.

---

*Вставай! Встать, собака!

 Отправлено: 11.11.15 13:11. Заголовок: Часть шестая Знакомс..

Часть шестая
Знакомство. октябрь 1828 года

Елизаров не знал, сколько часов их продержали у столбов без еды и пищи. Он помнил, как ловил ртом хлесткие струи проливного дождя, и благословлял небеса за эту передышку. Однако животворная влага, как и все в этих проклятых горах, таила в себе ловушку. К сумеркам дождь унялся, зато поднялся пронзительный ветер, такой, который, казалось, дует сразу со всех сторон, порождает вихри и пробирает до самых костей. А много ли надо было измученным, голодным, промокшим насквозь людям, оставленным под открытым небом, перед простором осенних гор, под взирающими с юга ледяными копьями вечных снегов? Почему они не замерзли насмерть - вот чего Алексей Николаевич никак не мог понять. Когда, уже в темноте, он, наконец, отупел настолько, что перестал ощущать холод, боль и собственное тело, то впал в забытье, но раньше успел подумать о том, что, скорее всего, больше не очнется.
Однако же очнулся. В яме, заполненной пленниками. Яма была слишком мала для девятерых. Их свалили туда вповалку, друг на друга. Сколько они пролежали так - бесчувственные и полумертвые - никто из них не знал. Однако же, постепенно он стал слышать и стоны, и приглушенную брань, и заключил, что не только жив, но и остальные тоже выжили. Хоть и не все. Двое, оказавшиеся на дне ямы, после того как их всех свалили туда, точно нарубленные поленья, были придавлены телами остальных. И, судя по всему, задохнулись под их тяжестью. Третий едва дышал, когда более или менее пришедшие в себя люди начали отползать, чтобы освободить нижних. Никто не знал, который час. Да и говорить сил не было ни у кого. Пленные сидели, поджав под себя босые ноги в глубокой полужидкой грязи, в которую после дождя превратилось земляное дно ямы. Как ни было тесно - тела двух умерших оставили лежать там, где они и были, а сами теснились друг к другу, как зернышки черной икры в ложке. Кто-то вполголоса читал молитву, остальные молчали. В глубокой темноте над ними появился свет факела, и трое горцев осветили яму. Елизаров уткнул лицо в колени - после мрака огонь был невыносим.
Они сбросили вниз две веревки, и тот толстяк с крючковатым носом пролаял какой-то приказ.
И каково же было изумление Елизарова, когда кто-то из пленников что-то ответил. На том же отвратительном, лязгающем языке, который, казалось, состоял из одних согласных.
- Алексей, не надо.... - раздался рядом с Елизаровым тихий голос, который он уже слышал в телеге. "Константин Сергеевич... вот как его зовут", - тупо вспомнил он, и сообразил, что, верно, этот говоривший по-горски - его тезка. Тезка, впрочем, не удостоил советчика ответом, и добавил вслух что-то еще, отчего троица наверху разразилась бранью. Даже не понимая языка, ошибиться в значении было невозможно. В яму спустили цыъхан - длинный толстый шест с гвоздями на одном конце. Елизаров скорчился, уходя от ударов. Кто-то закричал от боли. Меж ладоней, прикрывавших голову, Алексей Николаевич увидел, как кто-то вскочил, и изумился - неужели у кого-то еще хватает сил двигаться? Человек, чьи темные волосы в отсветах факела отливали рыжиной, схватился за конец шеста, и попытался выдернуть его из рук горцев.
- Не надо! Полоумный! - завопило несколько голосов, но мужчина не обращал на них никакого внимания. Горец, державший шест, вскрикнул, едва не упустив свое орудие, от рывка стукнувшее его по носу, двое других снова принялись браниться, защелкали кнуты. В яме раздались крики, люди валились друг на друга в попытках уйти от ударов. Впрочем, хотя лупили они в яму вслепую, хлеща по кому попало, львиная доля ударов сыпалась на бунтаря, который лишь пригнул голову, чтобы защитить глаза, и резким рывком выдернул-таки шест из рук горца. Он еще даже успел ткнуть его концом в пузо не успевшего отскочить толстяка, прежде чем один из кнутов захлестнулся на его правом предплечье, и резким рывком заставил разжать руки. Второй кнут ударом обжег горло, мужчина покачнулся, захрипел, схватившись за кнутовище левой рукой, а наверху замелькали еще факелы.
- Алексей! - Это уже снова Константин Сергеевич - он попытался подползти к бившемуся в цепкой хватке двух кнутов человеку, под брань и стоны остальных, но тут в яму опустилась приставная лестница, и пленники умолкли, прижавшись к стенам. В яму по ней сошел здоровенный бугай, который щедро раздавал удары сапогами. А на середине лестницы - не спускаясь, однако, вниз, с кнутом в руке застыл еще один, остальные смотрели сверху, держа факелы и бичи наготове. Дальше все произошло в мгновенье ока. Бунтаря обвязали веревкой под мышками и выдернули вверх, как рыбу из пруда. Оставшимся еще немало влетело для острастки, хотя роптать больше никто не пытался. Пленники едва ли не утыкались лицами в глубокую грязюку, сворачивались в комок, кто-то стонал, кто-то бранился, кто-то рыдал в голос. Елизаров тоже прижался к влажной стенке, едва дыша от крупной дрожи, безудержной тошноты, и колотящегося где-то в горле сердца. Бугай, тем временем, при помощи новых веревок подтолкнул кверху обоих покойников, и выбрался сам. Лестницу убрали, факелы исчезли, и вновь наступила темнота.
- Зачем? - только и спросил Елизаров, весь дрожа.
- Зачем он на них накинулся? - бесцветно ответил невидимый в темноте Константин Сергеевич.
- Зачем вообще все это началось, и....
- Они потребовали, чтобы мы обвязали трупы и подняли их наверх. А Волков ответил им, что даже собаки не оставляют за собой недогрызанные кости, и раз они довели этих двоих до смерти, то пусть сами их и прибирают.
Елизаров был шокирован настолько, что даже позабыл свое удивление тому, что кто-то из русских не только понимает это тарабарское наречие, но и говорит на нем. А раз Константин Сергеевич его понял - значит как минимум и он его знает.
- Безумец! - только и выдохнул он, растирая онемевшие от холода руки.
- Да... - со вздохом согласился его собеседник. - Только вот отчего-то такого рода безумие заставляет меня ощущать себя трусом.
Алексею Николаевичу хотелось спросить еще многое. Но боль, холод, и свинцовая, тупая усталость не позволили. Он, наверное, даже забылся в каком-то странном оцепенении, пока его не привела в себя толкотня, и слабые, но вполне различимые голоса. Наверху опять горели факелы, и несколько силуэтов вырисовывалось на их фоне. А небо за их спинами было уже не угольно-черным, а густо-синим. Наверное, близился рассвет.
В яму со стуком опустилось большое плетеное ведро, потом корзина, из которой одуряюще пахло свежевыпеченным хлебом, и здоровенный бурдюк с водой. Елизаров потянулся было к этим райским видениям, да не только он один. Кто-то рядом застонал, кто-то зарычал, кто-то полез прямо через голову рядом сидящего – когда, во избежание свалки, Константин Сергеевич встал, держась одной рукой за стену ямы, а другой – подняв корзинку над головой.
- Не будем терять остатки достоинства, господа, - его твердый голос неожиданно утихомирил всех. - Тут на всех хватит с избытком. Прошу вас, угощайтесь, но знайте меру - мы слишком долго пробыли без еды.
Он протягивал корзинку поочередно каждому, и каждый вытягивал по чуреку, хотя по полубезумным глазам некоторых явно читалось почти звериное желание сцапать добычу целиком. Елизаров поежился. Еще несколько дней, и все эти люди, запертые, как волки в одной клетке, начнут грызться между собой. Своими соображениями он поделился с Константином Сергеевичем, когда тот сел рядом, но он лишь покачал головой.
- Я видел и такое. Люди от голода и отчаяния способны на многое, но, поверьте, в этой компании такого не случится.
Как ни странно, он оказался прав. Когда утолили первый голод – утробное ворчание, звучавшее в яме, и неизвестно кем издаваемое, стихло. Многие даже нашли в себе силы лишь подкрепиться, и оставить бОльшую часть еды на потом. Бурдюк с водой пошел по рукам, а потом был водружен в центр ямы на почетное возвышение, которое молоденький парнишка, говоривший с Елизаровым в телеге, и светловолосый крепыш с веснушчатой физиономией вылепили, накопав грязи и земли на дне ямы.
Взошло солнце. Первые лучи, проникшие косо в яму и сползшие по ее стенке до дна, быстро обсушили и согрели измученных людей. Хотя стояла уже середина осени, здесь, в горах, днем оно было куда теплее, чем он привык ощущать на тех высотах, дальше которых армия не забиралась. Горцев не было видно. Для параши накопали руками нишу в земляной стенке, поместив в нее плетеное ведро. После еды и питья туда началось настоящее паломничество. Через пару часов после восхода наверху раздались шаги, и сверху сбросили бесчувственное тело. Елизаров, Константин Сергеевич и оказавшийся в этот момент поблизости коренастый пухлощекий тип, чьего имени Алексей Николаевич пока не знал, подхватили его на руки и уложили на дно ямы.

продолжение следует

 Отправлено: 14.11.15 13:56. Заголовок: Это был тот самый бу..

Это был тот самый бунтарь. На его груди и плечах сплошь багровели свежие вспухшие полосы толщиной в большой палец, изодранная в чернисто-серые неузнаваемые лохмотья рубаха, кое-как наброшенная на плечи уже после экзекуции, была мокрой насквозь, с волос ручьями стекала вода.
- Алексей! - Константин Сергеевич похлопал его по щекам, надеясь привести в чувство, попытался приподнять и отдернул руку, когда почувствовал на пальцах кровь. Спина была исхлестана сильнее всего, кожа на свежих рубцах вскрылась и кровоточила.
- Нехристи! - буркнул сидевший напротив невысокий, коренастый человечек, лет уже далеко за сорок, с седеющей бородой и лысиной во всю макушку, обрамленной длинными прядями редких пегих волос. - Снова измордовали ни за что. И охота было нарываться...
- Ты это ему поди объясни, - вздохнул Константин Сергеевич и все же, с помощью Елизарова, приподнял-таки лежавшего за плечи, уложив головой себе на колено, чтобы не оставлять его в грязи.
Сейчас, рассмотрев бунтаря при ярком солнечном, свете Елизаров немало удивился. До сих пор он видел этого человека либо в темноте, либо со спины, и заметил лишь отросшие до самых плеч волосы, того же самого темного, отливающего рыжиной на кончиках цвета, как и у него самого. Теперь же отметил и худощавое, костистое лицо с глубоко посаженными, закрытыми сейчас глазами и четкими, правильными чертами, чем-то неуловимо напоминающее его собственное.
- А ведь вы похожи, - словно подслушав его мысли, пробормотал Константин Сергеевич, поднимая на него глаза. - Чертовски похожи!
- Может, воды? - предположил подобравшийся поближе парнишка, и сунул под локоть полупустой уже бурдюк.
- Какое там! - отмахнулся Константин Сергеевич, прислонившийся спиной к земляной стенке ямы. - Видишь, мокрый? Отливали уже. Пусть лучше отлежится.
Воцарилась глубокая тишина. Елизаров опер руки локтями о поднятые колени, обхватив себя ладонями за плечи. Только теперь, при свете дня, получив передышку от истязаний, после еды и питья, он снова обрел способность обращать внимание на происходящее вокруг. Впервые оглядел и остальных своих невольных товарищей по заключению повнимательнее.
- А ведь я вас так по именам и не знаю, - наконец произнес он, переводя взгляд с одного на другого. - Меня-то в вашу теплую компанию последним закинули.
- Ну так, а потом не до церемоний было, - буркнул светловолосый парень, усеянный веснушками, терявшимся в редкой бороде. Он сидел по другую сторону от Елизарова, и растирал покрытые полузажившими рубцами ноги.
- Верно, - Константин Сергеевич протер лоб. - Что ж, позвольте представить вам, Алексей Николаевич, наших с вами сотоварищей.
Елизарова едва не пробил смех от неуместности подобной формулировки в таких условиях, но он благодарно кивнул. Разговор – любой разговор, был спасением, сидеть в молчании, смотреть друг на друга, дыша не только своим, но и чужим страхом, было невыносимо. Константин Сергеевич, тем временем, по очереди представлял ему одного за другим всех оставшихся в яме.
Молоденького, не старше восемнадцати лет юношу, который заговорил с Елизаровым в телеге, а сейчас предложил воды, звали Николаем Риминым. Корнет третьего кавалергардского полка, тот был наверняка так горд и счастлив носить свои эполеты, а теперь его наготу прикрывало лишь изодранное рубище, в котором даже самый внимательный взгляд не обнаружил бы никакого сходства с мундиром.
Лысый, с картофелеобразным носом и пегими патлами, прозывался Лукин, Егор Петрович. Служивший каптенармусом в четвертой роте восьмого пехотного полка, он был захвачен в вместе с половиной своего взвода четыре месяца назад, и оказался единственным из них, кто выдержал ад плена дольше месяца.
Темноволосый и статный молодой человек по имени Владимир Иванович Неверов был бы весьма хорош собой, если бы не рубец от сабельного удара, пересекавший его лицо от левого надбровья до правого уголка рта, и лишивший его добрых двух третей носа. Он попал в плен лишь месяц назад, одежда на нем еще не окончательно превратилась в лохмотья, хотя извозилась и испачкалась в грязи, крови и нечистотах не меньше, чем у всех остальных.
Веснушчатого и светловолосого парня звали Ильей Степановичем Зиминым. Он был сыном какого-то мелкопоместного дворянчика из Тобольской губернии, и наверняка, по окончании Кадетского Корпуса видел перед собой ослепительные перспективы. Елизаров, как ни старался, не мог соотнести его простецкую физиономию с офицерским мундиром, да это было и неважно. В этой яме, похоже, заканчивались все перспективы. Разве что кроме других ям, и провонявшего кровью и нечистотами сарая для допросов.
Самой интересной фигурой из всей этой разношерстной компании, как и показалось с самого начала, был Константин Сергеевич Маринов. Ему действительно еще не исполнилось и сорока, хотя выглядел он намного старше. Несмотря на отросшие ниже плеч волосы, свисавшие грязными полуседыми сосульками, несмотря на бороду, спускавшуюся на грудь, несмотря на лохмотья, грязь и бесчисленные следы истязаний, врожденный аристократизм сквозил в каждом его движении. И он безоговорочно почитался всеми за старшего, хотя Лукин был значительно старше его годами. И после того, как он вкратце рассказал Елизарову о каждом, юный Римин взялся рассказывать про него самого. Оказалось, Маринов не просто офицер, но и врач, и во главе отряда оказался лишь потому, что поручик, которому было поручено перевести отряд в Терки, умудрился захворать животом. И Константин Сергеевич горько корил себя за то, что по незнанию местности завел свой отряд в ловушку, утешаясь лишь тем, что большинству удалось-таки уйти.
Наверху послышалась возня, голоса, и появившийся над краем ямы горец в лохматой папахе швырнул вниз еще один бурдюк. Неверов поймал его на лету, торопливо свинтил крышку, глотнул и сплюнул.
- Снова эти помои! Скоты, поят нас какой-то гадостью.
- Но-но! Какая ни есть, а все же вода. Дай сюда! - Лукин забрал у него бурдюк. - Пригодится. Запоешь по-другому, когда им вновь придет охота держать нас без воды несколько дней.
В этот момент бунтарь дернул головой, зажмурился, отворачиваясь от света, и открыл глаза. Несколько раз сморгнув, он пошарил руками по земле возле себя и попытался подняться. Его тут же повело в сторону, он тихонько зарычал от боли, впиваясь пальцами в раскисшую грязь, и, наконец, умудрился приподняться и сесть при помощи поддерживавших его рук.
- Ну? Ты как? - встревожено спросил Константин Сергеевич.
- Сносно, - Голос был хриплым, но спокойным. Мужчина отер глаза тылом кисти, отбросил назад свесившиеся на лоб волосы, и поднял голову, оглядываясь вокруг. Константин Сергеевич вскинул брови. Неверов, усаживавшийся на свое место, присвистнул. Николай встрепенулся, ни дать ни взять – суслик делающий стойку над своей норкой. Елизаров никак не мог понять причин такой реакции.
- Послушайте-ка господа, а вы не братья, часом? - поинтересовался Зимин, разглядывая Елизарова и его тезку. Те переглянулись, и если взгляд бунтаря был довольно безразличным, то изумлению Алексея Николаевича не было предела. Он словно посмотрелся в зеркало. Хотя оба лица уже несколько месяцев как не знали бритвы, и черно-рыжеватая борода значительно "обезличивала" обоих, теперь, когда они сидели рядом - сходство бросалось в глаза, и было совершенно поразительным. Мало того, что черты были похожи, но даже глаза, большие, почти круглые, и казавшиеся совершенно черными на осунувшихся, бледных лицах, смотрелись зеркальным отражением друг друга. Елизаров оглядел своего неожиданного двойника с головы до ног. Роста они были одинакового, и если отличались хоть чем-то, то это сложением. Алексей Николаевич все же, перешагнув свои тридцать лет, уже начинал грузнеть, хоть и изрядно отощал в плену, но знал за собой такую тенденцию. Его тезка-двойник же, казалось, состоял из одних жил и костей, и был сухим и крепким, как старый древесный корень. Он окинул Елизарова почти таким же оценивающим взглядом с головы до ног, пожал плечами и, подавшись вперед, оперся локтями о колени, чтобы предохранить исхлестанную в кровь спину от соприкосновения с земляной стенкой ямы.
- Навряд ли, - проговорил он на удивление ровно, словно это не его около часа назад швырнули в яму избитым до бессознательного состояния. Он отвернулся, не проявляя больше никакого интереса к внезапно обнаружившемуся сходству. - У меня нет братьев.
- Как ваше имя? - не зная, что и думать, спросил ошарашенный Елизаров, забыв, какую фамилию назвал ему ночью Константин Сергеевич.
- Вы Елизаров, я помню. Что это у вас тут? Никак, вода? Николай, будь другом, дай глоток, - бунтарь с усилием потянулся за бурдюком, и наклонился, чтобы отпить, потому что поднять его не мог. Сделав несколько долгих глотков, он глубоко вдохнул, пытаясь расправить плечи, и поглядел на Елизарова ничего не выражающим, мрачным взглядом. И из черной глубины этих глаз, так похожих на его собственные, на Алексея Николаевича, казалось, взглянула сама бездна, при виде которой пробрало дрожью. Но на вопрос все же ответил. - Волков. Волков Алексей Михайлович.

 Отправлено: 19.11.15 12:31. Заголовок: Часть седьмая Урок. ..

Часть седьмая
Урок. ноябрь 1828 года
- Какого черта... - Елизаров с усилием приподнялся и сел. Голова кружилась, вкус крови во рту опротивел, и даже глоток воды, отвратительной, отдающей сильным запахом тухлых яиц воды - не улучшил дела. - Что им, в конце концов, от нас надо?
Они уже месяц сидели в этой провонявшей насквозь яме, в липкой, холодной грязи, поливаемые дождем, опаляемые высокогорным солнцем днем, и сковываемые холодом ночью. С каждым днем становилось все холоднее, дожди и ветра все злее. Ни криков детей, ни лая собак, ни ржания лошадей и вечной переклички женщин, которые были обычными звуками даже в том лагере, в котором Елизаров проторчал с самого момента своего пленения. Маленький аул был заброшен. В нем оставался лишь маленький отряд - с дюжину человек, карауливший пленников, и две женщины. Высокую, тощую, как метловище старуху он уже видел в первый день по приезде, и лишь после, разглядев ее лицо, когда его в очередной раз волокли через двор, убедился, что она никакая не старуха. Обветренное, изборожденное морщинами лицо казалось старческим, но вот глаза - огромные, черные, полные огня и ненависти - не могли принадлежать старухе. Кто она такая, почему смотрит с такой ненавистью, почему осталась тут, тогда как все жившие в этом ауле ушли дальше в горы? Он не знал. Была тут и еще одна женщина, которую никто из пленников ни разу не видел. Слышали лишь ее плач по ночам. Высокий и надрывный. Женщина стряпала, а мужчины стерегли пленников. Иногда раздавался стук копыт и редкие, резкие голоса, и снова все затихало. Здесь всегда царила мертвая тишина, нарушаемая лишь тогда, когда кого-то из них выволакивали из ямы. Тогда тишина разрывалась криками и стонами. Впрочем, случалось это довольно редко - по сравнению с тем местом, в котором Елизаров проторчал с самого момента, как попал в плен. Но сегодня вот очередь вновь дошла до него. При воспоминании о клещах, о жутком хрусте зубов под сталью все внутри него сжималось, казалось, само естество его вопило и визжало, позабыв о всяком достоинстве. Может, будь он один - давно сломался бы. Но - странным образом - навязчивая потребность казаться окружающим лучше, чем он есть, бывшая всю его жизнь обыкновенным бахвальством, сейчас, при взгляде на Волкова и Маринова, будила какое-то странное, обреченное, почти самоубийственное желание - не потерять лица. Хотя горцы тут тоже не слишком усердствовали, никаких особенных мер воздействия не применялось. Но даже при помощи обычных нагаек, кизиловых прутьев и сыромятных ремней они обдирали спину и бока в кровь, до живого мяса, до содранной кожи и вскрывшихся в глубине старых рубцов ран.
По ночам из уголков глаз стекали слезы, которые, казалось, вот-вот замерзнут на щеках. И Елизаров обращал взгляд к небу, не зная - рыдать ему или молиться. Об освобождении или о смерти. Чего вообще можно ждать, да и стоит ли. Товарищи по заключению вели себя по-разному. Лукин вопил и отбивался, когда его вытаскивали из ямы, а после - рыдал, уткнувшись лицом в липкую грязь. Елизаров, глядя на него, заставлял себя сдерживаться - очень уж отвратительным было зрелище. Юный Николай старался по примеру Волкова и Маринова сохранять достоинство, но когда его швыряли обратно - трясся мелкой дрожью, прятал лицо на плече кого-то из этих двоих и беззвучно плакал. А старшие имели великодушие делать вид, что ничего не замечают. Неверова на допросы не таскали. Про Илью Зимина не хотелось вспоминать и вовсе. Но вот Константин Сергеевич, которого вытаскивали из ямы крайне редко, каким-то образом всегда умудрялся сохранять неизменно ровное расположение духа, хоть был так же мрачен, как и все остальные - но как-то неуловимо проявлял заботу о каждом. Волков же....
Человек этот был для Елизарова загадкой. Если остальные пленники старались вести себя смирно и тихо, чтобы не провоцировать лишний раз своих мучителей - то Волков, словно бы из духа противоречия, держался с такой безрассудной дерзостью, что подчас Алексей Николаевич сомневался - а в своем ли тот уме?
Временами, в те дни, когда их оставляли в покое, они беседовали. Каждый о своем. Вспоминали дома, близких, службу.... родные края. Елизарову мучительно хотелось поговорить о настоящем, расспросить тех кто пробыл в плену подольше и может, успел понять что-то больше него, он не понимал происходящего и от этого было только хуже. Но он не смел, боясь показаться малодушным. Но вот сегодня, когда его очередной раз выволокли из ямы, подвесили за руки в пропахшей кровью и нечистотами сакле и несколько часов подряд охаживали тонкими кизиловыми прутьями, отливали водой, затем били снова и снова, тупо, не задавая вопросов, не предъявляя никаких требований, его выдержке пришел конец. После того, как на смену тупому оцепенению на краю между сознанием и беспамятством пришла, вместе с вернувшимся сознанием, жгучая боль в истерзанном теле, и он едва ли не выл, свернувшись в комок на дне ямы, а Волков то и дело плескал на него все той же отвратительно пахнувшей водой, и он наконец смог заставить себя сесть, все доводы полетели в тартарары.
- Зачем! Ск-кажите же мне н-наконец! - он едва не выкрикнул эти слова, трясясь от холода, и вцепляясь грязными, исхудавшими руками с обломанными ногтями в обрывки своих лохмотьев. - Я не могу так б-больше! Ск-колько это будет прод-должаться! Почему они не убьют нас!
- Убьют рано или поздно, - меланхолично отозвался Константин Сергеевич из своей нишки. Они прокопали в земляных стенках ямы что-то вроде маленького гнезда для каждого, и теперь Маринов сидел, держа на коленях голову юного Николая, который свернулся калачиком под наброшенным на него изодранным мундиром Неверова и спал тяжелым, каменным сном. Сам Неверов дремал полусидя и прислонившись головой к стене. Лукин пристроился позади юноши и тоже прикорнул, стараясь согреться теплом двух находившихся рядом тел. От голоса Елизарова он что-то простонал во сне, сжался еще сильнее, но не проснулся. Впрочем, те часы, когда узникам удавалось заснуть, были таким драгоценным благом, что пробудить их, пожалуй, мог бы разве что пушечный залп под самым ухом.
Бодрствовали лишь Маринов, и Волков, который помог Елизарову сесть и протянул бурдюк.
-К-к-константин Серг-геевич... - Елизаров глотал слова вместе с воздухом, зубы стучали, но здесь нечем было согреться. Теперь, в момент, когда его слышали лишь эти двое, Елизарова словно прорвало, выплескивая впервые за пять месяцев плена все, что его мучило. - Ск-колько так можно? М-мы же... люди. Не скот. З-за что они так? Что им н-нужно?
- А что бывает нужно от пленников на войне? - Волков отбросил с глаз отросшие волосы и посмотрел на него - Информация. Деньги. Способ выместить свою ненависть. Живые щиты, наконец.
- К-к-как? Ну в-введ-дь никак-кого письма или ин-нформации от меня нет, чт-то им еще надо?
- Торопиться им некуда,- мрачно отозвался Константин Сергеевич. - На выкуп, полученный за любого офицера, несколько горских деревень могут существовать в течение года, а то и больше. Не забывайте - тут идет война. Они ведут настоящую герилью. Не могут пасти свои стада и растить свой хлеб, надо же им как-то существовать. Вот и выкручиваются как могут.
- В-вы что? Оправдываете их? Оправдываете этих зверей? - Елизаров задохнулся от внезапного бешенства, и даже перестал дрожать. Он смотрел на Маринова с такой яростью, что казалось на том вот-вот начнут дымиться его лохмотья. - Они держат нас, как животных! Морят голодом и жаждой, на холоде, под дождями. Пытают, мучают....
- А вы знаете, как обходятся с пленными наши? - резко оборвал его Волков. - Думаете, их держат в теплых уютных комнатках с пуховыми перинами, кормят перепелами с трюфелями и, пытаясь добиться сведений о расположении их скрытых лагерей и башен, охаживают надушенными платочками? Вы хоть раз видели пленных горцев? Это война, милостивый государь. А на войне белых перчаток не носят.
продолжение следует

 Отправлено: 25.11.15 13:10. Заголовок: Долгое, неловкое мол..

Долгое, неловкое молчание повисло в яме. Елизарова душило негодование, но он не мог не понимать, что Волков прав. Он вообще во многом был прав. Проведя целый месяц в одной яме, все они знали намного больше друг о друге. И он знал что Волков много лет был сопровождающим снабжения, а значит - разъезжал по горам-долам, и общался с местными куда больше чем он сам, служивший - то в одном, то в другом гарнизоне, и знавший горцев лишь по стычкам да набегам, а в схватке любой враг-безликий. Волков же видел их жизнь, говорил на их языке и знал про них куда больше чем большинство офицеров.
- Все равно не понимаю. - куда глуше выговорил Елизаров наконец. - Предположим я однажды сдамся, и напишу письмо которое они требуют. Что будет со мной тогда?
- То же, что сейчас с Неверовым. - Волков бросил взгляд на молодого человек, дремавшего в нише и откинувшего свое изуродованное лицо к земляной стенке.
В этом был резон. Неверова, хоть и держали вместе с ними, в той же сырой, зловонной яме открытой всем дождям, на том же скудном пайке и вонючей воде - но на допросы не таскали. Кнутом охаживали - заодно со всеми прочими, когда за какую-либо провинность кого-то одного наказывали всех, но никогда - его одного. Сколько будет идти выкуп? Письмо взялся доставить на почту один из молодых черкесов. Положим ему понадобится недели две, чтобы добраться до территорий, где он сможет выдать себя за жителя одного из лояльных поселений, и явиться на почту. До Тулы письмо будет идти самое долгое - месяц. Сумму потребовали очень крупную, но Владимир был из состоятельной семьи. Предположим - еще неделя, две, чтобы собрать такую сумму наличными, и месяц, чтобы доставить ее на Кавказ. Что будет дальше? Переговоры? Как определят место передачи денег? И приедут ли за ним прямо сюда те, кто привезут выкуп? Или его увезут в какое-то, заранее назначенное место? В самом скором случае - месяца три. А со всеми возможными проволочками? Если письмо затеряется? Если посланный струсит? Сколько будут ждать их мучители?
- И вы хотите сказать, они его отпустят, когда получат выкуп? - Елизаров также посмотрел на спящего и поежился. - Скорее уж поверю, что они убьют посланного, заберут деньги, а Владимира либо тоже убьют, либо оставят по-прежнему гнить здесь.
- Зря вы так думаете. Они умеют держать слово. - Волков с силой растер себя по плечам, чтобы разогнать кровь и хоть немного согреться, глухо выбранился сквозь зубы, потому что под руками заныли свежие рубцы, и вздохнув, поглядел в глаза Алексею Николаевичу.
- Поймите одно. Эти люди - уважают лишь честь, силу и достоинство. У них очень развито - понятие того, что приличествует мужчине, а что нет. Они живут по строжайшим моральным правилам. И те, кто в эти правила не вписываются - в их понятии не люди вовсе. Вот Зимин, к примеру. Вы слышали, как они его называют?
Алексей Николаевич попытался припомнить. Через неделю после того как их свалили в яму и вновь начались истязания Илью Зимина однажды не вернули в яму. Оставшиеся уже решили что он умер, не выдержав мучений, пока однажды - спустя несколько дней - он не появился наверху ямы, вместе с другими горцами. Если бы не голубые глаза, и светлая, аккуратно подстриженная борода - его можно было принять его за одного них. Одетый в изрядно поношенный бешмет явно с чужого плеча, побитые, но все еще добротные сапоги, в папахе - он отличался лишь тем, что не носил оружия. А еще - старался не глядеть в яму, откуда на него глядели изумленные глаза остальных пленников. В тот день наверх выволокли одновременно и Волкова и Константина Сергеевича. Елизаров, глядя снизу, видел, как Зимин, явно стараясь выказывать рвение - подтолкнул Маринова в спину, а Волков, поднявшийся из ямы следом - выплюнул сквозь зубы какое-то словечко, звучавшее как ругательство и, невзирая, на угрожающий окрик одного из горцев - с размаху съездил перебежчика кулаком в челюсть, вложив в удар весь свой вес и все силы. Да так, что Зимин отлетел на сажень, прежде чем грохнуться на землю. На Волкова в ту же минуту обрушились удары нагаек и прикладов, его моментально сшибли с ног, куда-то уволокли, и обратно швырнули уже без сознания. В чувство он не приходил тогда так долго, что Маринов уже опасался что забили его насмерть. Однако Волков пришел -таки в себя, и мало того - его не трогали почти неделю, давая возможность оправиться. Зато и Зимин теперь, появляясь среди других горцев - вел себя тише воды ниже травы, отводил глаза и старался не глядеть на пленников. Горцы относились к нему, казалось, пренебрежительно. Хотя - может быть только показалось?
- Хака...нет, хяка....? Кажется...- неуверенно попытался припомнить Елизаров
- Хьякха. - поправил Волков. - Свинья то бишь. Он-то, дурень, не понимает языка. Они его одевают, кормят, и держат вроде за своего, но без помех перережут ему глотку, когда он будет им не нужен - потому что он в, их понятии, как и в нашем - трус, перебежчик, предатель. Нечто вроде грязи под ногами. Я слышал их разговоры. Он разрыдался и умолял о пощаде, обещал служить им как собака, если его оставят в покое. Только вот собак они ценят, а трусов, тех, что ведут себя недостойно мужчины - презирают.
Елизаров помолчал, пытаясь осмыслить услышанное.
- Выходит... то что вы ведете себя с ними так откровенно вызывающе... это - намеренно?
- Да. - Алексей сухо кивнул. - Они умеют ценить храбрость и мужество даже во врагах. Это то, чему нам следовало бы у них поучиться. Они могут запытать меня насмерть - но их истязания никогда не перейдут в разряд унизительных. Могут содрать шкуру, разодрать на части или хоть сердце живьем вырезать - но никто из них никогда не осмелится ударить меня по лицу, лишить глаз, оскопить, или воспользоваться как женщиной.
Елизаров задохнулся от упоминания подобных мучительств, которые этот, похожий на него как две капли воды человек перечислял с таким бесстрастным видом.
- Господи.... неужели и такое могут сотворить?
- Могут. Сотворить они могут что угодно - хоть каленым железом лицо выжечь, хоть заживо собакам скормить.
- Звери.... - выдохнул Алексей Николаевич в ужасе сжимая исхудавшие пальцы на собственных плечах. А он-то думал, что видел уже самое страшное. Голод, холод, пытку жаждой и дождями, обливания водой, нагайки, палки, прутья, клещи, сыромятные ремни.... оказывается все это - только цветочки?!
- Нет. Поймите. Мы - враги. Мы пришли на их землю, а не наоборот. Пришли с огнем и мечом. Ермолов поняв что овладеть Кавказом с наскока не получится выбрал тактику выжженной земли. Вы ведь не первый год тут? Успели еще его застать? Он строил крепости, продвигался вперед медленно, подчистую вырубая леса, выжигая все что встречал на своем пути, не щадя ни аулов ни пастбищ. Чингисхан, говорят, захватывая вражеский город ставил детей к колесам своих повозок, и щадил тех, кто ростом был ниже колеса. Ермолов такой ошибки не допускал. Он знал, что у Кавказа - долгая память, и мальчишки которых он пощадит - через десять лет возьмут в руки оружие как их убитые отцы и матери. Весь север Кавказа, все территории на которых расположены крепости Линии совсем недавно были лесами, пастбищами и мирными селениями, а теперь там голые горы, которые только теперь пытаются снова зарасти лесом. А эти люди - видят, помнят и передают из поколения в поколения все, что видели их горы. Мы- враги для них. Смертельные враги. Между нами - кровь, огонь и ненависть. Они никогда не простят, не забудут, и не смирятся. Эти горы - величественны и прекрасны, но, вместе с тем, холодны и суровы. И народ, живущий здесь - плоть от плоти своих гор. Он не прощает.

продолжение следует

 Отправлено: 29.11.15 17:02. Заголовок: Елизаров был поражен..

Елизаров был поражен. Нет, он, конечно, знал тактику Ермолова, и еще успел застать это медленное продвижение со строительством крепостей, вырубкой лесов и прокладыванием дорог но ведь это казалось простым и таким мудрым решением! Из уст в уста передавались его слова "Кавказ, это огромная крепость, защищаемая полумиллионным гарнизоном. Надо или штурмовать её, или овладеть траншеями. Штурм будет стоить дорого. Так поведём же осаду" И великим генералом восхищались, равно как и его тактикой. А теперь, слушая Волкова, находясь среди этих самых гор, и на своей шкуре опробовав что такое ненависть побежденных, он ежился, пожалуй впервые в жизни не находя слов, и чувствуя себя совершенно растерянным. Впервые, представив себе то, чем были действия Ермолова если смотреть на них с другой стороны, с точки зрения местных жителей, он начал отдаленно понимать, и это понимание заполнило его безнадежным холодом
- Но... - наконец выдавил он. - Как долго это может продолжаться? Кавказ велик, это верно, но по сравнению с огромной Империей, он... он же все равно размером с плевок Господа!
- Боюсь, что вечно. - тихо ответил Волков. - Пока горы стоят.... они будут помнить. Есть одна чеченская пословица... "Только война дает отпор войне.". Нас привел сюда долг служения своей стране. Как солдат Наполеона привел в Россию их собственный долг. И мы его выполняли и будем выполнять, не нам рассуждать о том - праведное ли дело привело нас. Мы защищаем лояльные к нам земли, женщин и детей, но защищая их - мы воюем точно такими же людьми, живущих в тех же землях, по тем же законам - но не склонивших головы и поднявших против нас непримиримую войну. У этой вражды не будет победителя, поскольку ни правых ни виноватых в ней нет. Мир на Кавказе никогда не может быть посеян войной.
- Думаете здесь возможен мир? - с горечью усмехнулся Елизаров - Исходя из того, что вы сказали - они будут драться до последнего человека. А так и будет, рано или поздно - вся мощь Империи направлена сюда. Если будет на то воля Государя - сила Империи может даже горы эти смести с их основ. Даже если придется вернуться к тактике Ермолова и не оставить тут ни единого дерева, ни единой деревни, ни одного человека.
- Тогда против нас будут воевать камни. - Волков не разделял похоже этого оптимизма. В его голосе звучала странная усталость. - Знаете, Алексей Николаевич. Как многого могли бы добиться наши дипломаты, если бы не смотрели свысока на все и вся? Казалось бы - ничтожный по размерам, по сравнению с Россией край. Раздавить его как таракана пяткой - что легче. Вот и попытались раздавить, не удосужившись рассмотреть повнимательнее, да наступили не на таракана а на скорпиона. Куда было бы полезнее, если бы вместо того, чтобы свысока смотреть на потенциального врага - мы постарались бы изучить его. Понять. Понять чем живут эти люди, что для них дорого, что они ценят. Мы уже одиннадцать лет поливаем эти горы кровью, и будем поливать еще долго. А ведь овладеть Кавказом было бы так легко!
- Как? - Елизаров окончательно перестал что-либо понимать. Волков казалось противоречил сам себе. До сих пор все его слова были логичны и понятны - но как понять это?
- Если бы наши власть придержащие удосужились бы увидеть в этом краю людей, а не досадное стадо живущее в горах. Ведь те же законы по которым горцы обязаны ответить кровью на кровь и сталью на сталь - законы их мира и их общества, древние как сама эта земля - могли бы помочь нам добиться своего без крови. Здесь правит закон кровной мести - но еще - закон уважения к старшим, почтения к мудрым и святой для каждого из них закон гостеприимства. К ним надо было отнестись не как к дикому племени которое можно проигнорировать или надо уничтожить. А как к равным. Прийти сюда не со сталью и свинцом - а с открытыми руками, с честным договором, с дарами. Прийти как гости, как друзья и нас бы приняли соответственно. Когда-нибудь, возможно наши дипломаты поймут это. И тогда - тут настанет мир в котором наши народы смогут сосуществовать во взаимном уважении. Только вот мы с вами этого не увидим. А жаль.
- Почему же не увидим?
-Потому что в нас слишком глубоко укоренилась привычка считать себя венцом природы, а инородцев - людьми второго сорта. Сколько лет вы на Кавказе?
- Почти пять... да, пять
- То есть вы пять лет находитесь на их земле. И не знаете ни слова на их языке. Не знаете их традиций и обычаев. Почему?
"Да потому что на кой черт мне это было нужно, учить язык каких-то пастухов или морочить себе голову их обычаями, какое мне до них дело? Мы сюда воевать пришли а не этнографией заниматься" - чуть было не ляпнул Елизаров и осекся, понимая что Волков попал точно в цель.
- Знаете, Алексей Николаевич... - Волков тем временем взглянул на задремавшего в самом начале их разговора Маринова, и подавшись вбок поправил съехавший с плеча спавшего на его коленях юного Николая обтрепанный мундир - Я уверен в этом, потому, что на собственном опыте убеждался не раз, насколько высоко эти люди ценят уважение к себе, и своим обычаям. И насколько неукоснительно их придерживаются. Это жестокий, безжалостный народ, к тем, кто проявил себя врагом. Но настолько же открытый искренний и щедрый по отношению к тем, кто пришел к ним с открытым сердцем. Они умеют дружить так же крепко, как и ненавидеть. И умеют уважать даже врагов, если они того заслуживают.
- На опыте - это как? - подозрительно поинтересовался Елизаров.
- Да по-разному было. Ну вот вам хоть один пример. Однажды вез я депешу из Потемкинского в Грозную. Мне бы подняться по Ермоловской дороге на север, до Моздока, оттуда вдоль линии до Николаевской, и спуститься опять до Грозной. Безопасный путь - которым большинство гонцов и едут. Да только вот путь тот - без малого две сотни верст. А напрямик - девяносто с небольшим. Оттого и поручили мне, потому что столько наездился по этим краям, что мне и карты ни к чему. Чтобы напрямик проехал да в срок довез. Мол тебе, Волков, к риску не привыкать. - он хмыкнул невесело - Ну и поехал один. В Нагорной сменил коня, спустился в Алханчуртскую долину да и помчался вдоль подножия хребта напрямик без дороги. Да только наскочил на горский разъезд, бог их знает что они забыли так близко к нашим крепостям. Насилу ушел, пулю в бедре унес на память. А как только успокоился, что оторвался от них - сообразил что хлещет из меня как из резаного барана, и если кровь не остановить - свалюсь через несколько минут на корм воронам. Тем-то небось без разницы, с депешей я, или сам по себе, сожрут за милую душу. Перетянул ногу ремнем да толку мало. Вспомнил, что спускаясь с хребта - видел деревушку на северо-востоке, до нее пара верст должна была оставаться, не больше. Ну и направился туда. Как доехал - не помню. У крайнего дома - мешком с лошади, доплелся до двери, постучал. Открыл какой-то мужик, а у меня в глазах уже тьма египетская, за косяк цеплялся как пьяный. Выговорил едва-едва ихнее "Ас-саляму алейкум ва-рахмату-Ллахи ва-баракятух" - да, кажется, и не договорил - рухнул ему под ноги как куль с тряпьем.
Очнулся - у очага. Нога перевязана на совесть, ссадину от пули на плече тоже чем-то замазали, жгло сильно. Вижу - женщина в платке хлопочет рядом, варит что-то, а на коврике у стены противоположной - сидит этот самый тип. Трубку покуривает и на меня смотрит. Только вот теперь я его узнал. Он был в том разъезде, от которого я удирал. Шевелюра у него приметная - черная как смоль а на виске левом широкая седая полоса, четкая как будто кистью кто мазнул.
- Вот попал! - Елизаров широко раскрыл глаза, поневоле захваченный рассказом. - И как же живым ушел?
- А вот так. Накормили они меня, дали отлежаться пару часов, а когда я сказал что должен ехать - отпустили с Богом. Хозяин меня еще и проводил пару верст, чтобы убедиться, что я с коня не свалюсь, и что по дороге не наткнусь ни на кого.
- Ну, воля ваша, Алексей Михайлович - басни рассказываете! - Елизаров рассмеялся, а Волков сухо покачал головой.
- Нет. Поймите вы, я пришел в их дом безоружным, с мирным благословением на устах. То, что раненый, истекающий кровью, ими же подстреленный - все это не имеет значения. Пришел, как гость, а не как враг. И приняли они меня - как гостя. И прощаясь, этот самый хозяин - я даже имя его помню - Насрулла Хамид - сказал. "Под моей крышей ты был моим гостем, и вел себя подобающе. Мы с тобой кров разделили, и хлеб ломали. Поэтому езжай с миром. Придешь еще - без оружия - приму с почтением, потому что не видел еще гяура, кто бы чтил древние обычаи. Но коли встретимся в схватке - не взыщи, русский. Сердце вырежу, не дрогну." Понимаете теперь?
Елизаров промолчал, опустив голову. Все это казалось диким, непонятным.... и в то же время удивительно простым.
- Что означают те слова, что вы сказали когда открылась дверь?
Волков едва заметно улыбнулся.
- Мир вам, милость Всевышнего и Его благословение.

 Отправлено: 30.11.15 20:13. Заголовок: Часть восьмая Побег...

Часть восьмая
Побег. декабрь 1828 года

- Ты сошел с ума! - Константин Сергеевич смотрел на Волкова как на умалишенного.
- Удивительно, как еще все мы тут не спятили. - Неверов отер предплечьем свой обрубленный нос, и попытался поглубже закопаться в землю.
Декабрьские морозы, жгучий, кусающий холод высокогорной зимы тоже был пыткой. Непрерывной, бесконечной пыткой для них для всех. И в отличие от прочих - она не прерывалась беспамятством, от которого мучителям уже не удавалось отлить жертву водой. В драных лохмотьях, почти не прикрывавших наготу, не имея никакой защиты от холода кроме земляных стен ямы, они бы замерзли насмерть, все без исключения, если бы по какой-то утонченной жестокости горцы не прикрывали бы яму плетеной крышкой, словно бы какой-то чудовищный, вкопанный в землю кувшин для простокваши. Как ни странно эта тонкая преграда из лозняка спасала их от той грани замерзания, за которой они бы заснули и не проснулись вовсе. Не пропуская внутрь ямы снег она задерживала испарения от нужного ведра, и от пяти человеческих тел. В результате зловоние в яме стало совершенно удушающим, в дополнение к мучениям причиняемыми горцами добавилась непрекращающаяся головная боль, а когда вытаскивали кого-то наверх, то свежий морозный воздух после этого смрада производил действие сходное с ударом дубины по голове. Извлекаемый наружу человек просто падал как подкошенный, извергая наземь воду и желчь. Они дрожали, мучились, непрерывно мучились холодом - но не умирали. Почему? Ведь сколько примеров было тому как взрослые здоровые люди, от сильного переохлаждения заболевали воспалением легких и умирали! Почему же они, измученные, запытанные, полуголодные, почти нагие - до сих пор живут?!
Однажды Маринов сказал, что все дело в этой воде. В той самой отвратительной воде, с сильным запахом тухлых яиц. Елизаров был уверен, что эта вода попросту гнилая, и ею поят пленников лишь из мучительства. И лишь от Константина Сергеевича узнал, что это - вода из сероводородных источников, которых полно в этих горах, вода обладающая целебным воздействием, возможно и таящая в себе секрет несокрушимого здоровья и долголетия горцев. А потом и сам припомнил тот же тухлый запах, исходящий от бирюзового источника в глубине Провала в сердце Машука, где он побывал, когда ездил в краткий отпуск на воды. Воду из Провала продавали в накрепко закупоренных пузырьках, и о ней ходили чуть ли не легенды. А здесь... здесь этой водой их окатывали после любых истязаний, то и дело выливали в яму полные ведра, да и пить давали только ее. И, видимо, только ею и можно было объяснить тот необъяснимый факт, что ни у одного из них не загноились раны, что никто из них даже не простудился промозглой осенью. Выходит, берегут нас. Не хотят, чтобы померли раньше времени - с горечью думал Елизаров. И теперь предложение Волкова заставило его даже забыть на несколько мгновений о холоде, настолько оно показалось ему безумным.
- Бежать? Константин Сергеевич прав, вы спятили, милостивый государь.
- Может и так. - тихо ответил Волков, переводя взгляд с одного на другого. Разговор он начал по-французски, и все так и продолжали, явно опасаясь что часовой у ямы услышит их. - Но кто знает, представится ли еще такой шанс?
- Шанс на что?! Алексей, одумайся. - Маринов сжал колено молодого человека - потому что одеревеневшая спина и руки не позволяли ему дотянуться до его плеча. - Далеко ли мы сможем уйти? Мы же едва в состоянии волочить ноги! Да нас схватят через несколько минут!
- Да послушайте же! - Алексей нетерпеливо отбросил с глаз отросшие волосы. - Я слышал их разговор. Завтра они выступают, и поедут по той же дороге, по которой ушла колонна с которой нас доставили. К Алхан-юрт. Дорога туда пойдет густым лесом, а временами там есть если не ошибаюсь очень крутые взгорья. Ехать будут медленно, лошади не смогут тащить телегу с нами рысью. Мы можем воспользоваться темнотой, скатиться с телеги, а дальше - вниз по склону, цепляясь за деревья можно спуститься там, где не пройдут лошади! Им придется сделать огромный крюк, чтобы поймать нас внизу, а мы тем временем можем затаиться в лесу, пробраться к Сунже и либо с ее течением, либо вдоль русла уйти так далеко, что нас им будет не достать. Да они и не кинутся в погоню всем скопом - их же мало, а как минимум четверо должны будут остаться охранять женщин и провизию. Если рассыпаться по лесу в разные стороны...
- Лучше разбей себе голову об стену. - посоветовал Лукин, - Это такой же верный способ умереть, зато не столь заковыристый. В декабре лезть в Сунжу? Если даже ты каким-нибудь чудом уйдешь от черкесов - эта река заморозит тебя за пару минут.
- Разбил бы, если бы стены не были земляными. - огрызнулся Волков, - Что мы теряем? Вот это? - он обвел красноречивым взглядом яму. - По мне, так лучше погибнуть, пытаясь сделать хоть что-то, чем маяться нашими ежедневными "радостями бытия".
- Я с вами, Алексей Михайлович. - неожиданно для всех, выдал молчавший до сих пор юноша. Маринов поспешно схватил его за руку.
- Нет, Николай! Кто угодно, только не ты! В случае удачи это просто смерть, но ты представляешь, что сделают с теми кого поймают?!
Лицо юноши перекосила нервная судорога.
- А вы представляете, что сделают с теми, кто останется? - зло спросил Лукин, переводя на Маринова слезящиеся глаза. - В случае, если им удастся бежать. Представляете? Надо либо бежать всем, либо никому, иначе оставшимся придется расхлебывать последствия вашего безрассудства.
- Изволите бояться, сударь? - Волков скрипнул зубами. - Я не прошу вас оставаться, я прошу вас пойти со мной.
Елизаров едва ли не физически ощущал напряжение, волнами расходившееся от него. Идея побега - отчаянная, почти самоубийственная, казалась заведомо обреченной на провал, но....
Действительно, а что терять? И Лукин был прав. Представив, как горцы будут вымещать зло на тех, кто останется - он сжался в комок, словно бы заранее пытаясь спрятаться от боли. Что же делать? Попытаться отговорить Волкова, чтобы не делал глупостей? Одного взгляда на его напряженное лицо и непреклонную решимость в глазах было достаточно, чтобы понять, что переубедить его не удастся. Тогда что лучше? Попытаться бежать вместе с ним, и рискнуть жизнью ради призрачного шанса на удачу? Или остаться, и испытать на своей шкуре гнев и досаду мучителей?
Нет.... что угодно, только не это...
- Я пойду с вами. - глухо выговорил он сам. Молния блеснувшая в темных глазах, так похожих на его собственные, яснее ясного сказала что такой решимости Волков от него не ожидал. Да он и сам не ожидал. И не согласился бы ни за что, если бы..... если бы не страх, что оставшимся придется куда хуже.
- Я пас. - ерзая спиной по земляной стенке, выговорил Неверов. Неудивительно - он ждал выкупа. И что бы не досталось остающимся, на нем особенно усердствовать не станут.
- Я тоже. И Николая с вами не пущу! - Маринов покачал головой
- Но, Константин Сергеевич! - возмутился юноша, бросив на него отчаянный взгляд, но сухопарый, полуседой, состаренный пережитым больше чем годами врач, притянул его к себе за плечи, словно мальчишку.
- Не пущу и точка. Это верная смерть. В лучшем случае. А у тебя есть шансы выжить, и выкарабкаться из всего этого, если не будешь пороть горячку.
- Но, Константин Сергеевич, скажите же им! - выкрикнул Лукин как-то очень тонко, глядя на Волкова чуть ли не с ненавистью, - Скажите им, они рискуют не только своей шкурой, но и нашими! Если вдруг вам повезет, господа, каково вам будет знать что за свою свободу вы расплатились пытками для двух стариков и мальчишки?!
- Ничего они нам не сделают, Егор Петрович. - тихо выговорил Маринов, обнимая Николая за плечи, и едва ли не баюкая его. - Ничего больше того, чем они потчуют нас и без того. Неужто вы и вправду думаете, что нам есть что терять?
Лукин грязно выругался, и свернулся в своей нише, повернувшись к остальным спиной. Неверов, казалось дремал. Все еще возмущенный Николай косился на своего непрошенного "опекуна", но возражать не пытался. Негласное старшинство и неизвестно откуда взявшийся авторитет Маринова был непререкаем. А Константин Сергеевич посмотрел на Волкова и Елизарова с выражением печали и горечи в глазах.
- Егор Петрович, возможно, сказал и правду. Но это не должно вас останавливать. Если чувствуете в себе силу и решимость... Бог вам в помощь, господа.

продолжение следует

 Отправлено: 01.12.15 13:09. Заголовок: Телега едва тащилась..

Телега едва тащилась, влекомая маленькой горской лошадёнкой с трогательными метелками на ногах. Елизаров уже замечал - как отличаются местные лошади от чистокровных скакунов. Маленькие, едва-едва в два аршина высотой в холке - на добрых пять вершков ниже привычных ему лошадей, мохноногие, с тяжелыми, квадратными головами, какие-то тощие с торчащими коленями - но на деле, куда более полезные в горах, чем английские лошади. В скачке они были не так резвы, но намного более выносливы, легко переносили и катастрофические перепады температур местного климата, и на горных тропах были ловки и проворны как козы... и там, где кавалерию то и дело настигал бич повальных болезней, от бедной травы, от слишком опресненной воды - местные лошадки не выказывали ни малейших признаков заболевания.
Перед телегой верхами ехали две женщины, к превеликому удивлению Елизрова - сидя в седлах по-мужски, шли две лошади, нагруженные тюками, и четверо горцев сопровождавших их спереди и с боков. Еще трое конвоировали телегу, ведя лошадей рядом с ней неспешным шагом. Волков настороженно приглядывался к этому конвою, но Елизаров не мог понять причин его беспокойства, а спрашивать вслух было опасно. Зимин, тоже входивший в этот конвой мог понять их, даже если бы они заговорили по-французски, а мертвая тишина ночного леса, по которому они ехали, нарушаемая лишь скрипом тележных колес и глухим стуком лошадиных копыт делала невозможными разговоры даже вполголоса, если они не хотели быть услышанными.
Выступив около полудня - они продолжали путь почти без остановок, лишь раз остановившись для того чтобы справить нужду. Ели горцы, что женщины что мужчины - прямо в седлах, а пленникам же полагалось потерпеть до привала. Сгустились сумерки, потом наступила ночь, ущербная луна серебрила верхушки деревьев, и бросала бледные лужицы на дорогу там, в среди сплошных вечнозеленых хвойных из которых состоял лес - попадались облетевшие дубы и тополя, чьи голые ветви не задерживали света. Волков оказался прав. К ночи они стали подниматься все выше и выше. И когда время наверняка уже близилось к полуночи - за поворотом дороги открылся новый виток, шедший по поперек причудливой трехгорбой горы. Обе стороны дороги густо поросли лесом, но если уходивший вверх склон слева от дороги был достаточно пологим, то справа дорога обрывалась крутым склоном, по которому и пешком-то спуститься был изрядный риск, и уж вовсе невозможно было проехать верхом. Волков толкнул Елизарова в бок, указывая глазами на медленно проплывавший справа открытый вид на окрестные горы. Алексей Николаевич быстро огляделся. Момент был выбран несомненно удачно. Двое горцев-сопровождающих, казалось дремали в седлах, третий мурлыкал какую-то песенку, держась вровень с козлами телеги, те, что двигались впереди колонны о чем-то тихо переговаривались. На пленников никто не смотрел.
Новый тычок "Пора". Лукин, Неверов и Николай, спали, и только Константин Сергеевич молча пожал им руки. Волков подполз к борту телеги, не поднимаясь на ноги, чтобы не привлечь внимание, перевалился через него всем телом, и исчез в темноте. Елизаров содрогнулся, проделывая тот же маневр.
Господи, что я делаю! Что я делаю!!! - завопило что-то у него внутри. - Безумие, еще худшее чем попытка дезертировать! Нас же поймают, да даже если и не поймают - мы же умрем от голода и жажды прежде чем доберемся до своих, если вообще доберемся! Этот безнадежный, продиктованный мужеством отчаяния порыв, эта безумная попытка имеющая девяносто девять шансов из ста закончиться скорой смертью - казались неплохим выходом там, в протухшем вонью покое ямы. А сейчас, когда отвыкшее от активных движений тело стало переваливаться за борт, он вдруг с ужасом осознал - что именно он делает! Ведь к той жизни, в истязаниях, плену, голоде, холоде, мучениях, но все же ЖИЗНИ - он же уже как-то приспособился. И сколько не говорил бы себе, что умереть пожалуй было бы легче - сейчас, когда он, следом за Волковым сделал шаг, к этой самой смерти, отрезав себя от того мучительного - но все же существования, которое они вели - в нем поднялась такая паника, что он едва не заорал, едва не вцепился в борт телеги, вопя и протестуя, что готов прожить еще десяток, два десятка, сотню лет, пленником, лишь бы не бросаться очертя голову в темноту и неизвестность.... жить.... хоть как-нибудь!
Волков не дал ему ни секунды. Едва только он, выпав из телеги, неловко приземлился на четвереньки, Алексей зажал ему рот, предупреждая возможный стон боли, пригнувшись, почти ползком увлек за собой к склону. И практически столкнув вниз, прыгнул следом
Спуск показался Елизарову сплошным кошмаром. Крутой склон присыпанный толстым ковром осыпавшейся хвои, схваченной декабрьским морозом - разматывался под ногами бесконечной, уходившей вниз лентой. Они балансировали руками - наполовину сбегая, наполовину съезжая на пятках, хватаясь за стволы, не имея возможности уворачиваться от хлещущих по лицу веток. Спотыкаясь, падая, кувыркаясь вниз по склону, пока какой-нибудь ствол не останавливал падения, поднимались и вновь, вновь не то бежали, не то летели, не то падали дальше, вниз, в темноту. Набивая синяки об стволы и перемазываясь в едкой ароматной смоле, исцарапанные колючими еловыми лапами, которые хватали за лохмотья, за волосы, и казалось норовили содрать кожу, не разбирая дороги, плохо видя что-либо в неверном лунном свете, оглохшие от лихорадочного стука собственных сердец, они скатились к подножию склона совершенно обессиленные, не имея сил не то чтобы подняться - но хотя бы двинуть рукой. А вокруг...
Вокруг было тихо. Совсем тихо.
Господи.
Елизаров медленно ощупал грудь руками, проверяя не сломаны ли ребра, пошевелил ногами, повернул голову, и убедившись к своему великому изумлению что у него ничего не сломано, осторожно приподнялся на локте, прислушиваясь.
Тишина.
Не может быть!
Наверху, на невообразимой высоте где сейчас двигалась уходя все выше маленькая колонна - было тихо! Ни криков, ни выстрелов, которые указали бы беглецам, что их побег обнаружен. Только пронзительный крик какой-то ночной птицы расслышал он еще в самом начале этого сумасшедшего спуска, но он, повидимому, не насторожил конвоиров.
Неужели... неужели ушли?!!!
Елизаров не мог этому поверить. По плану они могли сейчас вновь нырнуть в лес, и схорониться там от погони, но погони... не было! Похоже их бегства, и вправду, даже не заметили!
Все еще боясь поверить, он перекатился набок, поднялся на колени, и увидев лежавшего неподалеку Волкова подполз к нему, полагая что тот без сознания. Алексей лежал неподвижно, но в его широко раскрытых глазах отражался лунный свет. Он так же напряженно прислушивался.
Прошло несколько минут. Ни звука. Вообще ничего, кроме мерного шума реки где-то впереди.
Получилось!
Безумное счастье затопило в один миг, нахлынуло такой удушающей волной, что сжало дыхание, скрутило в груди до боли, острой и пьянящей. Получилось! Они свободны! Если даже сейчас их побег обнаружат - напрямик по этому склону лошади не пройдут, а пока будут спускаться в долгий обход, по дороге, по тому пути который уже прошли - они будут уже далеко, растворятся в темноте, их не найдут!
Свобода!!!

продолжение следует

 Отправлено: 01.12.15 13:25. Заголовок: - Спасены.... - едва..

- Спасены.... - едва выдохнул Елизаров, до боли впиваясь пальцами в мерзлую землю.
Волков похоже не спешил радоваться раньше времени. Он приподнялся, сел, прислушиваясь, и шатаясь поднялся на ноги. Кожа на правом виске была рассечена, по лицу тонкой струйкой стекала кровь, черная в лунном свете.
- Скорее.... - он помог Елизарову встать, и оба - по мере возможности своих измученных тел заспешили к реке, ковыляя, спотыкаясь, едва не падая, поддерживая друг друга.
Получилось. Теперь войти в воду, и.... дальше по руслу. Не нужно будет даже прыгать в реку, довольно пойти вдоль русла....
Хохот.
Жуткий, раскатистый, хохот в темноте заставил беглецов замереть на месте. В нескольких шагах от них, за валунами вспыхнул факел. Другой. Третий.
Тишина огласилась смехом, щелканьем бичей и выстрелами в воздух. С гиканьем откуда-то слева вылетело несколько верховых. Налетели, закружили вокруг. Жгучая боль в спине, по плечам, по рукам. Елизаров с криком упал, прикрывая голову, и не понимая происходящего.
Как?!!!!
Откуда они здесь? Ведь побега не заметили! А выглядело все так, словно их тут поджидали.
Волков стоял как вкопанный, словно не замечая града ударов, которые кнуты обрушивали на него со всех сторон. Расширенные до предела зрачки превращали его глаза в черные колодцы на мертвенно-белом лице. Казалось еще секунда - и он рухнет мертвым, так не сподобившись произнести ни звука, и не выдержав этого страшного потрясения.
Из-за валунов выбрались еще трое горцев, с факелами. Смеясь и переговариваясь с верховыми, которые так же гарцевали вокруг пленников, уже перестав охаживать их кнутами.
- А вы заставили нас ждать. - смеясь заявил тот, остролицый который чаще всего и вел допросы. Елизаров его знал, это лицо с аккуратной бородой и угольно-черными глазами, он видел даже во сне. Черкес был молод, ему было не больше тридцати, и сейчас скалил в улыбке белоснежные зубы, искренне веселясь над обоими. - Мы уж думали, что вы передумали. Что, собаки русские, воли захотелось?
- Надоела яма. - сухо отозвался Волков. - Решили ноги поразмять.
Скорчившись на мерзлой земле, и не решаясь подняться, Елизаров растерял похоже всю способность мыслить. Только смотрел на него во все глаза, не в силах понять - что это такое? Какое-то запредельное мужество, или попросту сумасшествие? Сам он съежился, стараясь вжаться в землю, стать незаметным, молился теперь лишь о том, чтобы обойтись малой карой, забыв о собственных мыслях о том, что хуже все равно не будет, и уж лучше быстрая смерть.... сейчас он молился - будь что будет, пусть делают что хотят, лишь бы оставили жизнь! Вид этих смуглых, острых словно ножи лиц, чужих черных глаз, знание о том насколько жестоки и безжалостны эти люди - наполнял его животным ужасом, и он кусал себе губы и руки в кровь, чтобы хоть как-то сохранить лицо, и не скулить, словно попавшая в западню лисица.
В ответ на слова Волкова вновь раздался смех, и тот же горец с размаха хлестнул его плетью по открытой шее, оставив на коже узкий кровавый след. Пленник вздрогнул, но не закричал.
- Храбрый, да? - с чудовищным акцентом вопросил горец с факелом, стоявший слева от говорившего. Это был тот самый толстяк, которого Алексей из ямы ткнул палкой в первую ночь в их общей яме. - Ну-ка поглядим, какой ты храбрец!
Двое горцев подхватили застывшего Волкова под руки, выворачивая их назад, и толстяк, шагнув вперед с силой вжал факел в живот пленнику, гася пламя об живую плоть. Раздалось шипение, запахло паленым мясом, Волков судорожно выгнулся, грозя вот-вот переломиться в позвоночнике, захрипел сквозь стиснутые до хруста зубы, едва не вырываясь из цепкой хватки удерживавших его рук, Елизаров вжался в землю с ужасом глядя на эту пытку. Казалось это продолжалось бесконечно, хотя навряд ли дольше минуты или двух. Хрип перешел в придушенный рев боли и тут же оборвался, ноги Волкова подкосились, и он обвис на руках у подручных своего палача. Горцы разжали руки, Алексей рухнул на землю, и остался лежать неподвижно.
Умер.... - мелькнуло у Елизарова. - Господи, сейчас они за меня возьмутся.... Богородице дева, смилуйся....
Однако на него не обращали внимания. Лишь стоявший у него над головой горец пнул сапогом по спине, словно бы предупреждая "не рыпайся"
Тот, что заговорил первым наклонился Волковым, а толстяк отбросил погасший факел, выговорив что-то отчего засмеялся однако лишь один человек.
- Воды!
Откуда у них тут ведро? Господи, неужели действительно ждали? Но... как? Откуда? Панический ужас загнанного в ловушку зверя путал мысли, мешал соображать. Но тем не менее воду принесли. Раскачали ведро, с размаху выплеснули в лицо лежавшему. Одно, второе. После третьего Волков со стоном открыл глаза, и тут же замолчал, едва сообразил где находится и кто стоит над ним. Елизаров даже подумать боялся - что тот сейчас ощущает. И когда увидел, что Алексей медленно шарит вокруг себя руками и пытается приподняться, более того, это ему почти удается - готов был не поверить собственным глазам.
- Да. - со странными нотками в голосе, которых Елизаров прежде от горцев не слышал - выговорил черкес. - Ты - мужчина. Кто замыслил побег?
- Я. - прохрипел Волков в ответ, с усилием поднимаясь на одно колено, и опираясь рукой об землю, чтобы не упасть. Вторую руку он прижимал к животу и даже от одного представления о том - чтО сейчас под этой рукой - Елизарову делалось дурно.
- Верно. Ты. Лысый не обманул.
- Лысый? - уж на что Елизаров был напуган, изумление оказалось даже сильнее страха. Лысый... Лукин? То есть... то есть этот поганец их выдал?! Выдал, боясь, что в случае побега горцы выместят зло на них?! У него потемнело в глазах от бешенства, даже страх неминуемой кары и страшных мучений отошел на второй план. Выдал! Ведь все могло удасться - но их тут ждали, ждали потому что..... Жестокий удар плетью по лицу и вкус крови во рту заставил его прикусить язык и зажмуриться, говоря себе о том, что не время беситься, и надо бы молиться о сохранении собственной шкуры. Волков же промолчал, ничем не выдав ни изумления ни возмущения, хотя о степени его бешенства отчетливо свидетельствовали пальцы, сжавшиеся так, что пропахали глубокие борозды в мерзлой земле.
- Зря ты сказал им это, Рахман. - произнес молчавший до сих пор горец, стоявший над Елизаровым, и только что огревший его плетью.
- Отчего же зря. - Названный Рахманом недобро усмехнулся, и обошел вокруг Волкова. Кто-то из верховых отстегнул от седла и подал ему нечто, что поначалу показалось Елизарову обычной тростью. - В самый раз. Любопытно будет смотреть как русские передерутся в своей яме, как пауки в банке. Потому и говорю по-вашему, чтобы и ты, керста, меня понял. - он бросил взгляд на Елизарова, покачивая в руке свое орудие, при ближайшем рассмотрении оказавшееся тяжелым ломом с круглым железным навершием и острым концом. - Что, тоже свободы захотел? Держи!
Тяжелый удар сапогом в лицо, заставил приподнявшегося было Елизарова вновь опрокинуться в грязь. Рот наполнился кровью, он прикрылся руками, едва удержавшись чтобы не заскулить, да и то, только потому что вспомнил урок, который Волков ему преподал месяц назад. И был вознагражден. Второго удара не последовало. Он сплюнул кровью, поднял голову, и увидел как Рахман, обойдя Волкова по кругу вновь остановился прямо перед ним.
- Ничего, борз. Больше ты бегать не будешь.
Стоявший на правом колене Волков не успел ни дернуться, ни заслониться - когда тяжелый удар сверху вниз и слева направо, словно молотом по наковальне обрушился на его левую ногу чуть выше колена с наружной стороны. Раздался дикий треск ломающейся кости, Волков глухо взвыл и повалился набок как подкошенный.
Злобный смех у кого-то из стоявших сзади стих так же быстро как и появился, под ледяным взглядом, который бросил Рахман в ту сторону.
- Берите их обоих. Продолжим урок. Дабы неповадно было.
Лунный свет равнодушно серебрил вершины темных елей, разливал бледные лужицы по дороге, по которой медленно и почти беззвучно поднимались ввысь лошади. Шестеро человек поднимались по горной тропе вдогонку ушедшей колонне. Два бесчувственных тела, которые везли перекинутыми поперек седел двое всадников покачивались, словно мертвецы.

 Отправлено: 11.12.15 13:49. Заголовок: Часть девятая Мытарс..

Часть девятая
Мытарства. апрель 1829 г
Бесконечность дней сматывалась в недели и месяцы. Зима прошла, как долгий, тягомотный сон, но наступившая весна не принесла с собой ни облегчения ни надежд. Жуткий, вымораживающий холод гор вытянул из самых костей то последнее, что оставалось похожего на жизнь в телах нескольких пленников, и весну встретили лишь обтянутые кожей живые скелеты, более похожие на бесплотные тени, нежели на людей. Существование вне жизни, вне смерти, вне времени. Они теряли счет дням, и начинали его снова, не находя в себе сил ни на отчаяние, ни на надежду. Просто существовали. Тупо и бездумно, не ожидая ни спасения ни даже смерти.
Истязания болью сменились попеременным мучительством холодом и смрадом. Когда с ямы снимали крышку - люди, единственной защитой которых были истлевающие лохмотья промерзали до костей, вначале дрожали, потом метались, и в конце концов начинали засыпать от холода, тем самым тягучим предсмертным сном, в котором замерзающему кажется что он погружается в море теплого молока. Тогда их обливали горячей водой, засыпали несколькими лопатами земли, яму накрывали, и ее крышку в момент заметало снегом. Под толстым снежным одеялом в яме становилось почти тепло, но через какое-то время они начинали мучиться удушьем. Смрад от нужного ведра, от месяцами немытых тел был настолько невыносим, что некоторые бились о промерзшие стены ямы в попытках разбить себе голову и избавиться от постоянной гнетучей головной боли, задыхались, теряли сознание от удушья... а потом все повторялось - крышка с ямы сдергивалась, в яму врывался пронзительно свежий горный воздух, ее заполняло жгучим холодом и людей начинал заносить снег...
Четыре месяца вместили в себя четыре столетия.
После неудавшегося побега Волкову и Елизарову преподали такой урок, что Елизаров несколько дней не воспринимал происходящее, и не понимал - ни куда его везут, ни где он находится, ни что произошло с остальными. Последнее что он запомнил - это жуткий отсвет раскаленного докрасна железного прута, после чего была лишь бездна, наполненная багровыми волнами неописуемой боли. Когда он наконец более ли менее пришел в себя, то обнаружил, что снова находится в яме, с Константином Сергеевичем, Николаем, Владимиром Неверовым и Лукиным. Прижженные раскаленным железом рубцы горели как вшитые в кожу уголья, побои оставили густо-пурпурные, перешедшие потом в черные кровоподтеки по всему телу, распухшие разбитые губы не давали возможности внятно говорить, а глаза опухли так, что он едва мог их открыть.
Волкова нигде не было, и никто не знал, что с ним сталось. Прошло еще больше недели, прежде чем его сбросили в ту же яму. Перебитая нога болталась под неестественным углом, жуткий ожог на животе сочился желтовато-красной сукровицей, а спину и плечи поверх бесчисленных старых, оставленных кнутами полос покрывали неизгладимые следы от каленого железа. Он метался в лихорадке, и практически не приходил в сознание. Николай по глоточку вливал в него воду, а Маринов, в ужасе глядевший на то, как чудовищно распухла нога, посинев от паха до колена - принялся упрашивать горцев дать ему возможность хоть как-то помочь больному. Ко всеобщему удивлению ему не отказали. Более того, к яме пришла какая-то старуха, которая помимо дощечек, глины и бинтов, которых он просил, чтобы сделать лубок - передала ему каких-то настоев, один из которых едко пах еловой корой и хвоей а второй напоминал цветом и консистенцией разведенный деготь. И вода. Все та же вода с одуряющим, выворачивающим наизнанку запахом тухлых яиц. Елизаров был уверен, что его тезка умрет, слишком невероятной была мысль о том, что возможно выжить при помощи столь примитивных средств, но как ни странно промучившись больше двух недель лихорадкой, истощенный, ослабевший и измученный Алексей все же пошел на поправку. Сломанная кость, слишком долго остававшаяся без лубка, и весьма скверно вправленная срасталась больше двух месяцев, и по словам Маринова будет напоминать о себе болью до конца жизни.
Впрочем конец жизни виделся им тогда в каждом дне. В каждом часе. В каком-то отупении, в котором пленники проводили свои дни. О предательстве Лукина никто не заговаривал. Константин Сергеевич и Николай похоже не знали ни о чем, и думал что побег провалился по вине самих беглецов. Волков же, тех пор как пришел в сознание - не произносил ни слова. Елизаров, не понимая причин этого молчания, на всякий случай предпочел помалкивать и сам, хотя каждый раз при взгляде на Лукина у него так и чесались руки свернуть ему шею. Однако... Он понимал что сделать это будет не в силах. Слишком они были слабы и измождены, да и малейшее воспоминание о той ночи наталкивалось на такую волну боли, что впору было завизжать, закопаться в землю и вздрагивать, словно побитая собака, примириться с чем угодно - лишь бы не оживлять снова тот кошмар.
Тупое, полуголодное существование в холоде, смраде и непрерывных мучениях. Константин Сергеевич и Николай временами разговаривали вполголоса. Елизаров, когда смог говорить - временами присоединялся к их разговорам. Разговаривали о доме. Вспоминали каждый свою жизнь. Николай - родителей, и Корпус который совсем недавно закончил. Маринов рассказывал о своей дочери которая училась сейчас в Смольном, и ни сном ни духом не могла знать, жив ли ее отец. Елизаров тоже вспоминал мать и жену. В эти бесконечные ночи медленного умирания он вспоминал каждый день их недолгой совместной жизни. Как же расточителен он был тогда. Вспоминались не балы, вечера, гулянки с друзьями. А дом. Тишина, покой... эта девочка - тихая, молчаливая, с глубокими синими глазами - она ведь любила его. А он? Волков молчал, и неизвестно было - слушает ли он их воспоминания вслух, или же думает о своем.
В феврале увели Неверова.
В первый раз из ямы забрали кого-то не для допроса или истязаний, а - на волю. Елизаров понимал, что следовало бы радоваться за Владимира, как искренне радовался Маринов. Глаза Константина Сергеевича лучились самым настоящим счастьем от того, что хоть одному из них уготована жизнь, жизнь и свобода... И Алексей Николаевич чувствовал себя мелким и себялюбивым - но ему было жутко, больно, страшно и обидно, когда он представлял, что вот через несколько дней Неверова доставят вниз, к подножию гор. А потом.... те кто приехали за ним повезут его домой. Будет ванна. Горячая еда. Нормальная постель. Тепло. Восход солнца без мыслей о том - какую боль принесет новый день. Чистая одежда. Возможность ходить, говорить и смотреть. Возможность общаться с кем пожелает. Возможность увидеть родных. Вернуться домой....
Домой...
А ему? А им всем? Все та же затхлая яма, вонючая вода, хлеб с сыром в лучшем случае, лохмотья.... и горцы.
В который уже раз пришла мысль - махнуть бы на все рукой. Написать бы то письмо которое от него требовали. Ведь тогда... тогда и его перестанут истязать. Тогда и за ним в один прекрасный день спустят садовую лестницу, а не веревочную петлю как обычно. Тогда и его раны обработают, закутают в бурку и отправят вниз.... к свободе...
Только вот мысль эта вызывала лишь безумную, терзающую, бесполезную боль, от которой он временами выл в голос, забыв в бесконечно длящемся унижении плена и о достоинстве и о стыде.
Предположим мать и Таисия найдут деньги для выкупа? Что же дальше? Кто? Кто приедет за ним в такую даль? Кто не побоится проделать тысячи верст до Кавказа, и еще множество -верст и опасностей - для того чтобы передать этот проклятый выкуп? Кто?! Друзья? Да, вокруг него всегда вилось множество прихлебателей, он царил в любом сборище, и приятелей у него было сколько угодно, но... кто бы мог решиться на такой шаг, на риск, ради него? КТО????
Никто.
Он был скверным мужем для Таисии. Многомесячные страдания заставили его задуматься над тем, о чем раньше не задумывался, и понять то, чего раньше не удосуживался понять. Очень скверным. Когда-то эта девочка любила его. А он? Чем платил ей он? В лучшем случае - безразличием? Что же теперь ожидать, что она поедет на край света, через бесчисленные опасности, чтобы спасти мужа, который....
Который недостоин спасения?
Говорят после смерти душа проходит мытарства способствующие осознанию своих грехов. Елизаров проходил их при жизни. День за днем, месяц за месяцем, перепадая из состояния глубочайшего отчаяния к самой несбыточной надежде, от исступленного "это несправедливо, за что мне все это!" - к бессильным молчаливым слезам осознания собственной вины. Жизнь разноцветная и заполненная событиями оказалась пустой и никчемной. В ней не могло сыскаться ни единого друга, который бы мог сейчас вытащить его отсюда. И хоть он и пенял на бога и людей, впадая в отчаяние, мешая молитвы и слезы с проклятиями и приступами бессильного бешенства, но, тем не менее понимал, что все - справедливо. И пришла пора платить, хотя цена была слишком, непомерно высокой. И тогда, падая с вершин молитвенного самоотречения к которому он в конце концов пришел - в глубину черной, беспросветной апатии - он переставал воспринимать дни, и время текло над ними, словно над уже умершими и погребенными.

продолжение следует

 Отправлено: 12.12.15 16:10. Заголовок: Он не знал, что испы..

Он не знал, что испытывали другие. Но не мог не видеть того, что происходило с ними почти то же. Но если Лукин от постоянных мучений и лишений мало-помалу начинал лишаться рассудка, то Николай, нашедший в Маринове поистине отеческую заботу - и тоже переживший этот этап крушения всего - все же мало-помалу оправился.
Константин Сергеевич же, казалось был не подвержен ни отчаянию, ни той тягучей, засасывающей апатии, в которой увязли все остальные. Он по мере возможностей старался поддерживать дух в своих товарищах, то и дело заводил беседы на отвлеченные темы, чтобы хоть как-то вырвать их из жестокого плена собственных мыслей. Он же раздавал им еду, кторую спускали в корзинке, он разговаривал с горцами, когда те удосуживались что-то сказать.
Елизаров не мог понять и принять - до какой же степени доходило благородство и широта души этого человека. Откуда он черпал в себе такие силы, что пытался поддерживать других? Что сохранял достоинство, сохранял веру в Бога, сохранял какой-то врожденный аристократизм даже здесь, в этой забытой всеми богами яме. Но Маринов был похоже чем-то бОльшим чем просто человек. И насколько сам Елизаров был любителем пустить пыль в глаза, был краснобаем и спорщиком - мало-помалу в нем росло не просто глубокое уважение, но и почти благоговение перед этим человеком.
Волков же - когда оправился от последствий пыток - молчал несколько месяцев. Елизаров решил бы что тот вовсе онемел от невыносимой боли, он слышал так бывает - если бы не слышал своими ушами, что его тезка все же способен говорить - и в бреду бормотал что-то, обращаясь к теням собственного сознания. Позже, уже совершенно оправившись он часами сидел, опершись предплечьями об колени и откинув голову к стенке ямы. Временами его вновь вытаскивали на поверхность, что-то выпытывали, а потом швыряли обратно, он с молчаливой благодарностью принимал у Константина Сергеевича бурдюк с водой, но не произносил ни слова. На Лукина же он вовсе не смотрел, и его взгляд скользил по лысине, обрамленной длинными прядями бурых от грязи, а когда-то пегих волос - словно бы по пустому месту.
В марте их повезли дальше. Долгие, бесконечно долгие недели в тряской повозке, с редкими остановками и снова в путь, их увозили все дальше в горы. Кавалькада проезжала через какие-то заброшенные и еще обитаемые аулы, к ней присоединялись то верховые, то телеги с женщинами, детьми и каким-то скарбом, и ехали дальше. Впервые так долго они дышали вольным воздухом, и вместе с тем были так измучены истекшей зимой, что вздумай Волков повторить свою сумасшедшую попытку побега - ему бы не хватило сил даже выпрыгнуть из телеги.
Впрочем тот и не пытался. Погружаясь все глубже и глубже в какое-то отстраненное состояние он перестал есть, даже тот скудный паек который им доставался, а через несколько дней полного поста, впал в какое-то оцепенение и стал отказываться даже от воды. Маринов, пытавшийся по глотку споить ему воду приходил в полное отчаяние, понимая, что Алексей попросту решил умереть, и избрал для этого единственный доступный им способ. Дни напролет лежа в телеге и глядя в небо над ними он то и дело впадал в забытье, обессилев так, что никакие кнуты и нагайки не могли заставить его пошевельнуться. Елизаров не понимал этого добровольного ухода, смерть от голода представлялась ему настолько дикой и мучительной, что даже их жестокое существование не стоило того. Он, вместе с Константином Сергеевичем предпринимал самые невероятные попытки расшевелить товарища, но все было тщетно. Наконец настал день, когда Волков впал в забытье и больше не приходил в себя. Маринов, отчаявшись обратился к одному из горцев конвоя. Те, впервые обратив внимание на то, что с пленником происходит нечто худшее чем обычная апатия прибегли к весьма радикальному способу лечения - та же старуха, которая принесла в свое время снадобья от лихорадки, и ехавшая сейчас вместе с несколькими женщинами в телеге во главе колонны, затолкала в горло лежавшего без сознания мужчины длинную негнущуюся трубку диаметром в большой палец, что само по себе было бы пыткой, если бы беспамятство не избавило того от боли, которой несомненно сопровождалась эта процедура. Через трубку был влит какой-то мутный отвар, отдававший запахами хлеба и плесени, то же самое повторилось через несколько часов, и Волков, к которому вернулось сознание как раз во время этой варварской процедуры все же испытал все "прелести" подобного лечения. В третий раз такое кормление произвели уже в полном сознании, насильно, едва не раздробив при этом зубы, заломив и скрутив непокорного офицера так, что осталось непонятным, как он при этом не сломал себе шею. Николай, начавший к тому времени поговаривать о том, что стоит, пожалуй последовать примеру Алексея и избавиться наконец от тягот плена - при виде этого жестокого метода пришел в ужас, и больше уже о нем не задумывался. Да и Волков, поняв что умереть ему не позволят отказался от своей голодовки.
Дальше и дальше. В горы. Среди невероятных красот высокогорных лугов, в одуряющем аромате ранних цветов, в ослепительном сиянии снежных вершин и глубокой синеве неба, пятеро человек - вне жизни, вне смерти в той муке которой стало для них само существование, видели заброшенные и обитаемые деревни, мимо которых проезжали, а по временами и останавливались на несколько дней. Видели женщин в черных платках, и детей со злыми, ненавидящими глазами. Видели подростков, которые проходя или проезжая мимо телеги так и норовили бросить словцо, ударить нагайкой или хотя бы плюнуть в пленников. Видели таинственные башни, прятавшиеся меж горных отрогов, охраняющие дороги и ущелья. Елизаров слышал множество слухов об этих башнях, и видя их воочию не мог не признать что слухи правдивы. В большинстве своем они казались довольно примитивными сооружениями, простые и бесхитростные, торчавшие словно исполинские пальцы над узкими ущельями, либо скрытые в потайных уголках за изгибами дорог. Но расположение их было таково, что несколько стрелков засевших в них могли бы при наличии большого запаса зарядов удерживать охраняемую ими территорию против целого полка.
Ледяные пики вершин казались теперь ближе чем когда-либо. В глубинах темных ущелий грохотали потоки, а днем в вышине то и дело раздавался крик охотящегося орла. Елизаров мог часами наблюдать за одинокой, кружащейся в небе точкой. В конце апреля их перестали кормить. От рассвета до заката колонна, выросшая уже до дюжины повозок и нескольких десятков верховых медленно двигалась по дорогам, не останавливаясь ни на привал, ни даже для того чтобы выпить воды. После заката разбивали лагерь, но никто из горцев, как можно было видеть из телеги, которую пленники не покидали ни днем ни ночью - ничего не ел. Не то истощились припасы, не то приходилось экономить. Лишь через несколько дней, когда они остановились на ночь в обитаемой деревушке им принесли не только хлеб и воду, но и по маленькой плошке бульона - слабенького, пустого, не заправленного ничем кроме горсти какой-то крупы, разваренной настолько, что ее происхождение оставалось загадкой, Елизарову казалось, что им устроили настоящий пир.
Привычка разговаривать по ночам стала традицией. Хорошо было слушать Константина Сергеевича, грустно и забавно воспринимались наивные по-молодости рассказы Николая.. Рассказывал и сам .Только вот мало-помалу находил все меньше удовольствия в рассказах о друзьях и гулянках, об успехах у женщин и лихой юности в столице и в полку, в свое первое пребывание здесь, при Грозной. Куда больше тянуло вспоминать другое.
Дом. Мать. Жену.
Как бегал в детстве на реку с крестьянскими детишками. Только во всех играх он любил верховодить, и не стеснялся ставить на место тех, кто зарывался. Рассказывая об этом - вместо удовлетворения, которое это ему когда-то доставляло, Елизаров почему-то ощущал тупую усталость и стыд. То же было и после. В Корпусе.... В полку, в свете...
Женившись по последней воле отца на дочери его друга, как было сговорено между семьями еще во время его первой службы - он не особенно уделял внимания жене, окончательно разочаровавшись в ней. Эта тихая и незаметная женщина хоть и была красива - быстро ему наскучила, ему, привыкшему к разноцветью и свободе светской жизни. Ее молчаливость и сдержанность вначале вызывали непонимание, потом раздражение, а потом и вовсе были отброшены в сторону.
Ребенком он тогда был. Большим ребенком, которому досталась игрушка не по возрасту и не по развитию. Игрушка которую он не смог разгадать, да и отбросил в сторону, занявшись более привычными играми. А теперь. Выходит повзрослел - но поздно. Живой мертвец затерянный в горах, он рассказывал теперь о том, как цветут сливы и яблони в их саду. Как пахнет на гумне выбитая пшеница, и какая радуга раскидывается за рекой после дождя. Как староста Ипат причмокивает отсутствующим зубом, рассказывая о ежедневных делах, и как конюх Степан учил его в детстве ездить верхом. Какие пирожные печет Клавдия, какой костюм однажды ему сшил портной Гришка, всего за два дня - не стыдно было в таком и к самому государю Императору на прием попасть....
Как Таисия сидит вечерами с книгой, и если думает, что ее никто не видит, то поджимает под себя одну ножку.
Право, можно было бы отдать что угодно, лишь бы увидеть это все еще хоть раз. Но будет ли это дано? Кто знает.
Двадцать мытарств должна пройти душа после смерти, переживая и пытаясь оправдать свои грехи, в споре между бесом и ангелом-хранителем. Кто одолеет в споре за душу? Ангел-хранитель ли, что унесет очищенную и оправданную душу в царство Божие? Бес ли, что норовит уволочь ее в ад? На мытарствах обнажаются страсти. И перегорают, обнаруживая что суть их - прах и тлен.
Здесь не было ни ангелов ни бесов. Был лишь он сам. И еще четверо таких же несчастных. Были бесы -горцы, и ангелы - непередаваемо чистые облака, скользившие над ними в неизмеримой высоте. Недостижимые и прекрасные. Ангелами были и горы. И леса. И реки. Все то, мимо чего людская грязь и боль проходит быстротечно, оставляя их вечными свидетелями того как живут и сменяют друг друга поколения. Только вот впереди не ждало его душу райское блаженство, сколь бы искренним не являлось искупление. Кавказ ревниво оберегал свои тайны. И они все глубже уходили в те его дали и выси, откуда назад не будет возврата.