Отправлено: 18.10.15 12:39. Заголовок: Горы видели. Горы знают. Горы молчат.

Время - с лета 1828 года до лета 1833-го

Место - Кавказ.

Участники - Алексей Елизаров, нпс - поручик Алексей Волков, денщик Прошка, прапорщик Рушкевич, солдаты и офицеры, горцы.

 Отправлено: 18.10.15 12:49. Заголовок: Часть первая. Дезер..

Часть первая.
Дезертир. июль 1828 года

- Сволочь... Прошка! - Елизаров, ругаясь, ввалился в палатку. По шее текла кровь, и он брезгливо отбросил насквозь пропитавшийся платок .- Прошка, чтоб тебе провалиться, ты где?
- Здесь, господин поручик! - вынырнувший невесть откуда парень округлил глаза. Алексей Николаевич рухнул на стул:
- Оботри.
Денщик, охнув, кинулся за тряпками и водой, обернулся в два счета. Еще бы, знал, что у Елизарова рука тяжелая, может и сапогом швырнуть, да не промазать. Принялся осторожно обтирать висок и ухо, то и дело охая и вздыхая.
- Что там такое-то? - не выдержал Елизаров. - Дай зеркало!
Прошка подал. Нда-а-а зрелище. Четверти левого уха как ни бывало. Вот же мерзавец, а ведь едва в глаз не попал! Ничего, ему там, на том свете, это тоже припомнится. Сволочь прилизанная.
Прошка что-то бубнил над ухом. Елизаров отмахнулся от него и навалился локтями на неструганный стол. Ухо горело и пульсировало, мешая сосредоточиться. Полог у входа откинулся, пропуская вечернюю сырость. Он поднял глаза, и, ругнувшись, потянулся за бутылкой. Выхлебал чуть ли не четверть, не отрываясь.
- Зачем пришел? - вопросил он наконец.
- В скверную историю вы влипли, Алексей Николаевич.
Вошедший был на полторы головы ниже Елизарова, пухл, круглолиц, черная шевелюра в мелких колечках напоминала барашковую шапку, а круглые очки придавали его гладко выбритому лицу какой-то вечно сонный вид. Обманчивый вид. Григорий Рушкевич был редким умницей, весьма осторожным и проницательным человеком. Он обошел стол, брезгливо смахнул пыль с табурета, и уселся напротив. Елизаров поставил бутылку на стол, не выпуская горлышка из рук, и оперся лбом о руку.
- Выпьешь?
- На поминках ваших разве что. Господин Елизаров, вы хоть сами-то понимаете, что натворили? Вам теперь головы не сносить.
- С какой это радости? - Алексей Николаевич, тяжело набычившись, воззрился на него через стол. Значит знает. Ну что ж... - Подумаешь, дуэль.
- Дуэль ли? Алексей Николаевич, вы похоже не понимаете своих трудностей.

Обманчиво мягкий голос, слишком высокий для взрослого мужчины, так и подмывал проверить - а на месте ли мужские признаки этого лоснящегося умника. А Елизаров был не в том настроении, чтобы слушать морали.
- Говори, зачем пришел и уходи. Я спать хочу.
- Ну спать - это дело святое, - Рушкевич извлек табакерку, взял понюшку табаку, вдохнул, чихнул и продолжил, утирая заслезившиеся глаза под стеклами очков. - Тогда уж выспитесь хорошенько. Последнюю ночь на кровати своей. Завтра на соломе почивать будете, а послезавтра - в гробу. Если, конечно, гроб сколотить не поленятся.
- Да говори ты толком! - Елизаров хватил донышком бутылки по столу. - К чему клонишь?
- Можно и толком. - Рушкевич сунул табакерку в карман, и подался вперед. - Видел я вас, Алексей Николаевич. Да и труп скоро найдут. Вы знали, что Ланский был помолвлен с дочерью генерала Вяземского? Не знали? Ну так теперь знаете. А старик за своего потенциального зятя вас в два счета вздернет.
- Дуэль это была! Дуэль! - взревел вконец взбешенный Елизаров, и вскочил. - Видел, говоришь? А что ты видел? Вот это? - он оттопырил пальцем поврежденное ухо - Он первый за саблю схватился.
- Может и первый. Да только вот продолжать не стал. Даже отступил, когда понял, что натворил. И извинился. Скажете не так было дело?
Елизаров побагровел. И где только прятался этот стервец, что мог все видеть? А тот продолжал, как ни в чем не бывало.
- Поймите меня правильно, Алексей Николаевич. Я бы рад смолчать. Но тело наверняка обследуют. Не так уж долго понять, чем ножевая рана от сабельной отличается. - Рушкевич склонил голову набок, и стал похож на большого, ученого попугая. - Начнут свидетелей искать. Узнают о том, как вы повздорили, и почему. Найдутся и те, кто видели, как вы возвращались один. Спросят, а кто в то время в карауле стоял, да кто посты обходил. Кто? Рушкевич. Не отмолчаться мне будет. А лгать, чтобы вас покрыть, я не стану.
Рука поневоле потянулась к поясу. Одно движение, и этот лощеный умник отправится рассказывать о своих наблюдениях апостолу Петру. Однако тот лишь улыбнулся, плотно сомкнутыми губами, и от этой улыбки у Алексея Николаевича похолодели руки.
- Я бы не советовал. Тело Ланского - где было, там и осталось, а куда вы меня денете? При мне и оружия-то нет, даже попытаться свалить на дуэль не выйдет.
Елизаров медленно опустился на табурет. В животе расползался какой-то змеиный клубок. Скользкий и холодный. А Рушкевич лишь снова улыбнулся, и продолжал.
- Так вот, Алексей Николаевич. Вы убили штабс-капитана Ланского. Да, он нанес вам оскорбление, да, вы были ему о-очень много должны, да, он собирался оставить вас, простите, без штанов. Да еще и под трибунал подвести мог, за кое-какие иные ваши грешки.
Господи, а это-то он откуда знает!
- Вы должны были его убить, никто этого не отрицает. Но вы могли, по крайней мере, дождаться какой-нибудь вылазки, и списать все на чеченцев.

продолжение следует

 Отправлено: 18.10.15 13:09. Заголовок: Не мог. Паршивец соб..

Не мог. Паршивец собирался пойти к Вяземскому сегодня же. И пошел бы, не останови я его.
Ланский выхватил клинок, когда почувствовал, что за ним кто-то идет в темноте. За границей лагеря, ночью, чутье тут у них у всех становится получше кошачьего. Развернувшись, ударил, не разбираясь. Но, увидев Елизарова, действительно извинился, и вложил саблю в ножны. Только вот разговор продолжился на повышенных тонах. Тогда-то и вывалил, щенок, свои планы. Елизаров потерял бы все, если бы позволил им осуществиться. Ланский уже развернулся, чтобы уйти, когда Елизаров в два прыжка нагнал его, развернул к себе за плечо, и всадил нож ему в грудь. Он рухнул как подкошенный, а Елизаров заспешил к себе. Труп спишут на чеченцев. Ну а если кто вспомнит про ссору - он отговорится дуэлью. Мало ли, что с глазу на глаз - отсеченный кусочек уха свидетельствовал бы о том, что Ланский ударил первым. Только вот свидетеля он не учел. Может, удастся заткнуть ему рот как-нибудь иначе?
- Что вам нужно, чтобы забыть о том, что вы видели? - спросил он напрямик, даже переходя на "вы", хотя к тем, кто младше чином иначе чем на "ты" с известным пренебрежением - не обращался никогда. Рушкевич пригладил шевелюру. По его круглому, маслянисто поблескивающему лицу так и читалось довольство.
- А сколько вы дать-то можете? Кредитор ваш мертв. Как насчет тех двадцати шести тысяч, что вы ему должны? Расписок нет, это верно, но ведь мы с вами люди чести. Я бы мог сказать, что это действительно была дуэль.
"Мы с вами люди чести?!" При этих словах Елизарову захотелось схватить этого прохвоста за горло и придушить голыми руками.
- У меня нет сейчас таких денег, - охрипшим голосом произнес он, наконец, глядя на то, как Рушкевич достает вторую понюшку.
- А-а-апчхи! Простите великодушно, - прапорщик трубно высморкался в обшитый кружевом, точно дамский, платок, и щелкнул крышкой табакерки. - Сейчас нет, знаю. Но вы ведь можете запросить эту сумму из дома. Я не жадный, Алексей Николаевич. Просто жизнь сейчас тяжелая, а после службы надо же мне будет на что-то жить. Поэтому за каждый месяц промедления я попрошу у вас... ну, скажем, четыре процента. Заметьте, даже не пять.
Змеи, крутившиеся в животе, поползли вверх, и скрутились в груди, обвивая холодными, склизскими щупальцами сердце.
Предположим, я заплачу. Он покажет, что был секундантом, я отделаюсь гаупвахтой, Ланского похоронят. А что потом? Будет он молчать и дальше? Или.... или, спустя несколько месяцев решит, что ему нужно еще? Предположим, я откажусь. Он заявит, что это было убийство, что я силой заставил его дать лживое показание. Труп откопают и тогда... тогда уж точно проверят. Сколько времени нужно, чтобы тело разложилось настолько, чтобы было невозможно понять - чем он убит? Год? Два? Десять? Он же будет доить меня до конца жизни! Он повесит над моей головой дамоклов меч, и я только и буду знать, что платить ему за молчание, пока Ланского полностью черви не сожрут, а это дело не быстрое. Тогда уже смогу послать его ко всем чертям - пусть себе рассказывает свои байки, будет снова его слово против моего - и никаких доказательств. Но до того времени он меня по миру пустит! Вон как глазенки-то блестят. А ну как я воспользуюсь его же советом, и в ближайшей же вылазке....
Словно угадав его мысли Рушкевич мягко продолжил
- Если вы думаете о том, чтобы заставить меня замолчать - я бы вам не советовал. Сейчас слишком многие видели, как я к вам входил. А выйдя отсюда, я намерен составить некое письменное заявление, и отдать его на хранение в надежнейшие руки. Чтобы в случае моей несвоевременной кончины - по любой причине - покойный господин Ланский получил бы свою долю внимания. И вы, разумеется, тоже.
- Гаденыш.... - только и сумел выдохнуть Елизаров, сжимая кулаки. Его так и подмывало запустить бутылкой в это елейное лицо, улыбающееся полными, точно бы склеенными вместе губами. Но тогда...
Он поймал меня. Поймал, и хорошо это знает...
- Я заплачу, - хрипло ответил он наконец. - Через неделю.
- Благодарю, - пропел толстяк, поднимаясь. - Я знал, что вы весьма разумный человек, Алексей Николаевич. Надеюсь, это небольшое недоразумение не нанесет вреда нашей дружбе.
Лучше бы ты не испытывал моего терпения, мразь! - взвыл мысленно Елизаров. Впрочем, Рушкевич действительно был умным человеком. Не прошло и минуты, как полог палатки колыхнулся, и он остался один. Сердце пропустило удар, и в груди расползся мертвенный холод. Мужчина судорожно сглотнул. Онемевшие пальцы все еще сжимали горлышко бутылки.
Он опрокинул ее в себя, глотая и давясь. Вино стекало по щекам багровыми струйками, пропитывало воротник. Пустая бутылка полетела в стену - в безобидную, брезентовую стену палатки. И шлепнулась на утоптанный земляной пол. Он проводил ее полет остекленевшим взглядом и навалился локтями на стол, запустив пальцы в волосы.
Что теперь делать?
Заплатить? Денег таких нет, и это лишь временная отсрочка. Рушкевич будет доить его с тем же елейным голоском и безжалостными глазами. И не факт, что рано или поздно все равно не выдаст. В том, что тот подстрахуется, написав посмертное письмо, Елизаров мог не сомневаться. Толстяк был умен, и умел просчитывать на много ходов вперед. Уж это-то он точно сделает, чтобы обезопасить свою шкуру. И что в результате? Платить, платить и платить, пока наконец его не обчистят как липку, и в конце концов, все равно донесут, когда он не сможет платить. И тогда виселица.
Отказаться? Тогда будет все, как он и говорил. Он донесет сразу. Труп найдут и обследуют - чтобы проверить его слова. И тогда - снова виселица.
Дьявольщина. Не будь его - смерть Ланского вообще отнесли бы на счет чеченцев или другой мрази, которая шляется иногда совсем близко от лагеря. Даже если кто-то видел, как они шли вместе - он бы отговорился дуэлью. Но свидетель....
Куда ни кинь - всюду клин.
Елизаров протер шею, словно бы уже чувствуя, как на ней затягивается петля.
И ведь некуда деться. Некуда...
Он вспомнил дом, мать, которая уже давно не писала, жену, которая не писала вовсе, и чуть не зарычал. Дернула же его нелегкая вернуться в полк. Теперь уже... эх, да что там говорить... пропадет ни за что... дома не увидит.
Мысль о доме накрыла как колпаком, и он распластался на столе лицом вниз, раскинув руки. Глаза стали влажными, но ведь никто же не видит. Не видать больше дома. Все бы на свете отдал, чтобы оказаться сейчас там. Да только вот уже не получится.
Не получится...
Хмель кружил голову, и стол и палатка медленно плыли вместе с ним куда-то в теплом мареве.
Мысль пришла внезапно. Дурная и прекрасная.
Домой. Сейчас же. Выехать вроде как в дозор, часовые допрашиваться не будут. Пристрелить лошадь на какой-нибудь укромной тропинке. Бросить там же свою простреленную фуражку, саблю окровавить и сломать, что будто бы отбивался до последнего. А там - в воду, и на тот берег. От мундира избавиться, провести неделю в лесу, чтобы борода отросла, и податься на северо-запад, к Сунженской линии. Сказаться сбежавшим из плена, назваться именем... да Господи, любым именем! Дальше с обозом добраться до Моздока, там есть несколько человек, которые могут выручить. А потом - домой! Пусть себе считают его погибшим, а он проживет себе в Павловке, пока все не позабудется.
Сумасшедший план. Сумасшедшие надежды. Ведь если узнают - повесят уже не только за убийство, но и за дезертирство! Да только сейчас, во хмелю от вина и бессильного отчаяния Елизаров вцепился в эту мысль, как утопающий.
- Прошка! Прошкааааааа!
Не прошло и получаса, как они выезжали из лагеря в ночь. Постовые, услышав пароль, пропустили беспрепятственно офицера и едущего с ним солдата. Копыта беззвучно ступали по повлажневшей к ночи земле. Лагерь остался в стороне, и Елизаров вогнал шпоры в лошадиные бока. Вперед!

 Отправлено: 18.10.15 21:18. Заголовок: Часть вторая. Баста..

Часть вторая.
Бастард. июль 1828 года

Маленький отряд, расплескивая воду, пересекал быструю, порожистую речку. Лошадей пришлось попридержать. На скользких, коварных, скрытых под водой камнях копыта могли легко оступиться, и никому не хотелось сломать ногу своему скакуну. Тяжелая колымага, которую сопровождали всадники, переваливалась по камням, отчаянно треща огромными колесами.
- Алексей Михалыч! Поторопиться бы. Стемнеет скоро! - пышные седые бакенбарды делали ефрейтора Зубова похожим на большого старого сенбернара. На лошади он чувствовал себя крайне неуютно, а уж на открытом, как ладонь , русле реки и вовсе ощущал себя живой мишенью. Он взмок, не столько от водяных брызг, сколько от пота, и поминутно вытирал лицо платком. Его бочонкообразное тело, втиснутое в мундир явно на размер меньше требуемого, моталось в такт каждому шагу, словно готовый вот-вот свалиться, плохо притороченный мешок. Ехавший рядом с ним офицер был его полной противоположностью. На вид ему было лет около тридцати. Высокий, хорошо сложенный, сухопарый и жилистый, мужчина держался в седле, как влитой, и был, пожалуй, единственным, кто не выказывал никаких признаков утомления после тяжелого перехода. Темные, отливающие под солнцем едва заметной рыжинкой волосы, у висков чуть тронула седина, а темные глаза смотрели пристально и жестко, подмечая малейшие детали окружающего пейзажа.
- Если поторопимся и сломаем ось, то застрянем здесь насовсем, - сухо отозвался он на жалобу Зубова, и повернувшись в седле, поглядел на колымагу. Та ушла в воду по самые ступицы и двигалась с таким трудом, что офицер приказал пятерым солдатам спешиться, и подталкивать тяжелую телегу сзади.
Весь отряд уже перебрался на ту сторону, но офицер задержался, и теперь двигался вровень с телегой, отчего серый мерин под ним, до крайности недовольный тем, что его вынуждают так долго оставаться в воде, фыркал и вскидывал голову.
- Навались, ребята.
Навалились от души, и вскоре выбрались и сами - мокрые по уши, ворча и кляня неповоротливую колымагу и ленивых местных лошадок, что ее тащили. Но - довольные все до единого. Бочки в телеге, замотанные в несколько слоев рогожи, переложенные битым шифером, и прикрытые натянутым от борта до борта тентом, немилосердно забрызгало, но ни одна из них не сдвинулась, не накренилась, и не подмокла. Пока рассаживались по коням, а Зубов с явным облегчением пересаживался в телегу, офицер, щурясь, разглядывал лежавшие по эту сторону реки высокие, поросшие лесом холмы. В том месте, где дорога, уходя от реки, поднималась по холму, лес подступал слишком близко, и она терялась под сомкнутыми кронами, не просматриваемая до самой вершины. Офицер свистнул, подзывая к себе одного из солдат, и указал в ту сторону хлыстом:
- Возьми еще двоих, и езжайте вперед. Если заметите хоть что-то подозрительное - вихрем обратно. Понял?
- Как не понять, вашбродь. Эй, Никитин, Петров! Айда со мной!
Трое, назначенные в разведку, умчались галопом, поднимая тучи пыли, а весь отряд двинулся дальше неспешным шагом. Когда добрались до подошвы холма, разведчики вернулись.
- Все чисто, там никого.
Офицер лишь коротко кивнул, и, на этот раз, велел поторопиться. Маленький отряд принялся взбираться на холм. Телега отчаянно визжала громадными деревянными колесами, но, тем не менее, одолевала подъем достаточно гладко, при помощи четверых, отряженных к ее задку верховых. Ближе к вершине их со всех сторон обступил лес и понемногу начали сгущаться сумерки. Разговоры и веселые перебранки, которыми на марше привычно обмениваются солдаты, стихли. До укрепленного лагеря оставалось не больше двух часов езды, но обремененный тяжелой колымагой отряд двигался медленно, и за частоколом они окажутся не раньше, чем через часа четыре, а значит - в полной темноте.
Где-то в лесу раздался странный звук. Офицер, заслышав его, замер в седле, натянуто прислушиваясь, а потом, вполголоса приказав тележным двигаться вперед - разбил отряд надвое и пустил по бокам цепью, ограждая телегу от леса. Еще несколько минут прошло в напряженной тишине, когда из-за деревьев послышались выстрелы. Двое солдат упали, третий вцепился в гриву лошади, пытаясь снять винтовку, остальные похватались за оружие.
- Телегу вперед, пятеро в голову, остальные по бокам, держать строй! Огонь по всему, что движется! - выкрикнул офицер, пришпорив коня. Захлестал бич, вспышки в лесу участились, лошади, подстегнутые страхом и грохотом, прибавили шагу, но обогнали телегу лишь пятеро всадников. Остальные же, держась по бокам, отстреливались, ориентируясь на вспышки среди деревьев. И отстреливались удачно, хотя и почти вслепую, в темноте под деревьями послышались крики. Пальба в лесу стихла, но на дорогу перед головной пятеркой вылетело с десяток всадников, и еще невесть сколько выскочило с боков и сзади. С криками и гиканьем они понеслись вперед, и через пару секунд лес огласился воплями, выстрелами и звоном стали.
Бой оказался недолгим, но жестоким. Задумка горцев перестрелять и рассеять отряд не сработала. Доставить порох было необходимо, и даже под натиском превосходящего количества горцев офицеру и в голову не пришло скомандовать прорыв и уйти со своими людьми, оставив столь ценный груз в их руках. Солдаты отстреливались так, что ружейные ложа вскоре раскалились, а сабли отбрасывали тех, кто все-таки пытался прорваться. Несколько человек упали, но горцы понесли потерь куда больше. Место для засады было хорошим, а вот время - плохим, темнота равно мешала обеим сторонам, и уравнивала шансы. Атака захлебнулась, наткнувшись на клинки и выстрелы, перешла в свалку, и наконец, рассеялась, а уцелевшие солдаты палили вслед скрывавшимся в лесу нападавшим.
- Они вернутся, ходу, ходу ребята! - В темноте лица офицера не было видно. Он соскочил с коня и ухватился за задок телеги. - Давайте все! Разом!
Его примеру последовали и остальные. Павших уложили поверх тента, и телега, которую теперь, помимо впряженных в нее мохноногих лошадок тащило еще пятнадцать пар рук, покатилась так быстро, что вскоре лес остался позади. Оставленные лошади, дисциплинированно державшиеся рядом, создавали неплохое прикрытие на тот случай, если из леса снова раздастся пальба, но отряд выигрывал сажень за саженью, вперед, к скату холма, и вскоре, когда дорога вновь пошла под уклон - люди вновь повскакали в седла. Засвистел бич, отряд скатился с холма и направился по дороге уже резвой рысью. Временами им вслед слышались выстрелы, несколько всадников еще пыталось их настичь, но было поздно. Спустя полчаса холм остался позади, отряд пересек небольшую долинку и принялся взбираться по каменистой тропе под крутым склоном, под аккомпанемент ругательств, фырканья лошадей и натужного скрипа телеги. В ночном мраке на этой тропке всем пришлось туго, но офицер не дозволил зажечь факелов. Сделали небольшую передышку, чтобы дать отдышаться лошадям, и дождаться восхода луны. Ждали с ружьями наизготовку, в ожидании нового нападения, но его не произошло. И уже глубокой ночью измученный отряд проезжал ворота в наклонном частоколе укрепленного лагеря невдалеке от аула Беной.

продолжение следует

 Отправлено: 20.10.15 10:40. Заголовок: - Молодцы, ай молодц..

- Молодцы, ай молодцы! - Осанистый полковник с кустистыми черными бакенбардами, вместе с несколькими солдатами и офицерами встречавший въехавший в лагерь отряд, протирал руки от удовольствия. - Наконец-то! Пробрались. А у нас с порохом совсем беда.
Офицер спрыгнул с коня и отсалютовал двумя пальцами от виска. Полковник расхохотался и протянул ему руку.
- Ты провел? Молодец. Давай, давай руку не чинись, у нас тут все запросто. Поручик... как тебя?
- Волков, Алексей Михайлович, - офицер снял перчатку, и пожал протянутую руку.
- Хорошая работа, поручик Волков. Пошли в палатку, доложишь.
- Прошу прощения, господин полковник, мои люди...
- Позаботятся о них, не переживай. - При свете факелов он углядел несколько тел, которые осторожно снимали с телеги собравшиеся солдаты лагеря, и уставшие лица сопровождающих. Густые брови нахмурились. - Все-таки влипли? Сколько потерял?
- При последнем нападении трое убитых, столько же лежачих раненых. Царапины не в счет. При двух предыдущих - еще шестеро раненых, их пришлось оставить в Алхан-хуторе, - отозвался Волков, у которого и самого рукав набух от крови, а на виске алела ссадина. Царапинами он называл все, что не угрожало жизни и не мешало действовать.
- Вот как, - полковник закусил ус, глядя, как разгребают битый шифер, которым во избежание воспламенения от случайного выстрела были доверху укрыты бочки. - Выходит, три заслона прошли. Мда... что тут скажешь, молодцы. Ну ладно, пошли, пошли. Лекарь у нас есть, позаботится о твоих ребятах, да и тебе не помешает.
- Слушаюсь.
В палатке полковника было светло. Заваленный бумагами и картами походный стол, с десяток табуретов и стульев, узкая лежанка за пологом в углу, грубо сколоченный умывальник с кувшином и тазом - вот и вся обстановка. Прибывшему представили всех находившихся здесь офицеров, после чего велели доложить о путешествии. Выслушав лаконичный отчет, полковник покачал головой.
- Ну хоть вы прорвались. А то у нас совсем плохи дела. Горцы перекрывают все дороги. Вот вишь, лагерь укрепили, а какими средствами к нам боеприпасы поставлять - не озаботились. Передний край, видите ли. Да мы никакой не передний край, а зуб, торчащий в неизвестность. Вы первые, кто сумел доставить нам порох, за последние пару месяцев. Остальные либо поворачивали назад, либо пробивались - ценой того, что оставляли груз на дороге, либо и вовсе пропадали без вести.
Алексей хорошо это знал. Порох и сам по себе был опасным и тяжелым грузом, а уж везти его в самый отдаленный гарнизон, сквозь частые заслоны горцев, которые норовили разжиться дармовым порохом, было и вовсе почти самоубийственной затеей. Потому и вызвался, когда и в их гарнизон прискакал гонец из Беноя с известием о том, что тамошний гарнизон в отчаянном положении и боезапасы совершенно на исходе.
В конце концов полковник его отпустил. Но прежде, чем отправиться в отведенную ему палатку, он отыскал своих, убедился что те получили кров, и пищу, а раненым предоставлен необходимый уход. Лишь после этого озаботился устроиться и сам. Одна из пуль ссадила кожу на виске, вторая прошла через мышцы плеча навылет, не задев кости, и оказалось достаточным просто вымыться, промыть раны ледяной водой, и перетянуть плечо куском ткани, чтобы почувствовать себя отменно. Вскоре весь лагерь, разбуженный приездом их отряда, уже снова погрузился в тишину, нарушаемую лишь шагами дозорных. Только вот Алексей, несмотря на усталость, не мог уснуть. Сказывалось нервное напряжение, и глядя сквозь оконце палатки на бархатно-черное, усыпанное звездами небо - он думал о разном.

***
Алексей Михайлович Волков летом 1828 года имел от роду неполных тридцать лет. Всякий, глядя на его выправку, черты лица и безупречно учтивое, сдержанное поведение человека, знающего себе цену, не усомнился бы, что перед ним дворянин. Он свободно владел французским и немецким языками, неплохо знал итальянский и латынь, прекрасно играл на рояле, хорошо фехтовал и был отменным стрелком, обладал солидными познаниями в истории и литературе, изъяснялся, хоть и не слишком многословно, но со свободой хорошо начитанного человека. Но, тем не менее, Алексей Волков не был дворянином. Как не был и Волковым. Он был бастардом. Бастардом, рожденным от запретной страсти юного светлейшего князя Михаила Воронцова к крепостной, дочери егеря. Страсти столь сильной, что юноша готов был забыть ради своей любимой все на свете, отказаться и от титула, и от наследства взамен ее свободы. Однако отец его, категорически отказавшийся дать любовнице единственого сына вольную, тем самым пресек все надежды влюбленных. Впрочем, любовь, вскружившая им головы, не остановилась перед такой безделицей, как отсутствие родительского благословения. И маленький домик на опушке леса стал приютом счастья. Счастье длилось два года и завершилось трагедией, когда возлюбленная молодого князя скончалась в родах, оставив ему новорожденного сына. Вне себя от горя, юноша едва не наложил на себя руки, и, чудом спасенный, долгое время пребывал под присмотром врачей, более похожим на тюремный надзор. Решение проблемы нашла княгиня, забравшая новорожденного внука из лесной избушки, где за ним присматривала младшая сестра матери, и с помощью этого ребенка внушила сыну необходимость жить дальше.
Мальчика нарекли Алексеем, и оставили жить в одном из поместий светлейших князей. Родители Михаила Юрьевича были не в восторге от того, что бастард от лесной девки растет под их кровом, но их единственный сын ожил, видя в этом ребенке воплощение своей умершей возлюбленной, и его оставили в покое. Шли годы, ребенок рос, и получал домашнее образование, как и полагается отпрыску рода светлейших князей. Но на этом все привилегии и заканчивались. Все - от управляющего и экономки до последней свинарки, знали, что мальчишка - всего лишь незаконнорожденный, и содержится в доме лишь в угоду его отцу, до той поры, пока у того не пройдет блажь горевать. Об этом постоянно напоминалось и самому Алексею. Впрочем, тот настолько боготворил отца, что не обращал внимания ни на двусмысленность своего положения, ни на ядовитые намеки о собственном будущем. Он учился охотно, был не по годам серьезен, не отличался ни вздорностью, ни избалованностью, и дни когда отец приезжал из Петербурга, чтобы провести время с сыном, были для него временем самого безоблачного счастья.
Шли годы. Скончался от сердечного приступа светлейший князь Юрий Андреевич Воронцов, а вслед за ним очень скоро в могилу сошла и его супруга. Молодой князь Михаил Юрьевич остался наследником огромного состояния, и несмотря на то, что со времени смерти его возлюбленной прошло много лет - не помышлял о женитьбе. К сыну он наезжал уже не так часто, все еще находя утешение в том, что в этом мальчике видит ее воплощение. Хотя, по мере того, как Алексей рос, он становился все больше похож на отца - и статью, и манерами, сохранив лишь материнские темные глаза, и темные, с рыжеватым отливом волосы. Ему сравнялось четырнадцать, когда князь Воронцов, будучи уже тридцати трех лет от роду, стал задумываться о будущем своей фамилии. Будучи едва ли не самым завидным женихом в столице, он не знал отбоя от невест и их мамаш. И, мало-помалу, память о юношеской любви стиралась в его памяти. Время от времени он, правда, вспоминал сына и наезжал в поместье, где тот жил, но это происходило все реже и реже.
Наконец, некая юная девица из рода Демидовых все же стала новой светлейшей княгиней Воронцовой, и для юного Алексея наступили тревожные времена. В первые годы супружества детей у княжеской четы не было, и отец уже начал было подумывать о том, что надо бы усыновить мальчишку официально, раз уж не получается зачать законного наследника. Его супруга, которую изрядно беспокоило наличие уже почти взрослого бастарда, проживающего в одном из имений, и который мог в будущем стать угрозой ее собственным детям - благоразумно не выказывала открытой неприязни. Однако же наступил день, когда княгиня, наконец, принесла мужу радостную весть, и, в положенный срок явился на свет Юрий Михайлович Воронцов - новорожденный светлейший князь, который и должен был стать продолжателем дневнего рода. Теперь, уже в качестве супруги, подтвердившей свое право рождением наследника - княгиня повела против юного Алексея полномасштабную кампанию, с приведением самых разных аргументов. И в один осенний вечер юноше указали на дверь.
Отец, на которого мальчик едва ли не молился с того момента как начал осознавать себя - не приехал попрощаться. Он прислал письмо, в котором говорил, что сделал для сына все, что мог, и ничего больше дать ему не имеет права, поскольку у него уже есть законный сын. Светлейший князь Михаил Юрьевич напоминал сыну о полученном им образовании, и выражал надежду что тот, несмотря на примесь простонародной крови, все же воспитан, как благородный человек, и сохранит в неприкосновенности честь имени своего отца. Это был не слишком завуалированный приказ исчезнуть, и никогда больше о себе не напоминать. А также никогда и никому, ни при каких обстоятельствах не упоминать светлейшего князя как своего родителя, и не бросать на него тень своего незаконного происхождения.
Это было ударом, который юный Алексей запомнил на всю жизнь. Но, тем не менее, он в точности выполнил пожелание отца, в тот же вечер навсегда покинул имение, в котором вырос, и канул в Лету для князей Воронцовых, никогда и ничем не напомнив о своем существовании.
Возможностей в жизни у него было немного. Получив блестящее, по тем временам, домашнее образование, унаследовав стать и манеры отца, он мог сделать карьеру в любом ведомстве, но первое же затруднение, с которым он столкнулся - оказалось решающим и последним на этом поприще. Для поступления на государственную службу требовалось иметь фамилию. А ее у Алексея не было. Не было упоминаний о его рождении ни в одной из метрических книг. Ничего, кроме церковной книги в приходской церкви, где была сделана запись о крещении младенца мужеска пола Алексея - без упоминания имен родителей и восприемников. Его как бы и вовсе не существовало на свете.
Возможность наняться в чернорабочие или в ученики какого-нибудь ремесленника оставалась последним шансом на выживание, но Алексей пошел в солдаты. Назвался Волковым в память о том, что мать его была дочерью егеря, и в рекрутском наборе ему не задали лишних вопросов.
Так и начал он свой путь в семнадцать лет с солдатских казарм. Весь тот путь, который выпускники Кадетского корпуса пропускают, получая свои корнетские эполеты при выпуске, он прошел шаг за шагом, от рядового до поручика, и, обладая весьма незначительными потребностями, уже много лет как превосходно содержал себя на офицерское жалованье, не отказывая себе ни в хороших сигарах, ни в книгах, ни в изысканном обществе, где, благодаря эполетам, считался за равного. Уже не раз ходили слухи, что не за горами ему и чин штаб-ротмистра. Только вот Алексей никогда не забывал - кто он, и кем является. И подчас иногда с горечью думал о том, где сейчас отец, что делает, и каким растет его сводный брат. Он отдал бы полжизни за возможность узнать - а вспоминает ли отец о нем, хоть иногда. Но узнать это было невозможно.

 Отправлено: 23.10.15 11:46. Заголовок: Часть третья. Совес..

Часть третья.
Совесть. июль 1828 года

Решение выехать немедленно - было весьма удачным. До рассвета оставалось еще часов шесть, при известном везении вполне можно было к этому времени оказаться за рекой. И пока лошади спускались по неровному, осыпающемуся мелкими камешками из-под копыт скату холма, Елизаров размышлял над своим планом. Хмель из его головы слегка повыветрился, и теперь задуманное понемногу представлялось ему в истинном свете. Выходит он, поручик 41 егерского полка, прослуживший пусть и без особого рвения - но и безо всяких нареканий почти пять лет в этой чертовой мясорубке, и не посрамивший себя ни разу, он теперь - дезертир? Осмыслить это было трудно. Как же так. Что же такое произошло за один-единственный вечер?
Ланский. Все дело было в нем. При одном только воспоминании о ледяных глазах, и учтивом тоне, которым тот расписывал его будущее падение - к горлу вновь подступал гнев.
Сволочь. Ну кто его просил? Ну да, не ладили, да, недолюбливали друг друга. Ну и что с того? Елизаров вообще не слишком располагал к себе людей, так что ж теперь - так подсиживать? Ну да, играл. Задолжал разным людям, так он же был не совсем глуп! Одалживался у многих, ни у кого не брал помногу, чтобы кредиторы не слишком волновались из-за запаздывающей выплаты. И расплачивался по мере поступления денег. Почти со всеми расплатился - ведь после той рождественской попойки он задолжал больше пятидесяти тысяч! Баснословная сумма, что ни говори. Так ведь полгода прошло, а он уже с половиной расплатился, и новых долгов не наделал. И с остальными бы расплатился до конца года, что за беда?
Расплатился бы, если бы не....
Проклятый подлиза. Обручился с генеральской дочкой, подзуживал и подсиживал тех, на кого имел зуб, в ощущении полной безнаказанности. Откуда только он узнал про Лейлу? Хорошо хоть он в открытую об этом на том пустыре не заявил, иначе Рушкевич и об этом бы вызнал. Не-ет, таких скелетов из шкафа лучше не выпускать.
За шашни с горскими девушками можно было и под трибунал загреметь, а то и к стенке стать. Несколько человек на этом попались. Двое выкрутились тем, что взяли девчонок в жены. А остальные.... А ведь он-то не смог бы на ней жениться, даже если бы и хотел, потому как уже женат! Да и какие там шашни! Всего-то раза два был с ней, и между прочим, ни к чему не принуждал. И не девицей она вовсе была, хотя кому это докажешь? Не-ет уж. Если ее отец и братья узнали бы....
По коже прошел холодок. Дикие нравы горцев относительно чести девушек были ему совершенно непонятны. Но уж больно хороша была девка! Не удержался. И вроде бы как все хорошо закончилось, мирно. Так нет же! Будь ты проклят, щенок! Всю жизнь мне под откос пустил....
С Ланским они невзлюбили друг друга с первой же встречи. Елизаров был мастер пустить пыль в глаза, и привык царить в любом сборище, при том мало обращая внимания на желание собеседников. Вокруг него всегда вилась стайка прихлебателей, которых он угощал, не считаясь. Тем и невдомек было, что поит он их в долг, всякий, глядя на его образ жизни даже в армии счел бы что денег у Алексея Николаевича куры не клюют. С чего началась их ссора? Кажется из-за какой-то не слишком уместной шутки Елизарова, относительно польских девок? Так кто просил этого дурня принять остроту на свой счет? На воре шапка загорелась? Потому как по отцу-то он должен быть поляк, а по морде лица - Ванька Ванькой! Как бы то ни было, между ними то и дело доходило до ссор, однажды сослуживцы едва предотвратили дуэль, но вражда разрасталась, то по одному, то по другому поводу. Пока, наконец, Ланский, в очередной раз осмеянный вчера прихлебателями Елизарова - не ушел из кабака, пообещав напоследок изничтожить его, Елизарова. Они посмеялись тогда ему вслед.
"Зря смеялись, - мрачно думал Елизаров, откинувшись в седле назад, чтобы сохранить равновесие на склоне, - щенок выполнил угрозу. Скупил все мои векселя, а вместе они составили кругленькую сумму. Откуда-то разузнал про Лейлу. Мог посадить меня в долговую яму, осрамить, подвести под трибунал, натравить на меня и Вяземского с половиной штаба, и, что не лучше, девчонкину родню. И все это - одним махом. А теперь что? Он горит в аду, а я? Я -дезертир."
Слово резануло по слуху, заставив съежиться. Если поймают - повесят без суда и следствия. Военный трибунал судом не назовешь. Для него и одного подозрения - достаточно, оправданий никто и слушать не станет.
Ему отчаянно захотелось вернуться. Не делать этой страшной глупости, которой стал его побег, на волне паники и отчаяния. Ведь еще не поздно! Лагерь еще спит, вопросов никто задавать не станет - мало ли, съездил с каким-то делом, хоть в ставку Вяземского что за холмом, хоть посты проверять вне очереди. Вернуться к себе, как ни в чем не бывало, и....
Перед глазами вновь возникла круглая, сальная физиономия Рушкевича, его подслеповато щурящиеся глазенки, и кружевной платочек, которым тот протирал круглые стекла очков. Ланский, судорожно схватившийся за сердце. Лезвие ножа, выдернутого из раны, должно быть прорезало ему пальцы до костей. Они ждали его там, в лагере. Труп и шантажист. Неизвестно, кто из них будет красноречивее. Тоже смерть. Хоть и не такая позорная, как за дезертирство. Но там - наверняка. А так... может быть, еще и не поймают? Хотя надежда на это была похожа на детскую веру в то, что сосульки могут не растаять. Верить хотелось - но не получалось.
Лошади спустились с холма на тропинку, вьющуюся по берегу реки. Сунжа здесь текла в пологих берегах, и хоть была достаточно широка - переплыть ее хорошему пловцу труда не составило бы. Густой лес на том берегу обещал защиту. Только вот что делать с Прошкой?
Если он хотел симулировать собственную смерть, то от Прошки надо было избавляться. Для достоверности. Но парень-то ни в чем не виноват. Впору было завопить от этих противоречий. Нет. С собой его брать нельзя. Пропажу одного тела могут списать на то, что упало в реку и было унесено течением. Но сразу двоих? Как бы не протестовало против этого бессмысленного убийства все его существо - он понимал, что жизнь Прошки - это монета которой только и можно оплатить правдоподобность его побега. Он медленно снял с плеча винтовку. Денщик ехал чуть впереди.
Всего-то прицелиться, и... расстояние несколько саженей, парень не успеет даже понять что умирает!
Только вот он не смог. Ланский мог уничтожить его, уничтожить одним махом. Его убийство было в сущности самообороной, вынужденной мерой. Доводилось убивать и в стычках. Но вот так? В спину? Парнишку, который ему служил, который уж совершенно не был виноват в том, что его, Алексея Николаевича жизнь, стала вдруг рушиться? Не смог. Это было бы уже чересчур.
продолжение следует

 Отправлено: 27.10.15 10:19. Заголовок: Внезапно денщик оста..

Внезапно денщик остановился, как вкопанный. Елизаров похолодел, ему показалось, что Прошка каким-то образом прочел его мысли. Но, подъехав поближе, он увидел, как парень круглыми от ужаса глазами смотрит на тот берег.
В предрассветной серости там что-то двигалось. Что-то темное. Чудился шорох, в котором очень скоро донеслось позвякивание уздечек. Звонко цокнула о камень подкова. Еще одна. Верховые. И их там много.
- Наши? Или... - едва шевеля губами спросил Прошка.
Елизаров тоже всматривался - до боли в глазах. План побега рухнул. Если бы там были бы свои - это еще полбеды. Но если черкесы... Собираются впотьмах, втихаря. Ведь не лагерь у них там - костров не видно. Засаду готовят? Или - чем черт не шутит - налет?
Он не успел додумать до конца. На том берегу заржала лошадь, и, прежде чем он успел дернуться, его негодная кобыла вскинула голову и заржала в ответ.
- Проклятье!
Тишина огласилась какофонией. На том берегу услышали ржание, и к самой воде вылетело десятка три всадников. В сумраке отчетливо различались лохматые папахи.
- Черкесы!!! - Прошка дал петуха с перепугу.
Елизарова точно приморозило к седлу. Вот тебе и отправился домой. Однако все его соображения и метания в этот момент как ветром сдуло. Плевать, что там и как! Надо предупредить своих. Широкая река задержит этих басмачей, они еще успеют ускакать.
- Назад! В лагерь! Живо! Надо предупредить наших! - скомандовал он, поворачивая кобылу.
Прошка не заставил себя упрашивать дважды, и повернул свою, когда с того берега донеслись вопли, свист, и выстрелы. А потом... плеск воды. Уже на скаку Елизаров обернулся, и ему показалось, что желудок сейчас вылетит через зубы. Всадники во весь опор мчались.... по воде! По широкой водной глади, расплескивая воду, пригнувшись к самым шеям лошадей. Мчались за ними!
Брод! Матерь Божия, здесь же брод! Брод, о котором мы и знать не знали!
Паническая мысль исчезла, и в голове зазвенело лишь одно - скорей, скорей! Они летели галопом вдоль берега, подгоняемые выстрелами сзади. Им удалось выиграть некоторое расстояние, пока преследователи пересекали реку, но теперь оно сокращалось с каждой минутой. Елизаров то и дело оглядывался через плечо, понукая свою кобылу, но та, проделавшая в темноте трудный путь по осыпающемуся холму, словно бы нарочно замедляла бег. Или ему это только казалось. Выстрелы стали чаще, пули свистали уже у самых ушей. Он пригнулся к седлу. Что-то ужалило по бедру, прочертив жгучую полосу. Скорей, скорей!!!
Земля рванулась навстречу лошадиной морде, когда кобыла, подломив передние ноги, на всем скаку повалилась вперед, и перекувыркнулась через голову. Елизаров не успел выпростать ноги из стремян. Все вокруг завертелось, в глазах потемнело, левая нога онемела, что-то тяжело ударило в живот, выбив дух.
Конец....
- Алексей Николаииииич! - тонко донеслось откуда-то спереди, перекрывая грохот выстрелов
- Скачи! Скачи вперед, Прошка! -хрипел Елизаров, пытаясь прийти в себя, извлечь пистолет, саблю, сделать хоть что-нибудь.... Успеет ли хоть Прошка уйти?
Поздно. Всадники налетели, закружили вокруг, пытавшаяся подняться кобыла дернулась от выстрела в упор, и замерла, придавив под собой всадника. С какой-то странной ясностью Елизаров увидел щерящееся белыми, как снег, зубами молодое лицо под лохматой шапкой, прежде чем в высоко поднятой руке что-то мелькнуло. Жгучая боль полоснула по горлу, дыхание перехватило, в ушах зазвенело, он еще попытался дернуться, словно висельник в петле, чувствуя, что его душат.... И наступила темнота.
Молодой чечен еще раз дернул кнут, обвившийся вокруг горла придавленного упавшим конем офицера, и соскочил с седла.
- Мертв? - спросил один из оставшихся в седле.
- Живой. - Парень сдернул кнут, изрядно ссадив им кожу на шее, и пощупал пульс. Пнул сапогом под ребра. - Что ему сделается, собаке.
Вопрошавший перегнулся вперед, оценивая мундир и эполеты.
- Офицер. Хорошо. Бери его, Муса. С собой возьмем.
Тот без возражений снял со своего коня свернутую кольцом веревку и принялся стягивать Елизарову руки.
- Да вытащите вы его из-под этой клячи!
Двое из отряда тоже спешились, чтобы помочь парню. Старший же поднял голову, всматриваясь в склон холма, куда ускакали несколько всадников вдогонку за вторым из удиравших. Исход погони был предрешен. Денщик Елизарова, изо всех сил подгонявший лошадь, качнулся в седле и мешком свалился на землю. Его тело, осыпая за собой мелкие камешки, покатилось вниз по склону - прямиком под копыта преследователей. Один из черкесов наклонился с седла, проверяя - не жив ли, и вся троица вернулась обратно, где бесчувственного Елизарова уже перекидывали через седло, точно тюк с тряпьем.
Звуки выстрелов, тем не менее, донеслись до гарнизона. Выехавший на разведку отряд обнаружил трусившую навстречу лошадь Прошки с окровавленным боком, где по нему соскользнуло тело всадника. Предпринятые поиски обнаружили и мертвую лошадь Елизарова и труп его денщика. Тело Алексея Николаевича так и не нашли. Попал ли он в плен? Или тоже погиб, и труп упал в реку? Никто этого так и не узнал. И в очередной сводке канцелярии полка означилось "Елизаров, Алексей Николаевич, поручик. Рост 2 аршина 10 вершков, строен, глаза карие, нос прямой, губы тонкие, осанка прямая, шаг широкий. Пропал без вести, предположительно убит".

 Отправлено: 30.10.15 13:06. Заголовок: Часть четвертая. За..

Часть четвертая.
Засада. июль 1828 года

- Так вы твердо намерены ехать?- Полковник подергал себя за седой ус, и критически осмотрел маленький, всего в пятнадцать человек, отряд, седлавший лошадей. - Может подождете, пока ваши раненые смогут оправиться настолько, чтобы вы взяли их с собой?
Волков же с куда большим сомнением смотрел на небо, по которому неуклонно взбиралось вверх солнце.
- Я должен быть в Автуры еще засветло, полковник. Оттуда надо принять обоз и завтра утром выступить к Грозной. Раненых придется оставить на ваше попечение. Дорога, даже в обход, через Агишбатой и Гуни - опасна, этот отрезок пути придется гнать галопом - они не выдержат.
- Мда... Ну и времена настали. Во все века служба при обозах и транспортировках считалась синекурой. А здесь все наоборот. Боевые части сидят по гарнизонам, а сопровождающие через враждебную территорию наудачу пробираются, - проворчал полковник и хлопнул Волкова по плечу. - Что ж, поезжай, поручик. Удачи вам. Как доберетесь до Грозной - поклон мой генералу Огинскому передавай. Вернусь обратно - замолвлю за тебя словечко. Грех такую службу не отметить.
- Отмечали уже, полковник, - улыбнулся уголком губ Алексей. - Гораздо больше против моих заслуг. Честь имею.
Маленький отряд выехал из лагеря, когда до полудня оставалось часа два. Волков был недоволен - со сборами и хлопотами они потеряли больше трех часов, но понимал, что солдатам, измученным долгим и опасным предыдущим переходом, по трудным местам, да еще и с пороховой телегой на горбу - мало одной лишь ночи, чтобы набраться сил. Дорога шла по широкой равнине, поросшей травой, начинающей уже выгорать под солнцем. Лес, что тянулся к востоку, был достаточно далеко от дороги, и на открытой местности даже маленький отряд чувствовал себя в безопасности. Лошади шли крупной рысью, и даже те, что еще хмурились выезжая из лагеря - приободрились. На перегонах между укрепленными лагерями всегда можно было ожидать какой-нибудь пакости, и никто никогда не знал - не вылетил ли из-за ближайшей скалы или перелеска какой-нибудь горский отряд, но сейчас, будучи налегке, они имели все шансы добраться до места без приключений.
Только вот из леса, за ними все же следили внимательные, цепкие, ненавидящие глаза. Четверо горцев, верхами пробирались между деревьями, оставаясь позади отряда, чтобы оставаться для них невидимыми.
- Едут, - молодой, лет двадцати с небольшим парень протянул старшему подзорную трубу. Тот, несмотря на то, что годами уже подбирался к пятидесяти, видел дальше и зорче многих молодых, и жестом отказался от блестящей медной трубки. Его сощуренные, глубоко посаженные глаза не отрывались от маленькой колонны:
- Вижу. Те самые, что от нас вчера ушли. Куда их шайтан на этот раз понес?
- За реку, это точно. По эту сторону им тут делать нечего.
- Хорошо.... - протянул старший задумчиво. - Поедем и мы туда же. А ты, скачи вперед, по северной тропе, обойдешь их, передай Джамбеку на той стороне, пусть идет за ними, да на глаза не показывается. Этот офицер мне нужен живым. В Веден они не войдут, но если на развилке у трех башен пойдут прямо.... впрочем, это я сам, успеем. Давай, пошел!
Молодой горец ни слова ни говоря прицокнул языком, и ускакал галопом по едва заметной тропке через лес, слишком узкой для того, чтобы по ней мог пройти отряд.
К берегу Бенойясси отряд подъехал через часа полтора. Речушка, напитанная, как и все реки Кавказа летом, таянием ледников, переполнялась водой вшестеро больше своего обычного объема, но текла здесь по плоской, каменистой долине, и разливалась мелким, едва-едва выше лошадиных колен, но невероятно широким руслом. Лошади брели по неровному дну осторожно, чтобы не оскользнуться подковами по скользким голышам. И за время этой медленной переправы молодой горец, посланный вдогонку, успел пересечь реку ниже по течению и подняться на пригорок, с которого - словно ворон с дерева - наблюдал за тем, как пятнадцать всадников, выбираются из воды, отряхиваются, спешиваются, и отирают лошадей. Они еще только вновь рассаживались по седлам, когда он уже унесся вперед, выполняя поручение.
Долгой была дорога - по плоским, изборожденным трещинами и рытвинами равнинам, по пригоркам, мимо лесистых холмов - под ярким синим небом, в тишине, напоенной лишь стрекотом сверчков и запахом травы, и мелких, горьковатых желтых цветов.
Алексей ехал, глубоко вдыхая этот упоительный воздух. Четырнадцать человек, ехавших за ним попарно, составляли маленькую колонну, и ободренные мирной дорой уже перебрасывались шуточками и подначивали друг друга. Офицер тоже иногда вставлял несколько слов в общую беседу, и к часу пополудни, безо всяких приключений перебравшись через следующую речушку, они добрались до крошечной деревеньки, домов в восемь, притулившуюся на склоне пологого, поросшего редким леском холма. Пахло дымом и хлебом, женщины и дети, составлявшие практически все здешнее население, смотрели на солдат исподлобья, но без открытой враждебности. Сутулый старик, куривший трубку на рассохшейся скамейке, казался статуей, высеченной из изборожденного дождями и ветрами камня. По неподвижному, острому как нож лицу, и блеклым, глубоко запавшим глазам невозможно было прочесть ни недовольства, ни приветливости. Он не пошевелился, заслышав стук копыт, и лишь глаза его, немигающие и пронзительные, обратились к подъезжавшим, и уже не отрывались от них. Тонкие струйки дыма из ноздрей все так же поднимались, истаивая в ясном летнем воздухе, и пожалуй, только это и свидетелсьствовало о том, что он - живой.
Волков приказал своим спешиться и войти в деревню пешком, ведя лошадей в поводу. Солдаты ворчали, но офицер успел хорошо изучить обычаи местных. Проезжать верхом через населенный пункт считалось неуважением к тем, кто там живет. И этот простой жест обеспечил им, по крайней мере, сносный прием. Напоили лошадей у колодца, Алексей купил хлеба у женщины из крайнего домика, и никто не обратил особого внимания на мальчонку лет девяти, который вертелся между лошадей, оглаживал их, и совал им куски яблок. Дети всегда крутились вокруг солдат в тех деревнях, что сохраняли видимость нейтральных, и солдаты давно привыкли к этой картине. Останавливаться на обед не стали - путь предстоял еще долгий, а за деревенькой начинался подъем, и дорога переходила с долин в горы. Расплатились щедро - это, вкупе с подчеркнутым уважением к местным обычаям - было единственным способом сохранить хотя бы внешнюю доброжелательность тех, кто хранил нейтралитет. Волков повел своего коня дальше через деревню, и уже на той стороне вновь поднялся в седло. Солдаты последовали его примеру, и вскоре отряд, на ходу жуя теплые, ароматные чуреки, уже следовал по тропинке, огибавшей высокий холм, и поднимавшейся все выше и выше.
А вот мальчишка - едва русские скрылись из виду - кинулся к старику, поговорил с ним о чем-то, а потом вывел из покосившегося, рассохшегося сарая маленькую мохноногую лошадку, и помчался в противоположном направлении.

продолжение следует

 Отправлено: 31.10.15 11:53. Заголовок: - Куда-куда? - грузн..

- Куда-куда? - грузный, коренастый горец с залысинами, скрывавшимися под мохнатой шапкой, смотрел на мальчишку, крутившегося на своей лошаденке на одном месте.
- В Агишбатой, Хьамидан Джамбек. А оттуда в Гуни. Я слышал, как они меж собой говорили.
Норовистый конь дернул узду, но горец удержал его на месте. Небольшой отряд, крутившийся вокруг, перебрасывался возбужденными словами и призывами немедленно скакать вдогонку.
- Кто продал им хлеб?
- Мариам... но они оказали уважение, дада. Вошли в деревню пешком, и...
- Неверные научились вести себя вежливо? - насмешливо спросил молодой горец, посланный предупредить отряд. - С каких пор?
- Это их офицер заставил, я видел, а еще он заплатил Мариам вдвое, и еще...
- Она что - впустила его в дом в отсутствие мужа? - брови Джамбека сдвинулись у переносья, костистые пальцы стиснули рукоять кнута.
- Нет, дада, нет! - торопливо воскликнул мальчишка. - Она пригласила, но он не вошел в дом! Ждал за порогом, как полагается. Она не могла отказать в хлебе, это къонах...
Кнут свистнул и мальчишка взвизгнул, хватаясь за плечо.
- Молчать! Эти собаки разъезжают по нашей земле с оружием, как хозяева! Отбирают наши деревни, убивают наших братьев, а ты смеешь говорить, что они умеют вести себя достойно? Щенок, вон с глаз моих!
- Но...
- Джамбек, ты неправ, - спокойный голос пожилого горца, сидевшего справа от него на соловой кобыле, заставил предводителя отряда зашипеть, точно капля воды в нагретой сковородке с маслом. Но он смолчал, давая сказать старшему. - Мальчишка говорит правду, и не вини Мариам. Того, кто встретится в бою - убей без жалости, но отказав в хлебе тому, кто с уважением пришел в твой дом - ты навлечешь на дом беду. Ты забываешь наши собственные обычаи, смотри как бы тебе самому не стать похожим на них.
Джамбек потупился, как мальчишка получивший выговор.
- Ты прав, ага. Я забылся.
- Если они идут в Агишбатой, то Гумс их задержит надолго, - продолжал пожилой. - Обойдем через брод, потом напрямик, и будем ждать их в ущелье.
- Назир Туган просил оставить офицера ему живым, - напомнил молодой гонец.
- Это уж как получится. Едем!
Отряд со свистом и гиканьем сорвался с места, и мальчишка, все еще протирающий плечо, потрусил обратно в деревню.
***
Дорога поднималась по отрогам хребта, виляя и петляя, следуя прихотливым изгибам склона. Там, наверху, вдоль самого гребня, словно бы рассеченного вдоль по своей длине ударом исполинского меча, клокотал и пенился поток. Гумс был неширокой, но глубокой и бурной рекой. Лошади ржали, сбившись в кучу, пока люди, спешившись, торопливо наводили мостки над бесновавшейся водой. Здесь, в узком месте, их было навести проще всего, но каждый раз, когда перейдя через реку, какой-нибудь отряд уходил дальше - мост исчезал как по волшебству. Объяснение было простым - здесь, где за каждым камнем таились наблюдающие глаза, где, казалось, сами деревья неодобрительно косились вслед - это мог сделать любой ребенок, любая женщина или старик. Просто потому что горцы видели в русских солдатах захватчиков, любая диверсия против которых - допустима, если при этом не нарушала их собственных законов.
Лошадей переводили по-трое. Кони храпели и косились на поток, а солдаты, двое из которых тянули за удила, а третий подталкивал под круп - обливались потом, ругались и отплевывались от воды, то и дело хлеставшей вверх из словно бы кипевшей реки. Раз, и один из коней оступился, задняя нога соскользнула, испуганное животное забилось, и едва не рухнуло вниз, увлекая за собой и людей. На помощь кинулись еще шестеро, мостки угрожающе затрещали под таким весом, казалось, еще минута - и все полетят в воду, но ценой множества синяков и одной разбитой ключицы наконец удалось втащить обезумевшего от страха коня обратно. На тот берег перебрались, потеряв без малого три часа, мокрые насквозь и уставшие. А впереди ждала еще большая часть пути. Волков, позволив своим людям короткий отдых, настороженно оглядывал дорогу и голые, враждебные склоны, поросшие лишь кое-где кривыми деревцами. Дорога шла вниз, потом снова взбиралась наверх по ближайшему отрогу, петляла и выворачивала - в обход круч и вдоль глубоких ущелий. Недолгий вроде бы путь - во всего-то пятьдесят три версты - занимал весь день именно из-за такого вот рельефа, и лошади и всадники выбивались из сил, преодолевая кручи и тяжелые участки, где дорога терялась под наползавшими на нее селями, и лошадей приходилось переводить под уздцы, подталкивая и оступаясь самим. Не говоря уже о том, что на перегонах между укрепленными лагерями в любой момент откуда угодно можно было ожидать нападения. До сих пор они шли без приключений, и можно было, наверное, надеяться на дальнейшую благосклонность судьбы. Да только Волков не очень верил в милость фортуны, и поднял людей в дорогу, не дожидаясь, пока просохнет вымокшая одежда.
По склону приходилось спускаться шагом, но едва дорога пошла поровнее - офицер пустил своего коня крупной рысью. Они миновали несколько изгибов, пока выбрались, наконец, на прямой участок, который протянулся вдоль скальной стены над глубоким обрывом. Далеко внизу, слева от дороги шумела вода, а справа - уходила вверх отвесная каменистая круча.
Дорога была так узка, что всадники растянулись в цепочку по одному, и Волков, ехавший впереди, обшаривал цепким взглядом тропу впереди и слоистую каменную стену, вдоль которой они ехали. Впереди дорогу перегораживала на четверть осыпь из мелких камней, в одном месте - с внешней стороны - видимо произошёл обвал, и часть дороги казалась словно бы откушенной чьими-то исполинскими челюстями, там пришлось пробираться, практически прижимаясь к скале - и поневоле сбавить аллюр.
- Вот они. Поджигай, - тихонько прошептал один серый "валун" другому, заслышав топот копыт. Укрывшиеся плащами, двое горцев были неразличимы среди нагромождения камней, за скальным выступом, скрывавшим их от тропы. Невидимые пока для всадников - они и сами их не видели, но стук копыт - а еще больше - пронзительный свист охотящегося орла, донесшийся откуда-то сверху - послужил сигналом. Затрещал стопин, побежал огонек, меж камней навстречу всадникам. Восемьдесят саженей, семьдесят, шестьдесят...
Алексей увидел дымок в ясном воздухе, лишь потому, что всматривался в дорогу почти до боли в глазах. Ущелья, и такие вот склоны - были очень подходящими местами для засад, и тем и страшны были их маршруты - что в краю этих бесконечных гор, великих и малых - миновать опасные места было невозможно, и полагаться оставалось лишь на удачу, сноровку, опыт и собственную интуицию. И с тех пор, как Волков начал сам водить отряды - эта ответственность лежала и на нем.
Дымок у каменистой стены, тонкий, извилистый, словно там ползла змея с сигарой в зубах...
Каменистая осыпь, до которой оставалось саженей двадцать, пятнадцать....
- Назад! Назад, галопом!!! Ловушка! - крикнул он, во всю силу своих легких, и его лошадь, остановленная рывком на крупной рыси, взвилась на дыбы, оглашая воздух ржанием.
Больше он ничего сказать не успел, и не успел увидеть, как остановленные его окриком, солдаты круто осаживали и разворачивали лошадей. Огонь добрался до пороховниц, сложенных у края дороги, под самым склоном, и замаскированных грудой мелких оскольчатых камней, словно бы осыпавшихся с кручи.
Алексей не услышал грохота, когда, казалось, под самыми копытами его лошади вздыбилась земля. Словно ударили разом в оба уха, погасив все звуки, потемнело в глазах, он не почувствовал, как его буквально вырвало из седла и швырнуло всем телом об скалу, а конь, грянувшийся со всего маха хребтом об камни - бился и кричал, словно человек. Солдата, ехавшего сразу за ним, отбросило назад вместе с лошадью, перепуганное, оглушенное животное присело на подкосившиеся задние ноги и повалилось набок, придавливая собой седока. Загрохотали камни, лавиной осыпаясь по крутому склону, что-то кричали люди, истошно ржали лошади, и оттуда, с верха скальной стены, загремели выстрелы.
- Засада! Засада братцыыы! - орали в задних рядах, солдаты разворачивали коней, несколько человек ринулись было на помощь упавшим, кого-то выбил из седла увесистый камень, кто-то упал, сраженный выстрелом, один раненый пытался вновь взобраться на коня, но несчастное животное, получив пулю в шею, бесновалось и кричало, человек отлетел от удара копытом, словно тряпичная кукла, и с долгим, истошным воплем полетел вниз с обрыва. В единый миг тишина горной дороги превратилась в воющий и грохочущий ад.
- Уходим, уходим....
- Но как же они? Волков, Ахаров...
- Они мертвы! Пошел, пошел!!!
Оставшиеся, изрядно потрепанные остатки отряда, умчались по той же дороге, по какой и пришли. Их не преследовали - кучка горцев, окопавшаяся над этим склоном, была слишком высоко, чтобы немедленно сорваться вдогонку. Солдаты вернулись обратно к Гумсу, и отправились вдоль его прихотливого русла, надеясь, что хоть куда-нибудь оно приведет. Через два дня, отощавшие и почти отчаявшиеся, они спустились вместе с рекой в долину, туда, где горный поток вливался в свою равнинную ветвь, и на этом слиянии - похожий на сказочное видение - обнаружился небольшой укрепленный лагерь. Из пятнадцати человек, доставивших в Беной долгожданный порох, никто так и не добрался до Автуры. Лишь девять из них, многие - раненые - сумели, в конце концов, вернуться в свой полк и рассказать о засаде на каменной тропе. В канцелярии полка были сделаны соответствующие отметки, родственникам погибших были высланы неизбежные, но от того не менее трагические письма, начинающиеся с сакраментального: "С превеликим прискорбием сообщаем...". Алексей Михайлович Волков, удостоенный посмертной признательной грамоты за то, что его своевременное предупреждение помогло спасти большую часть отряда - значился во всех ведомостях как родственников не имеющий, и уставший, с покрасневшими от утомления глазами канцелярист, закрывая толстую книгу, помянул погибшего офицера добрым словом за то, что хоть по нему соболезнующего письма писать не пришлось.

 Отправлено: 05.11.15 13:53. Заголовок: Часть пятая Чистилищ..

Часть пятая
Чистилище. октябрь 1828 года

Ледяным ударом - ведро воды, с размаху выплеснутое в лицо. Елизаров вскинул голову и едва удержался от стона. Руки онемели под тяжестью тела, висевшего на них всем своим весом, сыромятные ремни глубоко впились в запястья. Трое мучителей, с равнодушными, ничего не выражающими лицами, разбирали свой палаческий скарб, переговариваясь на тарабарском, лязгающем, лающем языке. Четвертый отставил в сторону ведро. Этот говорил по-русски, и даже почти не коверкал слова, хотя выговор его был поистине чудовищным. Алексей Николаевич даже во сне видел это лицо. С аккуратно подстриженной черной бородой, правильными, тонкими чертами, глубоко посаженными, угольно-черными глазами.
- Очнулся, керста*? Пиши письмо.
Елизаров попытался облизнуть разбитые губы. Язык был сух, как терка. Его били непрерывно уже третьи сутки. Отливали водой, когда он терял сознание, повторяли свое требование, и продолжали экзекуцию, получая отказ. Он до сих пор не понимал - почему еще жив. В его понимании человек попросту не должен выжить после таких мучений. Не понимал и своего странного упрямства.
Письмо с требованием выкупа. Он понимал, что его держат живым, лишь в надежде получить выкуп. Но где гарантия, что даже получив деньги - отпустят? Какая может быть вера этим варварам? Да только письмо он отказывался написать даже не из жадности. Жил Елизаров всегда на широкую ногу, и если бы даже сумма оказалась непосильной - то кто бы не влез в долги для спасения собственной жизни. Нет. Причиной было вовсе не это.
Всего лишь стыд.
Представляя, что мать и Таисия получат от него, от него(!), всегда такого уверенного, знающего себе цену, письмо с униженной просьбой выкупить его жизнь, и чего доброго, разнесут эту весть по всем знакомым, Алексей чувствовал такую тошноту, что подчас его рвало желчью. Кормили так редко и скудно, что лишнего содержимого в желудке и не оставалось. "Пусть бы лучше убили сразу, варвары, звери, душегубы", - молился он иногда. Но мучители хорошо знали, когда остановиться, и убивать его пока явно намерений не высказывали.
За два месяца плена на его теле уже не оставалось живого места, одежда превратилась в драные лохмотья, заскорузлые от засохшей крови и грязи. Зловонная яма, в которую его неизменно кидали после очередного избиения, полнилась запахами испражнений, и он задыхался в ней так, что когда его выволакивали оттуда на очередной допрос - от свежего горного воздуха кружилась голова.
Допросы в первые недели были жестокими. Интересовало горцев многое. Есть ли в лагере пушки и сколько точно там стоит человек. Требовали нарисовать план и указать на нем - где находится пороховой склад, а где ставка командира.
Он молчал. Елизаров мог быть фанфароном, эгоистом, дезертиром - но не хотел становиться предателем. "Пусть убьют - не стану отвечать!" - решил он про себя. И молчал. Молчал, когда ему в кровь исхлестывали спину нагайками, когда от ударов сапогами трещали ребра, когда сплевывал кровью от прикушенного языка с разбитых губ. Но когда здоровенный, жирный боров, обнаженный по пояс, в одном лишь кузнечном фартуке раззявил ему рот железной подпоркой и раздавил клещами один из коренных зубов - вся его выдержка рухнула, и запредельная боль заставила его выть, выть в голос. Он рыдал и вопил от боли, задыхаясь от слез и крови, заполнявшей рот, снова и снова терял сознание - и его снова отливали водой. Его швыряли в яму, давали отлежаться несколько дней, прийти в себя - и снова волокли на допрос. Торопиться извергам было некуда, а замучить пленника насмерть они не намеревались. С ним бы умер не только источник информации, но и потенциальный источник дохода.
И потому - мучения продолжались, и в те редкие минуты, когда к нему возвращалась способность ясно соображать - он отчаянно молил о смерти, но в ответ получал лишь смех, и очередной удар по лицу.
Временами в яму швыряли других пленных. Однажды их набралось так много, что негде было не то что лечь, но даже и сесть - и они простояли всю ночь плечом к плечу, хотя многие были так измучены и истерзаны, что удерживались в вертикальном положении лишь подпираемые со всех сторон телами других узников. Других тоже таскали на допросы. Он слышал крики и стоны. И многих уже не швыряли обратно. Куда девались трупы - он мог лишь догадываться.
А теперь вот прибавилось и требование написать письмо с просьбой о выкупе. И его добивались не менее яростно, чем сведений.
- Письмо!
- Н-н-нет.... - скорее стон, чем ответ, но горец понял. Удара на этот раз Елизаров не увидел, но голова взорвалась болью, и мир вокруг исчез, потонув в глухом, похоронном звоне. Он не почувствовал очередного водопада, обрушившегося на его голову. Зато для горцев это было одним из показателей того, что на сегодня с пленника достаточно. Ремни перерезали, свалившееся им на руки безвольное тело, больше похожее на куклу, спина и бока которой вываляны в мясном фарше, отволокли к яме и, окатив предварительно еще несколькими ведрами - сбросили вниз. Яма была неглубокой, всего-то аршина в три, но при падении даже с такой высоты всей тяжестью, плашмя, можно было переломать кости. За это не беспокоились - в яме находилось еще двое, которые поневоле смягчили падение, хоть и не в состоянии были подхватить.
Приходил в себя Елизаров тяжело, толчками. Сознание не желало возвращаться к действительности - но тем не менее, поневоле стали различимы и крики вокруг, и свист кнутов, и стук копыт. Он едва заставил себя открыть глаза. Они горели. Веки слиплись от какой-то дряни. На губах запеклась кровь.
"Все еще жив... - как-то обреченно подумал он, и уткнулся лицом в землю. - Когда же конец, Господи..."
Шум, между тем, нарастал. Двое пленников, привалившихся к стенам ямы рядом с нимЮ были не в состоянии поднять головы. Как и он сам. У одного из них правая кисть походила на сырую отбивную, и пальцев на ней не было. У второго из страшных ран на голенях торчали осколки костей. Оба - так же, как и он сам, помимо этого были избиты так, что когда к ним сверху по сброшенной лестнице спустилось трое горцев и стали пинать пленников ногами и осыпать беспорядочными ударами нагаек по чему попало, чтобы заставить их встать - никто не смог даже сдвинуться с места.
Наверху что-то кричали, спустившиеся отвечали им гневными, лязгающими голосами. Как же Елизаров ненавидел этот язык, которого не понимал. К стуку копыт присоединился и стук колес. К мужским голосам присоединились и женские, наверху слышалась суета.
"Сворачивают лагерь, - тупо думал он. - Хорошо. Может, убьют нас, прежде чем уйти."
Чья-то рука впилась ему в волосы и задрала голову. Он закрыл глаза, готовясь почувствовать под горлом холодную сталь. Ему уже доводилось видеть, как убивают чеченцы. Головы они не отрубали, а отрезали ножами.
- ХIара дийна!** - крикнул кто-то прямо над ухом. Пара сильных рук подхватила его подмышки, кто-то обвязал веревкой. Его дернули кверху, как рыбу удочкой. Веревка впилась в ребра, пересекая дыхание. Он ударился боком об торчащий из верха ямы камень, повалился, свешиваясь ногами вниз. Кто-то бесцеремонно схватил его за волосы и за веревку, рванул, выдрав целый клок - и выволок на поверхность. Он так и остался лежать на мокрой земле, уткнувшись лицом в собственную руку, чувствуя под боком и бедром острые грани камней. Подняться не было сил, и его потащили волоком, еще больше раздирая изодранную нагайками спину об камни, вымазывая ее в грязи.
"Загноится. Умру", - он уже почти не ощущал боли. Его перехватили за руки и за ноги, раскачали, швырнули... Упал на что-то неожиданно мягкое, застонавшее под ним. Только тогда он вновь попытался разлепить веки.
- Полегче, браток, - тихо сказал незнакомый голос. По-русски. Чья-то рука крепко, но как ни странно - бережно ухватила за плечо и помогла откатиться в сторону. Плывущие перед глазами цветные пятна потихоньку собирались в более или менее узнаваемые образы. Откуда-то раздался протяжный стон, и кто-то рядом шепнул:
- Прими, Господь, его душу.
- Где я? - едва ворочая языком попытался спросить Елизаров. Очень хотелось протереть глаза, но он не чувствовал рук, и не мог поднять их. Раздался скрип, стук копыт, что-то под ним дрогнуло и поехало. Легко узнаваемые толчки. Телега. И он в ней не один. Краем уха он слышал еле слышный шепот. На русском!
Сердце подкатило к горлу, и глаза защипало от слез.
"Свои! Свои, Боже мой.... неужели спасен?"

продолжение следует

---

* Неверный, иноверец
** - Этот живой

 Отправлено: 09.11.15 15:45. Заголовок: Слезы смыли забившую..

Слезы смыли забившую глаза муть, и вскоре он начал различать лица рядом. Сумел и оглядеться.
Он лежал в телеге, в которой помимо него, вповалку, едва ли не друг на друге - лежало и полусидело еще с дюжину человек. Обросшие - как и он, до самых глаз. Грязные, оборванные. Многие были изуродованы так, что смотреть на них без содрогания не получалось. Почти у всех лица, волосы и бороды были заляпаны засохшей кровью. Следы страшных истязаний носили на себе все до единого. Кто-то лежал в забытьи, кто-то бредил. Несколько человек -на вид не менее часто подвергавшиеся пыткам, но тем не менее каким-то образом умудрялись удерживаться в сидячем положении, давая этим чуть больше места всем остальным, и изредка переговаривались вполголоса. Всколыхнувшаяся было надежда, угасла на корню. Пленники. Такие же пленники как и он сам. Телега шла в конце длинной вереницы всадников и повозок, и охраняло ее четверо горцев, конвоировавших ее верхами.
Елизаров, наконец совладал с собственными непослушными руками, отер глаза, и тоже попытался сесть. Его тут же повело в сторону, но один из сидевших ухватил его за плечо, и помог удержаться.
- Несладко пришлось. - это был не вопрос, скорее сочувственная констатация факта. Мужчине этому вряд ли было больше сорока, но грива седеющих волос и борода, спускавшаяся на грудь, старили его еще лет на десять. - Как звать?
- Елизаров... Алексей Николаевич.- прохрипел он, отер рот, и с отвращением поглядел на собственную руку, окаймленную по запястью подсохшим кровавым "браслетом", от ремней. Насколько он мог видеть - такие же "украшения" носили все без исключения.
- И откуда? Давно попал?
Вопрос поставил его в тупик. Давно ли? Вечность назад. А какой сегодня день, и какой год? Желто-алый наряд, который носили деревья и мокрая земля свидетельствовали о том, что уже осень - но осень какого года? Ему казалось, что прошло уже много лет, но если вдуматься.... Думать, впрочем, получалось со скрипом, и, сдавшись, он ответил
- С июля. Двадцать восьмого года. Сорок первый, егерский. Стояли в Хан-Кале у Сунжи....
- Всего три месяца. - наверное это должно было прозвучать ободряюще, но на Елизарова в этих словах дохнула обреченность. - Я вот уже полтора года.
Разговор походил на беседу двух каторжников. Но многим ли отличаются от них пленники? Лишь тем, что под арестом они не у толпы равнодушных охранников, а у ненавидящего их народа. И сроку этой каторге не назначено...
- Что.... что происходит? Куда нас везут? - наконец нашел в себе силы спросить Елизаров, и, с усилием оперевшись о борт телеги, подтянулся повыше. - Откуда вы все
- Кто откуда. - ответил ему другой голос. Сидевший напротив молодой парень, у которого бороденка была такой редкой, что походила на размазанную по лицу грязь, баюкал в правой руке левую, и драный рукав прикрывал жуткие багровые рубцы исполосовавшие ее от локтя до пальцев. - Меня недалеко от Воздвиженской сцапали. А Константин Сергеевич - он кивнул на первого собеседника Елизарова, - вел отряд из Наура в Потемкинскую.
- Вел, да только не довел. - горько усмехнулся первый собеседник. - Везут нас... эх, браток, знать бы куда. Уже неделю волокут. Вдоль берега Сунжи ехали, по каким-то холмам, долам... хитрые они, бестии. Вот этого лагеря наши бы в упор не заметили, если бы мимо проезжали с отрядом. Третий такой лагерь на пути. Подъезжают, забирают пленников, сворачивают часть лагеря и отправляются дальше. Погляди, какой караван собрали. Отходят куда-то, свои скрытные поселения снимают. И нас с собой.
Колонна действительно была внушительной. Открытые телеги с огромными деревянными колесами - и фуры, явно из захваченных обозов, волы и лошади, тащившие все это, женщины, дети, старики на телегах - и мужчины на конях вокруг.... Елизаров неожиданно вспомнил "Исход".
Разговор не клеился. Все были слишком измучены, чтобы говорить. И после нескольких фраз все замолчали. Никто не знал, куда их везут. Но везли куда-то далеко. Дорога карабкалась по склону заросшего лесом ущелья, поднималась на невысокую гору, и снова проваливалась вниз, по склону, столь крутому, что сопровождающим нередко приходилось удерживать ее на спуске. Их немилосердно трясло, каждая выбоина и рытвина, каждый камень под колесом на этой неезженной колее, по которой они продвигались, отзывалась в истерзанной спине и аукалась в голове тяжелой болью, заполняя ее гулом. Страшно хотелось пить, но Елизаров не смел сознаваться в этом, видя, что и другие страдают от жажды не меньше. Рот заполнялся горечью, голова готова была лопнуть, гортань горела, а они все ехали и ехали, медленно и неумолимо ,как сходит с гор ледник.
В горах темнеет быстро. Но длинная колонна продолжала движение и в темноте. Пленники засыпали, просыпались, ежась, жались друг к другу, и снова засыпали, тупым, бесчувственным сном дров в поленнице. Тела деревенели от холода, он глушил постоянную боль и отгонял ее, но, сам по себе тоже был мучительной пыткой.
Яркий алый рассвет застал их высоко в горах. Искрились под солнцем вечные снега на недостижимо высоких островерхих пиках, от дыхания в разреженном воздухе поднимался пар. От холода сводило челюсти, а тело застыло так, что казалось, при малейшей попытке стронуться с места - рассыплется на кусочки. Колонна двигалась и дальше, но их телегу остановили. Защелкали бичи. Елизаров был уверен, что никто не сумеет сдвинуться с места, но каково же было его удивление, когда кто-то из пленников, с усилием ухватившись за борт, поднялся на ноги. А ведь избит он был не меньше остальных, драные лохмотья едва прикрывавшие наготу не скрывали этого. Лица его Елизаров не видел - только спутанные, отросшие до самых плеч волосы, темные, отливающие рыжиной, как у него самого. Мужчина шатнулся на явно онемевших ногах, и попытался спуститься с телеги самостоятельно. Ноги подкосились, он упал на колени, но поднялся снова. Елизарова удивило, что горцы, стоявшие вокруг с хлыстами - и не подумали ни ударить, ни пнуть его, подгоняя. Помочь, разумеется, тоже никто не попытался. Но после того как тот, первый, спустился с телеги, и остановился рядом с ней, выпрямив спину и вскинув голову - точно собирался принимать смотр на плацу - внимание горцев переключилось на остальных. Константин Сергеевич тоже попытался подняться сам, и ему это даже удалось. Елизаров сделал попытку тоже проявить подобную силу воли, но не сумел - одеревеневшее тело не слушалось, он свалился с телеги мешком. Липкая, мокрая земля показалась теплее и мягче любой подушки, и он прикрыл глаза. Секунду, ну пожалуйста, только одну...
Носок чьего-то сапога впечатался в ребра, на плечи обрушился удар кнута. Под чей-то хохот его схватили за волосы, оттянули голову назад, и следующий удар пришелся уже по лицу.
- Хьала гIатта! - крикнул кто-то в самое ухо - ГIатта жIаьла*!!!
Он попытался. Снова плюхнулся в грязь, и кто-то впечатал удар носком сапога в ухо. В голове зазвенело, из рассеченного ударом уха закапала кровь. Возиться с ним никто не собирался - его схватили как куль и отшвырнули в сторону. Так же, осыпая бранью и ударами стаскивали с телеги и остальных. Елизаров вновь попытался подняться, и тот, темноволосый с рыжиной и Константин Сергеевич совместными усилиями поставили его на ноги. Стоя, он видел что происходит на телеге. Там оставалось еще четверо человек. Остальные уже либо стояли на земле, либо валялись скорчившись, под беспорядочными ударами сыпавшихся вместе с издевательским смехом. Двое горцев, взобравшись на телегу пытались растормошить оставшихся. Один застонал, попытался укрыться от нагаек. Его с криками и явно оскорбительно звучащими словечками швырнули на землю. Потом произошла заминка. На телегу поднялся еще один горец, постарше, и осмотрев оставшихся троих сказал что-то краткое. Тела спустили на землю в неожиданном молчании, и уложили в ряд. Пустые глаза одного из них смотрели в небо. Глаза двоих других были закрыты. Они были мертвы, и уже успели окоченеть.
На маленькой полянке посреди густого хвойного леса на склоне какой-то горы ютилось несколько саманных домиков под островерхими травяными крышами. Из первой сакли вышла женщина - высокая и костлявая, в черном платке. Ее лицо, изборожденное глубокими морщинами было почти коричневым, а угольно-черные глаза смотрели на пленников с ненавистью. Она молча, точно призрак обошла всех, и, покачав головой, что-то сказала одному из горцев - полному мужчине с крючковатым носом, и лицом, заросшим черной, жесткой как проволока, бородой. Тот молча склонил голову и женщина ушла. Оставив мертвых на земле, остальных пленников потащили дальше - туда, где за домиками...
Елизаров судорожно вздохнул. В земле зияла яма. И десяток врытых в землю столбов вокруг. Выходит, просто сменили место. И снова - яма? Впрочем, вталкивать в нее их не спешили. И столбы стояли тут не просто так. Их привязали к столбам, заломив назад руки, и ушли, оставив караульного с ружьем и рогом. Он готов был усмехнуться, решив, что если это и пытка, то довольно примитивная.
Однако через полчаса он переменил свое мнение. Поза была нарочито неудобной, плечи вначале заныли, потом заболели по-настоящему, а через полтора часа он кусал себе губы, чтобы не завыть в голос. И все равно - вой прорывался - бессвязным, сухим стоном через пересохшее, растрескавшееся горло. Кости ломило от боли, внутри суставов горел самый настоящий пожар, ноги сводило судорогой от напряжения. Не было сил стоять, но стоило повиснуть на впивавшихся в кожу ремнях - как вывернутые назад руки вспыхивали такой адской болью, что она волей-неволей выдергивала из беспамятства.
Немудреная пытка. Медленная. Примитивная. Только вот ужасающе действенная. Часа через два - почти от всех столбов неслись бессвязные стоны, и лишь двое продолжали молчать. Может и они уже умерли? Елизаров не способен был рассуждать. В голове мутилось, а боль не позволяла впасть в беспамятство.
На четвертом часу пошел дождь.

---

*Вставай! Встать, собака!

 Отправлено: 11.11.15 13:11. Заголовок: Часть шестая Знакомс..

Часть шестая
Знакомство. октябрь 1828 года

Елизаров не знал, сколько часов их продержали у столбов без еды и пищи. Он помнил, как ловил ртом хлесткие струи проливного дождя, и благословлял небеса за эту передышку. Однако животворная влага, как и все в этих проклятых горах, таила в себе ловушку. К сумеркам дождь унялся, зато поднялся пронзительный ветер, такой, который, казалось, дует сразу со всех сторон, порождает вихри и пробирает до самых костей. А много ли надо было измученным, голодным, промокшим насквозь людям, оставленным под открытым небом, перед простором осенних гор, под взирающими с юга ледяными копьями вечных снегов? Почему они не замерзли насмерть - вот чего Алексей Николаевич никак не мог понять. Когда, уже в темноте, он, наконец, отупел настолько, что перестал ощущать холод, боль и собственное тело, то впал в забытье, но раньше успел подумать о том, что, скорее всего, больше не очнется.
Однако же очнулся. В яме, заполненной пленниками. Яма была слишком мала для девятерых. Их свалили туда вповалку, друг на друга. Сколько они пролежали так - бесчувственные и полумертвые - никто из них не знал. Однако же, постепенно он стал слышать и стоны, и приглушенную брань, и заключил, что не только жив, но и остальные тоже выжили. Хоть и не все. Двое, оказавшиеся на дне ямы, после того как их всех свалили туда, точно нарубленные поленья, были придавлены телами остальных. И, судя по всему, задохнулись под их тяжестью. Третий едва дышал, когда более или менее пришедшие в себя люди начали отползать, чтобы освободить нижних. Никто не знал, который час. Да и говорить сил не было ни у кого. Пленные сидели, поджав под себя босые ноги в глубокой полужидкой грязи, в которую после дождя превратилось земляное дно ямы. Как ни было тесно - тела двух умерших оставили лежать там, где они и были, а сами теснились друг к другу, как зернышки черной икры в ложке. Кто-то вполголоса читал молитву, остальные молчали. В глубокой темноте над ними появился свет факела, и трое горцев осветили яму. Елизаров уткнул лицо в колени - после мрака огонь был невыносим.
Они сбросили вниз две веревки, и тот толстяк с крючковатым носом пролаял какой-то приказ.
И каково же было изумление Елизарова, когда кто-то из пленников что-то ответил. На том же отвратительном, лязгающем языке, который, казалось, состоял из одних согласных.
- Алексей, не надо.... - раздался рядом с Елизаровым тихий голос, который он уже слышал в телеге. "Константин Сергеевич... вот как его зовут", - тупо вспомнил он, и сообразил, что, верно, этот говоривший по-горски - его тезка. Тезка, впрочем, не удостоил советчика ответом, и добавил вслух что-то еще, отчего троица наверху разразилась бранью. Даже не понимая языка, ошибиться в значении было невозможно. В яму спустили цыъхан - длинный толстый шест с гвоздями на одном конце. Елизаров скорчился, уходя от ударов. Кто-то закричал от боли. Меж ладоней, прикрывавших голову, Алексей Николаевич увидел, как кто-то вскочил, и изумился - неужели у кого-то еще хватает сил двигаться? Человек, чьи темные волосы в отсветах факела отливали рыжиной, схватился за конец шеста, и попытался выдернуть его из рук горцев.
- Не надо! Полоумный! - завопило несколько голосов, но мужчина не обращал на них никакого внимания. Горец, державший шест, вскрикнул, едва не упустив свое орудие, от рывка стукнувшее его по носу, двое других снова принялись браниться, защелкали кнуты. В яме раздались крики, люди валились друг на друга в попытках уйти от ударов. Впрочем, хотя лупили они в яму вслепую, хлеща по кому попало, львиная доля ударов сыпалась на бунтаря, который лишь пригнул голову, чтобы защитить глаза, и резким рывком выдернул-таки шест из рук горца. Он еще даже успел ткнуть его концом в пузо не успевшего отскочить толстяка, прежде чем один из кнутов захлестнулся на его правом предплечье, и резким рывком заставил разжать руки. Второй кнут ударом обжег горло, мужчина покачнулся, захрипел, схватившись за кнутовище левой рукой, а наверху замелькали еще факелы.
- Алексей! - Это уже снова Константин Сергеевич - он попытался подползти к бившемуся в цепкой хватке двух кнутов человеку, под брань и стоны остальных, но тут в яму опустилась приставная лестница, и пленники умолкли, прижавшись к стенам. В яму по ней сошел здоровенный бугай, который щедро раздавал удары сапогами. А на середине лестницы - не спускаясь, однако, вниз, с кнутом в руке застыл еще один, остальные смотрели сверху, держа факелы и бичи наготове. Дальше все произошло в мгновенье ока. Бунтаря обвязали веревкой под мышками и выдернули вверх, как рыбу из пруда. Оставшимся еще немало влетело для острастки, хотя роптать больше никто не пытался. Пленники едва ли не утыкались лицами в глубокую грязюку, сворачивались в комок, кто-то стонал, кто-то бранился, кто-то рыдал в голос. Елизаров тоже прижался к влажной стенке, едва дыша от крупной дрожи, безудержной тошноты, и колотящегося где-то в горле сердца. Бугай, тем временем, при помощи новых веревок подтолкнул кверху обоих покойников, и выбрался сам. Лестницу убрали, факелы исчезли, и вновь наступила темнота.
- Зачем? - только и спросил Елизаров, весь дрожа.
- Зачем он на них накинулся? - бесцветно ответил невидимый в темноте Константин Сергеевич.
- Зачем вообще все это началось, и....
- Они потребовали, чтобы мы обвязали трупы и подняли их наверх. А Волков ответил им, что даже собаки не оставляют за собой недогрызанные кости, и раз они довели этих двоих до смерти, то пусть сами их и прибирают.
Елизаров был шокирован настолько, что даже позабыл свое удивление тому, что кто-то из русских не только понимает это тарабарское наречие, но и говорит на нем. А раз Константин Сергеевич его понял - значит как минимум и он его знает.
- Безумец! - только и выдохнул он, растирая онемевшие от холода руки.
- Да... - со вздохом согласился его собеседник. - Только вот отчего-то такого рода безумие заставляет меня ощущать себя трусом.
Алексею Николаевичу хотелось спросить еще многое. Но боль, холод, и свинцовая, тупая усталость не позволили. Он, наверное, даже забылся в каком-то странном оцепенении, пока его не привела в себя толкотня, и слабые, но вполне различимые голоса. Наверху опять горели факелы, и несколько силуэтов вырисовывалось на их фоне. А небо за их спинами было уже не угольно-черным, а густо-синим. Наверное, близился рассвет.
В яму со стуком опустилось большое плетеное ведро, потом корзина, из которой одуряюще пахло свежевыпеченным хлебом, и здоровенный бурдюк с водой. Елизаров потянулся было к этим райским видениям, да не только он один. Кто-то рядом застонал, кто-то зарычал, кто-то полез прямо через голову рядом сидящего – когда, во избежание свалки, Константин Сергеевич встал, держась одной рукой за стену ямы, а другой – подняв корзинку над головой.
- Не будем терять остатки достоинства, господа, - его твердый голос неожиданно утихомирил всех. - Тут на всех хватит с избытком. Прошу вас, угощайтесь, но знайте меру - мы слишком долго пробыли без еды.
Он протягивал корзинку поочередно каждому, и каждый вытягивал по чуреку, хотя по полубезумным глазам некоторых явно читалось почти звериное желание сцапать добычу целиком. Елизаров поежился. Еще несколько дней, и все эти люди, запертые, как волки в одной клетке, начнут грызться между собой. Своими соображениями он поделился с Константином Сергеевичем, когда тот сел рядом, но он лишь покачал головой.
- Я видел и такое. Люди от голода и отчаяния способны на многое, но, поверьте, в этой компании такого не случится.
Как ни странно, он оказался прав. Когда утолили первый голод – утробное ворчание, звучавшее в яме, и неизвестно кем издаваемое, стихло. Многие даже нашли в себе силы лишь подкрепиться, и оставить бОльшую часть еды на потом. Бурдюк с водой пошел по рукам, а потом был водружен в центр ямы на почетное возвышение, которое молоденький парнишка, говоривший с Елизаровым в телеге, и светловолосый крепыш с веснушчатой физиономией вылепили, накопав грязи и земли на дне ямы.
Взошло солнце. Первые лучи, проникшие косо в яму и сползшие по ее стенке до дна, быстро обсушили и согрели измученных людей. Хотя стояла уже середина осени, здесь, в горах, днем оно было куда теплее, чем он привык ощущать на тех высотах, дальше которых армия не забиралась. Горцев не было видно. Для параши накопали руками нишу в земляной стенке, поместив в нее плетеное ведро. После еды и питья туда началось настоящее паломничество. Через пару часов после восхода наверху раздались шаги, и сверху сбросили бесчувственное тело. Елизаров, Константин Сергеевич и оказавшийся в этот момент поблизости коренастый пухлощекий тип, чьего имени Алексей Николаевич пока не знал, подхватили его на руки и уложили на дно ямы.

продолжение следует

 Отправлено: 14.11.15 13:56. Заголовок: Это был тот самый бу..

Это был тот самый бунтарь. На его груди и плечах сплошь багровели свежие вспухшие полосы толщиной в большой палец, изодранная в чернисто-серые неузнаваемые лохмотья рубаха, кое-как наброшенная на плечи уже после экзекуции, была мокрой насквозь, с волос ручьями стекала вода.
- Алексей! - Константин Сергеевич похлопал его по щекам, надеясь привести в чувство, попытался приподнять и отдернул руку, когда почувствовал на пальцах кровь. Спина была исхлестана сильнее всего, кожа на свежих рубцах вскрылась и кровоточила.
- Нехристи! - буркнул сидевший напротив невысокий, коренастый человечек, лет уже далеко за сорок, с седеющей бородой и лысиной во всю макушку, обрамленной длинными прядями редких пегих волос. - Снова измордовали ни за что. И охота было нарываться...
- Ты это ему поди объясни, - вздохнул Константин Сергеевич и все же, с помощью Елизарова, приподнял-таки лежавшего за плечи, уложив головой себе на колено, чтобы не оставлять его в грязи.
Сейчас, рассмотрев бунтаря при ярком солнечном, свете Елизаров немало удивился. До сих пор он видел этого человека либо в темноте, либо со спины, и заметил лишь отросшие до самых плеч волосы, того же самого темного, отливающего рыжиной на кончиках цвета, как и у него самого. Теперь же отметил и худощавое, костистое лицо с глубоко посаженными, закрытыми сейчас глазами и четкими, правильными чертами, чем-то неуловимо напоминающее его собственное.
- А ведь вы похожи, - словно подслушав его мысли, пробормотал Константин Сергеевич, поднимая на него глаза. - Чертовски похожи!
- Может, воды? - предположил подобравшийся поближе парнишка, и сунул под локоть полупустой уже бурдюк.
- Какое там! - отмахнулся Константин Сергеевич, прислонившийся спиной к земляной стенке ямы. - Видишь, мокрый? Отливали уже. Пусть лучше отлежится.
Воцарилась глубокая тишина. Елизаров опер руки локтями о поднятые колени, обхватив себя ладонями за плечи. Только теперь, при свете дня, получив передышку от истязаний, после еды и питья, он снова обрел способность обращать внимание на происходящее вокруг. Впервые оглядел и остальных своих невольных товарищей по заключению повнимательнее.
- А ведь я вас так по именам и не знаю, - наконец произнес он, переводя взгляд с одного на другого. - Меня-то в вашу теплую компанию последним закинули.
- Ну так, а потом не до церемоний было, - буркнул светловолосый парень, усеянный веснушками, терявшимся в редкой бороде. Он сидел по другую сторону от Елизарова, и растирал покрытые полузажившими рубцами ноги.
- Верно, - Константин Сергеевич протер лоб. - Что ж, позвольте представить вам, Алексей Николаевич, наших с вами сотоварищей.
Елизарова едва не пробил смех от неуместности подобной формулировки в таких условиях, но он благодарно кивнул. Разговор – любой разговор, был спасением, сидеть в молчании, смотреть друг на друга, дыша не только своим, но и чужим страхом, было невыносимо. Константин Сергеевич, тем временем, по очереди представлял ему одного за другим всех оставшихся в яме.
Молоденького, не старше восемнадцати лет юношу, который заговорил с Елизаровым в телеге, а сейчас предложил воды, звали Николаем Риминым. Корнет третьего кавалергардского полка, тот был наверняка так горд и счастлив носить свои эполеты, а теперь его наготу прикрывало лишь изодранное рубище, в котором даже самый внимательный взгляд не обнаружил бы никакого сходства с мундиром.
Лысый, с картофелеобразным носом и пегими патлами, прозывался Лукин, Егор Петрович. Служивший каптенармусом в четвертой роте восьмого пехотного полка, он был захвачен в вместе с половиной своего взвода четыре месяца назад, и оказался единственным из них, кто выдержал ад плена дольше месяца.
Темноволосый и статный молодой человек по имени Владимир Иванович Неверов был бы весьма хорош собой, если бы не рубец от сабельного удара, пересекавший его лицо от левого надбровья до правого уголка рта, и лишивший его добрых двух третей носа. Он попал в плен лишь месяц назад, одежда на нем еще не окончательно превратилась в лохмотья, хотя извозилась и испачкалась в грязи, крови и нечистотах не меньше, чем у всех остальных.
Веснушчатого и светловолосого парня звали Ильей Степановичем Зиминым. Он был сыном какого-то мелкопоместного дворянчика из Тобольской губернии, и наверняка, по окончании Кадетского Корпуса видел перед собой ослепительные перспективы. Елизаров, как ни старался, не мог соотнести его простецкую физиономию с офицерским мундиром, да это было и неважно. В этой яме, похоже, заканчивались все перспективы. Разве что кроме других ям, и провонявшего кровью и нечистотами сарая для допросов.
Самой интересной фигурой из всей этой разношерстной компании, как и показалось с самого начала, был Константин Сергеевич Маринов. Ему действительно еще не исполнилось и сорока, хотя выглядел он намного старше. Несмотря на отросшие ниже плеч волосы, свисавшие грязными полуседыми сосульками, несмотря на бороду, спускавшуюся на грудь, несмотря на лохмотья, грязь и бесчисленные следы истязаний, врожденный аристократизм сквозил в каждом его движении. И он безоговорочно почитался всеми за старшего, хотя Лукин был значительно старше его годами. И после того, как он вкратце рассказал Елизарову о каждом, юный Римин взялся рассказывать про него самого. Оказалось, Маринов не просто офицер, но и врач, и во главе отряда оказался лишь потому, что поручик, которому было поручено перевести отряд в Терки, умудрился захворать животом. И Константин Сергеевич горько корил себя за то, что по незнанию местности завел свой отряд в ловушку, утешаясь лишь тем, что большинству удалось-таки уйти.
Наверху послышалась возня, голоса, и появившийся над краем ямы горец в лохматой папахе швырнул вниз еще один бурдюк. Неверов поймал его на лету, торопливо свинтил крышку, глотнул и сплюнул.
- Снова эти помои! Скоты, поят нас какой-то гадостью.
- Но-но! Какая ни есть, а все же вода. Дай сюда! - Лукин забрал у него бурдюк. - Пригодится. Запоешь по-другому, когда им вновь придет охота держать нас без воды несколько дней.
В этот момент бунтарь дернул головой, зажмурился, отворачиваясь от света, и открыл глаза. Несколько раз сморгнув, он пошарил руками по земле возле себя и попытался подняться. Его тут же повело в сторону, он тихонько зарычал от боли, впиваясь пальцами в раскисшую грязь, и, наконец, умудрился приподняться и сесть при помощи поддерживавших его рук.
- Ну? Ты как? - встревожено спросил Константин Сергеевич.
- Сносно, - Голос был хриплым, но спокойным. Мужчина отер глаза тылом кисти, отбросил назад свесившиеся на лоб волосы, и поднял голову, оглядываясь вокруг. Константин Сергеевич вскинул брови. Неверов, усаживавшийся на свое место, присвистнул. Николай встрепенулся, ни дать ни взять – суслик делающий стойку над своей норкой. Елизаров никак не мог понять причин такой реакции.
- Послушайте-ка господа, а вы не братья, часом? - поинтересовался Зимин, разглядывая Елизарова и его тезку. Те переглянулись, и если взгляд бунтаря был довольно безразличным, то изумлению Алексея Николаевича не было предела. Он словно посмотрелся в зеркало. Хотя оба лица уже несколько месяцев как не знали бритвы, и черно-рыжеватая борода значительно "обезличивала" обоих, теперь, когда они сидели рядом - сходство бросалось в глаза, и было совершенно поразительным. Мало того, что черты были похожи, но даже глаза, большие, почти круглые, и казавшиеся совершенно черными на осунувшихся, бледных лицах, смотрелись зеркальным отражением друг друга. Елизаров оглядел своего неожиданного двойника с головы до ног. Роста они были одинакового, и если отличались хоть чем-то, то это сложением. Алексей Николаевич все же, перешагнув свои тридцать лет, уже начинал грузнеть, хоть и изрядно отощал в плену, но знал за собой такую тенденцию. Его тезка-двойник же, казалось, состоял из одних жил и костей, и был сухим и крепким, как старый древесный корень. Он окинул Елизарова почти таким же оценивающим взглядом с головы до ног, пожал плечами и, подавшись вперед, оперся локтями о колени, чтобы предохранить исхлестанную в кровь спину от соприкосновения с земляной стенкой ямы.
- Навряд ли, - проговорил он на удивление ровно, словно это не его около часа назад швырнули в яму избитым до бессознательного состояния. Он отвернулся, не проявляя больше никакого интереса к внезапно обнаружившемуся сходству. - У меня нет братьев.
- Как ваше имя? - не зная, что и думать, спросил ошарашенный Елизаров, забыв, какую фамилию назвал ему ночью Константин Сергеевич.
- Вы Елизаров, я помню. Что это у вас тут? Никак, вода? Николай, будь другом, дай глоток, - бунтарь с усилием потянулся за бурдюком, и наклонился, чтобы отпить, потому что поднять его не мог. Сделав несколько долгих глотков, он глубоко вдохнул, пытаясь расправить плечи, и поглядел на Елизарова ничего не выражающим, мрачным взглядом. И из черной глубины этих глаз, так похожих на его собственные, на Алексея Николаевича, казалось, взглянула сама бездна, при виде которой пробрало дрожью. Но на вопрос все же ответил. - Волков. Волков Алексей Михайлович.

 Отправлено: 19.11.15 12:31. Заголовок: Часть седьмая Урок. ..

Часть седьмая
Урок. ноябрь 1828 года
- Какого черта... - Елизаров с усилием приподнялся и сел. Голова кружилась, вкус крови во рту опротивел, и даже глоток воды, отвратительной, отдающей сильным запахом тухлых яиц воды - не улучшил дела. - Что им, в конце концов, от нас надо?
Они уже месяц сидели в этой провонявшей насквозь яме, в липкой, холодной грязи, поливаемые дождем, опаляемые высокогорным солнцем днем, и сковываемые холодом ночью. С каждым днем становилось все холоднее, дожди и ветра все злее. Ни криков детей, ни лая собак, ни ржания лошадей и вечной переклички женщин, которые были обычными звуками даже в том лагере, в котором Елизаров проторчал с самого момента своего пленения. Маленький аул был заброшен. В нем оставался лишь маленький отряд - с дюжину человек, карауливший пленников, и две женщины. Высокую, тощую, как метловище старуху он уже видел в первый день по приезде, и лишь после, разглядев ее лицо, когда его в очередной раз волокли через двор, убедился, что она никакая не старуха. Обветренное, изборожденное морщинами лицо казалось старческим, но вот глаза - огромные, черные, полные огня и ненависти - не могли принадлежать старухе. Кто она такая, почему смотрит с такой ненавистью, почему осталась тут, тогда как все жившие в этом ауле ушли дальше в горы? Он не знал. Была тут и еще одна женщина, которую никто из пленников ни разу не видел. Слышали лишь ее плач по ночам. Высокий и надрывный. Женщина стряпала, а мужчины стерегли пленников. Иногда раздавался стук копыт и редкие, резкие голоса, и снова все затихало. Здесь всегда царила мертвая тишина, нарушаемая лишь тогда, когда кого-то из них выволакивали из ямы. Тогда тишина разрывалась криками и стонами. Впрочем, случалось это довольно редко - по сравнению с тем местом, в котором Елизаров проторчал с самого момента, как попал в плен. Но сегодня вот очередь вновь дошла до него. При воспоминании о клещах, о жутком хрусте зубов под сталью все внутри него сжималось, казалось, само естество его вопило и визжало, позабыв о всяком достоинстве. Может, будь он один - давно сломался бы. Но - странным образом - навязчивая потребность казаться окружающим лучше, чем он есть, бывшая всю его жизнь обыкновенным бахвальством, сейчас, при взгляде на Волкова и Маринова, будила какое-то странное, обреченное, почти самоубийственное желание - не потерять лица. Хотя горцы тут тоже не слишком усердствовали, никаких особенных мер воздействия не применялось. Но даже при помощи обычных нагаек, кизиловых прутьев и сыромятных ремней они обдирали спину и бока в кровь, до живого мяса, до содранной кожи и вскрывшихся в глубине старых рубцов ран.
По ночам из уголков глаз стекали слезы, которые, казалось, вот-вот замерзнут на щеках. И Елизаров обращал взгляд к небу, не зная - рыдать ему или молиться. Об освобождении или о смерти. Чего вообще можно ждать, да и стоит ли. Товарищи по заключению вели себя по-разному. Лукин вопил и отбивался, когда его вытаскивали из ямы, а после - рыдал, уткнувшись лицом в липкую грязь. Елизаров, глядя на него, заставлял себя сдерживаться - очень уж отвратительным было зрелище. Юный Николай старался по примеру Волкова и Маринова сохранять достоинство, но когда его швыряли обратно - трясся мелкой дрожью, прятал лицо на плече кого-то из этих двоих и беззвучно плакал. А старшие имели великодушие делать вид, что ничего не замечают. Неверова на допросы не таскали. Про Илью Зимина не хотелось вспоминать и вовсе. Но вот Константин Сергеевич, которого вытаскивали из ямы крайне редко, каким-то образом всегда умудрялся сохранять неизменно ровное расположение духа, хоть был так же мрачен, как и все остальные - но как-то неуловимо проявлял заботу о каждом. Волков же....
Человек этот был для Елизарова загадкой. Если остальные пленники старались вести себя смирно и тихо, чтобы не провоцировать лишний раз своих мучителей - то Волков, словно бы из духа противоречия, держался с такой безрассудной дерзостью, что подчас Алексей Николаевич сомневался - а в своем ли тот уме?
Временами, в те дни, когда их оставляли в покое, они беседовали. Каждый о своем. Вспоминали дома, близких, службу.... родные края. Елизарову мучительно хотелось поговорить о настоящем, расспросить тех кто пробыл в плену подольше и может, успел понять что-то больше него, он не понимал происходящего и от этого было только хуже. Но он не смел, боясь показаться малодушным. Но вот сегодня, когда его очередной раз выволокли из ямы, подвесили за руки в пропахшей кровью и нечистотами сакле и несколько часов подряд охаживали тонкими кизиловыми прутьями, отливали водой, затем били снова и снова, тупо, не задавая вопросов, не предъявляя никаких требований, его выдержке пришел конец. После того, как на смену тупому оцепенению на краю между сознанием и беспамятством пришла, вместе с вернувшимся сознанием, жгучая боль в истерзанном теле, и он едва ли не выл, свернувшись в комок на дне ямы, а Волков то и дело плескал на него все той же отвратительно пахнувшей водой, и он наконец смог заставить себя сесть, все доводы полетели в тартарары.
- Зачем! Ск-кажите же мне н-наконец! - он едва не выкрикнул эти слова, трясясь от холода, и вцепляясь грязными, исхудавшими руками с обломанными ногтями в обрывки своих лохмотьев. - Я не могу так б-больше! Ск-колько это будет прод-должаться! Почему они не убьют нас!
- Убьют рано или поздно, - меланхолично отозвался Константин Сергеевич из своей нишки. Они прокопали в земляных стенках ямы что-то вроде маленького гнезда для каждого, и теперь Маринов сидел, держа на коленях голову юного Николая, который свернулся калачиком под наброшенным на него изодранным мундиром Неверова и спал тяжелым, каменным сном. Сам Неверов дремал полусидя и прислонившись головой к стене. Лукин пристроился позади юноши и тоже прикорнул, стараясь согреться теплом двух находившихся рядом тел. От голоса Елизарова он что-то простонал во сне, сжался еще сильнее, но не проснулся. Впрочем, те часы, когда узникам удавалось заснуть, были таким драгоценным благом, что пробудить их, пожалуй, мог бы разве что пушечный залп под самым ухом.
Бодрствовали лишь Маринов, и Волков, который помог Елизарову сесть и протянул бурдюк.
-К-к-константин Серг-геевич... - Елизаров глотал слова вместе с воздухом, зубы стучали, но здесь нечем было согреться. Теперь, в момент, когда его слышали лишь эти двое, Елизарова словно прорвало, выплескивая впервые за пять месяцев плена все, что его мучило. - Ск-колько так можно? М-мы же... люди. Не скот. З-за что они так? Что им н-нужно?
- А что бывает нужно от пленников на войне? - Волков отбросил с глаз отросшие волосы и посмотрел на него - Информация. Деньги. Способ выместить свою ненависть. Живые щиты, наконец.
- К-к-как? Ну в-введ-дь никак-кого письма или ин-нформации от меня нет, чт-то им еще надо?
- Торопиться им некуда,- мрачно отозвался Константин Сергеевич. - На выкуп, полученный за любого офицера, несколько горских деревень могут существовать в течение года, а то и больше. Не забывайте - тут идет война. Они ведут настоящую герилью. Не могут пасти свои стада и растить свой хлеб, надо же им как-то существовать. Вот и выкручиваются как могут.
- В-вы что? Оправдываете их? Оправдываете этих зверей? - Елизаров задохнулся от внезапного бешенства, и даже перестал дрожать. Он смотрел на Маринова с такой яростью, что казалось на том вот-вот начнут дымиться его лохмотья. - Они держат нас, как животных! Морят голодом и жаждой, на холоде, под дождями. Пытают, мучают....
- А вы знаете, как обходятся с пленными наши? - резко оборвал его Волков. - Думаете, их держат в теплых уютных комнатках с пуховыми перинами, кормят перепелами с трюфелями и, пытаясь добиться сведений о расположении их скрытых лагерей и башен, охаживают надушенными платочками? Вы хоть раз видели пленных горцев? Это война, милостивый государь. А на войне белых перчаток не носят.
продолжение следует

 Отправлено: 25.11.15 13:10. Заголовок: Долгое, неловкое мол..

Долгое, неловкое молчание повисло в яме. Елизарова душило негодование, но он не мог не понимать, что Волков прав. Он вообще во многом был прав. Проведя целый месяц в одной яме, все они знали намного больше друг о друге. И он знал что Волков много лет был сопровождающим снабжения, а значит - разъезжал по горам-долам, и общался с местными куда больше чем он сам, служивший - то в одном, то в другом гарнизоне, и знавший горцев лишь по стычкам да набегам, а в схватке любой враг-безликий. Волков же видел их жизнь, говорил на их языке и знал про них куда больше чем большинство офицеров.
- Все равно не понимаю. - куда глуше выговорил Елизаров наконец. - Предположим я однажды сдамся, и напишу письмо которое они требуют. Что будет со мной тогда?
- То же, что сейчас с Неверовым. - Волков бросил взгляд на молодого человек, дремавшего в нише и откинувшего свое изуродованное лицо к земляной стенке.
В этом был резон. Неверова, хоть и держали вместе с ними, в той же сырой, зловонной яме открытой всем дождям, на том же скудном пайке и вонючей воде - но на допросы не таскали. Кнутом охаживали - заодно со всеми прочими, когда за какую-либо провинность кого-то одного наказывали всех, но никогда - его одного. Сколько будет идти выкуп? Письмо взялся доставить на почту один из молодых черкесов. Положим ему понадобится недели две, чтобы добраться до территорий, где он сможет выдать себя за жителя одного из лояльных поселений, и явиться на почту. До Тулы письмо будет идти самое долгое - месяц. Сумму потребовали очень крупную, но Владимир был из состоятельной семьи. Предположим - еще неделя, две, чтобы собрать такую сумму наличными, и месяц, чтобы доставить ее на Кавказ. Что будет дальше? Переговоры? Как определят место передачи денег? И приедут ли за ним прямо сюда те, кто привезут выкуп? Или его увезут в какое-то, заранее назначенное место? В самом скором случае - месяца три. А со всеми возможными проволочками? Если письмо затеряется? Если посланный струсит? Сколько будут ждать их мучители?
- И вы хотите сказать, они его отпустят, когда получат выкуп? - Елизаров также посмотрел на спящего и поежился. - Скорее уж поверю, что они убьют посланного, заберут деньги, а Владимира либо тоже убьют, либо оставят по-прежнему гнить здесь.
- Зря вы так думаете. Они умеют держать слово. - Волков с силой растер себя по плечам, чтобы разогнать кровь и хоть немного согреться, глухо выбранился сквозь зубы, потому что под руками заныли свежие рубцы, и вздохнув, поглядел в глаза Алексею Николаевичу.
- Поймите одно. Эти люди - уважают лишь честь, силу и достоинство. У них очень развито - понятие того, что приличествует мужчине, а что нет. Они живут по строжайшим моральным правилам. И те, кто в эти правила не вписываются - в их понятии не люди вовсе. Вот Зимин, к примеру. Вы слышали, как они его называют?
Алексей Николаевич попытался припомнить. Через неделю после того как их свалили в яму и вновь начались истязания Илью Зимина однажды не вернули в яму. Оставшиеся уже решили что он умер, не выдержав мучений, пока однажды - спустя несколько дней - он не появился наверху ямы, вместе с другими горцами. Если бы не голубые глаза, и светлая, аккуратно подстриженная борода - его можно было принять его за одного них. Одетый в изрядно поношенный бешмет явно с чужого плеча, побитые, но все еще добротные сапоги, в папахе - он отличался лишь тем, что не носил оружия. А еще - старался не глядеть в яму, откуда на него глядели изумленные глаза остальных пленников. В тот день наверх выволокли одновременно и Волкова и Константина Сергеевича. Елизаров, глядя снизу, видел, как Зимин, явно стараясь выказывать рвение - подтолкнул Маринова в спину, а Волков, поднявшийся из ямы следом - выплюнул сквозь зубы какое-то словечко, звучавшее как ругательство и, невзирая, на угрожающий окрик одного из горцев - с размаху съездил перебежчика кулаком в челюсть, вложив в удар весь свой вес и все силы. Да так, что Зимин отлетел на сажень, прежде чем грохнуться на землю. На Волкова в ту же минуту обрушились удары нагаек и прикладов, его моментально сшибли с ног, куда-то уволокли, и обратно швырнули уже без сознания. В чувство он не приходил тогда так долго, что Маринов уже опасался что забили его насмерть. Однако Волков пришел -таки в себя, и мало того - его не трогали почти неделю, давая возможность оправиться. Зато и Зимин теперь, появляясь среди других горцев - вел себя тише воды ниже травы, отводил глаза и старался не глядеть на пленников. Горцы относились к нему, казалось, пренебрежительно. Хотя - может быть только показалось?
- Хака...нет, хяка....? Кажется...- неуверенно попытался припомнить Елизаров
- Хьякха. - поправил Волков. - Свинья то бишь. Он-то, дурень, не понимает языка. Они его одевают, кормят, и держат вроде за своего, но без помех перережут ему глотку, когда он будет им не нужен - потому что он в, их понятии, как и в нашем - трус, перебежчик, предатель. Нечто вроде грязи под ногами. Я слышал их разговоры. Он разрыдался и умолял о пощаде, обещал служить им как собака, если его оставят в покое. Только вот собак они ценят, а трусов, тех, что ведут себя недостойно мужчины - презирают.
Елизаров помолчал, пытаясь осмыслить услышанное.
- Выходит... то что вы ведете себя с ними так откровенно вызывающе... это - намеренно?
- Да. - Алексей сухо кивнул. - Они умеют ценить храбрость и мужество даже во врагах. Это то, чему нам следовало бы у них поучиться. Они могут запытать меня насмерть - но их истязания никогда не перейдут в разряд унизительных. Могут содрать шкуру, разодрать на части или хоть сердце живьем вырезать - но никто из них никогда не осмелится ударить меня по лицу, лишить глаз, оскопить, или воспользоваться как женщиной.
Елизаров задохнулся от упоминания подобных мучительств, которые этот, похожий на него как две капли воды человек перечислял с таким бесстрастным видом.
- Господи.... неужели и такое могут сотворить?
- Могут. Сотворить они могут что угодно - хоть каленым железом лицо выжечь, хоть заживо собакам скормить.
- Звери.... - выдохнул Алексей Николаевич в ужасе сжимая исхудавшие пальцы на собственных плечах. А он-то думал, что видел уже самое страшное. Голод, холод, пытку жаждой и дождями, обливания водой, нагайки, палки, прутья, клещи, сыромятные ремни.... оказывается все это - только цветочки?!
- Нет. Поймите. Мы - враги. Мы пришли на их землю, а не наоборот. Пришли с огнем и мечом. Ермолов поняв что овладеть Кавказом с наскока не получится выбрал тактику выжженной земли. Вы ведь не первый год тут? Успели еще его застать? Он строил крепости, продвигался вперед медленно, подчистую вырубая леса, выжигая все что встречал на своем пути, не щадя ни аулов ни пастбищ. Чингисхан, говорят, захватывая вражеский город ставил детей к колесам своих повозок, и щадил тех, кто ростом был ниже колеса. Ермолов такой ошибки не допускал. Он знал, что у Кавказа - долгая память, и мальчишки которых он пощадит - через десять лет возьмут в руки оружие как их убитые отцы и матери. Весь север Кавказа, все территории на которых расположены крепости Линии совсем недавно были лесами, пастбищами и мирными селениями, а теперь там голые горы, которые только теперь пытаются снова зарасти лесом. А эти люди - видят, помнят и передают из поколения в поколения все, что видели их горы. Мы- враги для них. Смертельные враги. Между нами - кровь, огонь и ненависть. Они никогда не простят, не забудут, и не смирятся. Эти горы - величественны и прекрасны, но, вместе с тем, холодны и суровы. И народ, живущий здесь - плоть от плоти своих гор. Он не прощает.

продолжение следует

 Отправлено: 29.11.15 17:02. Заголовок: Елизаров был поражен..

Елизаров был поражен. Нет, он, конечно, знал тактику Ермолова, и еще успел застать это медленное продвижение со строительством крепостей, вырубкой лесов и прокладыванием дорог но ведь это казалось простым и таким мудрым решением! Из уст в уста передавались его слова "Кавказ, это огромная крепость, защищаемая полумиллионным гарнизоном. Надо или штурмовать её, или овладеть траншеями. Штурм будет стоить дорого. Так поведём же осаду" И великим генералом восхищались, равно как и его тактикой. А теперь, слушая Волкова, находясь среди этих самых гор, и на своей шкуре опробовав что такое ненависть побежденных, он ежился, пожалуй впервые в жизни не находя слов, и чувствуя себя совершенно растерянным. Впервые, представив себе то, чем были действия Ермолова если смотреть на них с другой стороны, с точки зрения местных жителей, он начал отдаленно понимать, и это понимание заполнило его безнадежным холодом
- Но... - наконец выдавил он. - Как долго это может продолжаться? Кавказ велик, это верно, но по сравнению с огромной Империей, он... он же все равно размером с плевок Господа!
- Боюсь, что вечно. - тихо ответил Волков. - Пока горы стоят.... они будут помнить. Есть одна чеченская пословица... "Только война дает отпор войне.". Нас привел сюда долг служения своей стране. Как солдат Наполеона привел в Россию их собственный долг. И мы его выполняли и будем выполнять, не нам рассуждать о том - праведное ли дело привело нас. Мы защищаем лояльные к нам земли, женщин и детей, но защищая их - мы воюем точно такими же людьми, живущих в тех же землях, по тем же законам - но не склонивших головы и поднявших против нас непримиримую войну. У этой вражды не будет победителя, поскольку ни правых ни виноватых в ней нет. Мир на Кавказе никогда не может быть посеян войной.
- Думаете здесь возможен мир? - с горечью усмехнулся Елизаров - Исходя из того, что вы сказали - они будут драться до последнего человека. А так и будет, рано или поздно - вся мощь Империи направлена сюда. Если будет на то воля Государя - сила Империи может даже горы эти смести с их основ. Даже если придется вернуться к тактике Ермолова и не оставить тут ни единого дерева, ни единой деревни, ни одного человека.
- Тогда против нас будут воевать камни. - Волков не разделял похоже этого оптимизма. В его голосе звучала странная усталость. - Знаете, Алексей Николаевич. Как многого могли бы добиться наши дипломаты, если бы не смотрели свысока на все и вся? Казалось бы - ничтожный по размерам, по сравнению с Россией край. Раздавить его как таракана пяткой - что легче. Вот и попытались раздавить, не удосужившись рассмотреть повнимательнее, да наступили не на таракана а на скорпиона. Куда было бы полезнее, если бы вместо того, чтобы свысока смотреть на потенциального врага - мы постарались бы изучить его. Понять. Понять чем живут эти люди, что для них дорого, что они ценят. Мы уже одиннадцать лет поливаем эти горы кровью, и будем поливать еще долго. А ведь овладеть Кавказом было бы так легко!
- Как? - Елизаров окончательно перестал что-либо понимать. Волков казалось противоречил сам себе. До сих пор все его слова были логичны и понятны - но как понять это?
- Если бы наши власть придержащие удосужились бы увидеть в этом краю людей, а не досадное стадо живущее в горах. Ведь те же законы по которым горцы обязаны ответить кровью на кровь и сталью на сталь - законы их мира и их общества, древние как сама эта земля - могли бы помочь нам добиться своего без крови. Здесь правит закон кровной мести - но еще - закон уважения к старшим, почтения к мудрым и святой для каждого из них закон гостеприимства. К ним надо было отнестись не как к дикому племени которое можно проигнорировать или надо уничтожить. А как к равным. Прийти сюда не со сталью и свинцом - а с открытыми руками, с честным договором, с дарами. Прийти как гости, как друзья и нас бы приняли соответственно. Когда-нибудь, возможно наши дипломаты поймут это. И тогда - тут настанет мир в котором наши народы смогут сосуществовать во взаимном уважении. Только вот мы с вами этого не увидим. А жаль.
- Почему же не увидим?
-Потому что в нас слишком глубоко укоренилась привычка считать себя венцом природы, а инородцев - людьми второго сорта. Сколько лет вы на Кавказе?
- Почти пять... да, пять
- То есть вы пять лет находитесь на их земле. И не знаете ни слова на их языке. Не знаете их традиций и обычаев. Почему?
"Да потому что на кой черт мне это было нужно, учить язык каких-то пастухов или морочить себе голову их обычаями, какое мне до них дело? Мы сюда воевать пришли а не этнографией заниматься" - чуть было не ляпнул Елизаров и осекся, понимая что Волков попал точно в цель.
- Знаете, Алексей Николаевич... - Волков тем временем взглянул на задремавшего в самом начале их разговора Маринова, и подавшись вбок поправил съехавший с плеча спавшего на его коленях юного Николая обтрепанный мундир - Я уверен в этом, потому, что на собственном опыте убеждался не раз, насколько высоко эти люди ценят уважение к себе, и своим обычаям. И насколько неукоснительно их придерживаются. Это жестокий, безжалостный народ, к тем, кто проявил себя врагом. Но настолько же открытый искренний и щедрый по отношению к тем, кто пришел к ним с открытым сердцем. Они умеют дружить так же крепко, как и ненавидеть. И умеют уважать даже врагов, если они того заслуживают.
- На опыте - это как? - подозрительно поинтересовался Елизаров.
- Да по-разному было. Ну вот вам хоть один пример. Однажды вез я депешу из Потемкинского в Грозную. Мне бы подняться по Ермоловской дороге на север, до Моздока, оттуда вдоль линии до Николаевской, и спуститься опять до Грозной. Безопасный путь - которым большинство гонцов и едут. Да только вот путь тот - без малого две сотни верст. А напрямик - девяносто с небольшим. Оттого и поручили мне, потому что столько наездился по этим краям, что мне и карты ни к чему. Чтобы напрямик проехал да в срок довез. Мол тебе, Волков, к риску не привыкать. - он хмыкнул невесело - Ну и поехал один. В Нагорной сменил коня, спустился в Алханчуртскую долину да и помчался вдоль подножия хребта напрямик без дороги. Да только наскочил на горский разъезд, бог их знает что они забыли так близко к нашим крепостям. Насилу ушел, пулю в бедре унес на память. А как только успокоился, что оторвался от них - сообразил что хлещет из меня как из резаного барана, и если кровь не остановить - свалюсь через несколько минут на корм воронам. Тем-то небось без разницы, с депешей я, или сам по себе, сожрут за милую душу. Перетянул ногу ремнем да толку мало. Вспомнил, что спускаясь с хребта - видел деревушку на северо-востоке, до нее пара верст должна была оставаться, не больше. Ну и направился туда. Как доехал - не помню. У крайнего дома - мешком с лошади, доплелся до двери, постучал. Открыл какой-то мужик, а у меня в глазах уже тьма египетская, за косяк цеплялся как пьяный. Выговорил едва-едва ихнее "Ас-саляму алейкум ва-рахмату-Ллахи ва-баракятух" - да, кажется, и не договорил - рухнул ему под ноги как куль с тряпьем.
Очнулся - у очага. Нога перевязана на совесть, ссадину от пули на плече тоже чем-то замазали, жгло сильно. Вижу - женщина в платке хлопочет рядом, варит что-то, а на коврике у стены противоположной - сидит этот самый тип. Трубку покуривает и на меня смотрит. Только вот теперь я его узнал. Он был в том разъезде, от которого я удирал. Шевелюра у него приметная - черная как смоль а на виске левом широкая седая полоса, четкая как будто кистью кто мазнул.
- Вот попал! - Елизаров широко раскрыл глаза, поневоле захваченный рассказом. - И как же живым ушел?
- А вот так. Накормили они меня, дали отлежаться пару часов, а когда я сказал что должен ехать - отпустили с Богом. Хозяин меня еще и проводил пару верст, чтобы убедиться, что я с коня не свалюсь, и что по дороге не наткнусь ни на кого.
- Ну, воля ваша, Алексей Михайлович - басни рассказываете! - Елизаров рассмеялся, а Волков сухо покачал головой.
- Нет. Поймите вы, я пришел в их дом безоружным, с мирным благословением на устах. То, что раненый, истекающий кровью, ими же подстреленный - все это не имеет значения. Пришел, как гость, а не как враг. И приняли они меня - как гостя. И прощаясь, этот самый хозяин - я даже имя его помню - Насрулла Хамид - сказал. "Под моей крышей ты был моим гостем, и вел себя подобающе. Мы с тобой кров разделили, и хлеб ломали. Поэтому езжай с миром. Придешь еще - без оружия - приму с почтением, потому что не видел еще гяура, кто бы чтил древние обычаи. Но коли встретимся в схватке - не взыщи, русский. Сердце вырежу, не дрогну." Понимаете теперь?
Елизаров промолчал, опустив голову. Все это казалось диким, непонятным.... и в то же время удивительно простым.
- Что означают те слова, что вы сказали когда открылась дверь?
Волков едва заметно улыбнулся.
- Мир вам, милость Всевышнего и Его благословение.

 Отправлено: 30.11.15 20:13. Заголовок: Часть восьмая Побег...

Часть восьмая
Побег. декабрь 1828 года

- Ты сошел с ума! - Константин Сергеевич смотрел на Волкова как на умалишенного.
- Удивительно, как еще все мы тут не спятили. - Неверов отер предплечьем свой обрубленный нос, и попытался поглубже закопаться в землю.
Декабрьские морозы, жгучий, кусающий холод высокогорной зимы тоже был пыткой. Непрерывной, бесконечной пыткой для них для всех. И в отличие от прочих - она не прерывалась беспамятством, от которого мучителям уже не удавалось отлить жертву водой. В драных лохмотьях, почти не прикрывавших наготу, не имея никакой защиты от холода кроме земляных стен ямы, они бы замерзли насмерть, все без исключения, если бы по какой-то утонченной жестокости горцы не прикрывали бы яму плетеной крышкой, словно бы какой-то чудовищный, вкопанный в землю кувшин для простокваши. Как ни странно эта тонкая преграда из лозняка спасала их от той грани замерзания, за которой они бы заснули и не проснулись вовсе. Не пропуская внутрь ямы снег она задерживала испарения от нужного ведра, и от пяти человеческих тел. В результате зловоние в яме стало совершенно удушающим, в дополнение к мучениям причиняемыми горцами добавилась непрекращающаяся головная боль, а когда вытаскивали кого-то наверх, то свежий морозный воздух после этого смрада производил действие сходное с ударом дубины по голове. Извлекаемый наружу человек просто падал как подкошенный, извергая наземь воду и желчь. Они дрожали, мучились, непрерывно мучились холодом - но не умирали. Почему? Ведь сколько примеров было тому как взрослые здоровые люди, от сильного переохлаждения заболевали воспалением легких и умирали! Почему же они, измученные, запытанные, полуголодные, почти нагие - до сих пор живут?!
Однажды Маринов сказал, что все дело в этой воде. В той самой отвратительной воде, с сильным запахом тухлых яиц. Елизаров был уверен, что эта вода попросту гнилая, и ею поят пленников лишь из мучительства. И лишь от Константина Сергеевича узнал, что это - вода из сероводородных источников, которых полно в этих горах, вода обладающая целебным воздействием, возможно и таящая в себе секрет несокрушимого здоровья и долголетия горцев. А потом и сам припомнил тот же тухлый запах, исходящий от бирюзового источника в глубине Провала в сердце Машука, где он побывал, когда ездил в краткий отпуск на воды. Воду из Провала продавали в накрепко закупоренных пузырьках, и о ней ходили чуть ли не легенды. А здесь... здесь этой водой их окатывали после любых истязаний, то и дело выливали в яму полные ведра, да и пить давали только ее. И, видимо, только ею и можно было объяснить тот необъяснимый факт, что ни у одного из них не загноились раны, что никто из них даже не простудился промозглой осенью. Выходит, берегут нас. Не хотят, чтобы померли раньше времени - с горечью думал Елизаров. И теперь предложение Волкова заставило его даже забыть на несколько мгновений о холоде, настолько оно показалось ему безумным.
- Бежать? Константин Сергеевич прав, вы спятили, милостивый государь.
- Может и так. - тихо ответил Волков, переводя взгляд с одного на другого. Разговор он начал по-французски, и все так и продолжали, явно опасаясь что часовой у ямы услышит их. - Но кто знает, представится ли еще такой шанс?
- Шанс на что?! Алексей, одумайся. - Маринов сжал колено молодого человека - потому что одеревеневшая спина и руки не позволяли ему дотянуться до его плеча. - Далеко ли мы сможем уйти? Мы же едва в состоянии волочить ноги! Да нас схватят через несколько минут!
- Да послушайте же! - Алексей нетерпеливо отбросил с глаз отросшие волосы. - Я слышал их разговор. Завтра они выступают, и поедут по той же дороге, по которой ушла колонна с которой нас доставили. К Алхан-юрт. Дорога туда пойдет густым лесом, а временами там есть если не ошибаюсь очень крутые взгорья. Ехать будут медленно, лошади не смогут тащить телегу с нами рысью. Мы можем воспользоваться темнотой, скатиться с телеги, а дальше - вниз по склону, цепляясь за деревья можно спуститься там, где не пройдут лошади! Им придется сделать огромный крюк, чтобы поймать нас внизу, а мы тем временем можем затаиться в лесу, пробраться к Сунже и либо с ее течением, либо вдоль русла уйти так далеко, что нас им будет не достать. Да они и не кинутся в погоню всем скопом - их же мало, а как минимум четверо должны будут остаться охранять женщин и провизию. Если рассыпаться по лесу в разные стороны...
- Лучше разбей себе голову об стену. - посоветовал Лукин, - Это такой же верный способ умереть, зато не столь заковыристый. В декабре лезть в Сунжу? Если даже ты каким-нибудь чудом уйдешь от черкесов - эта река заморозит тебя за пару минут.
- Разбил бы, если бы стены не были земляными. - огрызнулся Волков, - Что мы теряем? Вот это? - он обвел красноречивым взглядом яму. - По мне, так лучше погибнуть, пытаясь сделать хоть что-то, чем маяться нашими ежедневными "радостями бытия".
- Я с вами, Алексей Михайлович. - неожиданно для всех, выдал молчавший до сих пор юноша. Маринов поспешно схватил его за руку.
- Нет, Николай! Кто угодно, только не ты! В случае удачи это просто смерть, но ты представляешь, что сделают с теми кого поймают?!
Лицо юноши перекосила нервная судорога.
- А вы представляете, что сделают с теми, кто останется? - зло спросил Лукин, переводя на Маринова слезящиеся глаза. - В случае, если им удастся бежать. Представляете? Надо либо бежать всем, либо никому, иначе оставшимся придется расхлебывать последствия вашего безрассудства.
- Изволите бояться, сударь? - Волков скрипнул зубами. - Я не прошу вас оставаться, я прошу вас пойти со мной.
Елизаров едва ли не физически ощущал напряжение, волнами расходившееся от него. Идея побега - отчаянная, почти самоубийственная, казалась заведомо обреченной на провал, но....
Действительно, а что терять? И Лукин был прав. Представив, как горцы будут вымещать зло на тех, кто останется - он сжался в комок, словно бы заранее пытаясь спрятаться от боли. Что же делать? Попытаться отговорить Волкова, чтобы не делал глупостей? Одного взгляда на его напряженное лицо и непреклонную решимость в глазах было достаточно, чтобы понять, что переубедить его не удастся. Тогда что лучше? Попытаться бежать вместе с ним, и рискнуть жизнью ради призрачного шанса на удачу? Или остаться, и испытать на своей шкуре гнев и досаду мучителей?
Нет.... что угодно, только не это...
- Я пойду с вами. - глухо выговорил он сам. Молния блеснувшая в темных глазах, так похожих на его собственные, яснее ясного сказала что такой решимости Волков от него не ожидал. Да он и сам не ожидал. И не согласился бы ни за что, если бы..... если бы не страх, что оставшимся придется куда хуже.
- Я пас. - ерзая спиной по земляной стенке, выговорил Неверов. Неудивительно - он ждал выкупа. И что бы не досталось остающимся, на нем особенно усердствовать не станут.
- Я тоже. И Николая с вами не пущу! - Маринов покачал головой
- Но, Константин Сергеевич! - возмутился юноша, бросив на него отчаянный взгляд, но сухопарый, полуседой, состаренный пережитым больше чем годами врач, притянул его к себе за плечи, словно мальчишку.
- Не пущу и точка. Это верная смерть. В лучшем случае. А у тебя есть шансы выжить, и выкарабкаться из всего этого, если не будешь пороть горячку.
- Но, Константин Сергеевич, скажите же им! - выкрикнул Лукин как-то очень тонко, глядя на Волкова чуть ли не с ненавистью, - Скажите им, они рискуют не только своей шкурой, но и нашими! Если вдруг вам повезет, господа, каково вам будет знать что за свою свободу вы расплатились пытками для двух стариков и мальчишки?!
- Ничего они нам не сделают, Егор Петрович. - тихо выговорил Маринов, обнимая Николая за плечи, и едва ли не баюкая его. - Ничего больше того, чем они потчуют нас и без того. Неужто вы и вправду думаете, что нам есть что терять?
Лукин грязно выругался, и свернулся в своей нише, повернувшись к остальным спиной. Неверов, казалось дремал. Все еще возмущенный Николай косился на своего непрошенного "опекуна", но возражать не пытался. Негласное старшинство и неизвестно откуда взявшийся авторитет Маринова был непререкаем. А Константин Сергеевич посмотрел на Волкова и Елизарова с выражением печали и горечи в глазах.
- Егор Петрович, возможно, сказал и правду. Но это не должно вас останавливать. Если чувствуете в себе силу и решимость... Бог вам в помощь, господа.

продолжение следует

 Отправлено: 01.12.15 13:09. Заголовок: Телега едва тащилась..

Телега едва тащилась, влекомая маленькой горской лошадёнкой с трогательными метелками на ногах. Елизаров уже замечал - как отличаются местные лошади от чистокровных скакунов. Маленькие, едва-едва в два аршина высотой в холке - на добрых пять вершков ниже привычных ему лошадей, мохноногие, с тяжелыми, квадратными головами, какие-то тощие с торчащими коленями - но на деле, куда более полезные в горах, чем английские лошади. В скачке они были не так резвы, но намного более выносливы, легко переносили и катастрофические перепады температур местного климата, и на горных тропах были ловки и проворны как козы... и там, где кавалерию то и дело настигал бич повальных болезней, от бедной травы, от слишком опресненной воды - местные лошадки не выказывали ни малейших признаков заболевания.
Перед телегой верхами ехали две женщины, к превеликому удивлению Елизрова - сидя в седлах по-мужски, шли две лошади, нагруженные тюками, и четверо горцев сопровождавших их спереди и с боков. Еще трое конвоировали телегу, ведя лошадей рядом с ней неспешным шагом. Волков настороженно приглядывался к этому конвою, но Елизаров не мог понять причин его беспокойства, а спрашивать вслух было опасно. Зимин, тоже входивший в этот конвой мог понять их, даже если бы они заговорили по-французски, а мертвая тишина ночного леса, по которому они ехали, нарушаемая лишь скрипом тележных колес и глухим стуком лошадиных копыт делала невозможными разговоры даже вполголоса, если они не хотели быть услышанными.
Выступив около полудня - они продолжали путь почти без остановок, лишь раз остановившись для того чтобы справить нужду. Ели горцы, что женщины что мужчины - прямо в седлах, а пленникам же полагалось потерпеть до привала. Сгустились сумерки, потом наступила ночь, ущербная луна серебрила верхушки деревьев, и бросала бледные лужицы на дорогу там, в среди сплошных вечнозеленых хвойных из которых состоял лес - попадались облетевшие дубы и тополя, чьи голые ветви не задерживали света. Волков оказался прав. К ночи они стали подниматься все выше и выше. И когда время наверняка уже близилось к полуночи - за поворотом дороги открылся новый виток, шедший по поперек причудливой трехгорбой горы. Обе стороны дороги густо поросли лесом, но если уходивший вверх склон слева от дороги был достаточно пологим, то справа дорога обрывалась крутым склоном, по которому и пешком-то спуститься был изрядный риск, и уж вовсе невозможно было проехать верхом. Волков толкнул Елизарова в бок, указывая глазами на медленно проплывавший справа открытый вид на окрестные горы. Алексей Николаевич быстро огляделся. Момент был выбран несомненно удачно. Двое горцев-сопровождающих, казалось дремали в седлах, третий мурлыкал какую-то песенку, держась вровень с козлами телеги, те, что двигались впереди колонны о чем-то тихо переговаривались. На пленников никто не смотрел.
Новый тычок "Пора". Лукин, Неверов и Николай, спали, и только Константин Сергеевич молча пожал им руки. Волков подполз к борту телеги, не поднимаясь на ноги, чтобы не привлечь внимание, перевалился через него всем телом, и исчез в темноте. Елизаров содрогнулся, проделывая тот же маневр.
Господи, что я делаю! Что я делаю!!! - завопило что-то у него внутри. - Безумие, еще худшее чем попытка дезертировать! Нас же поймают, да даже если и не поймают - мы же умрем от голода и жажды прежде чем доберемся до своих, если вообще доберемся! Этот безнадежный, продиктованный мужеством отчаяния порыв, эта безумная попытка имеющая девяносто девять шансов из ста закончиться скорой смертью - казались неплохим выходом там, в протухшем вонью покое ямы. А сейчас, когда отвыкшее от активных движений тело стало переваливаться за борт, он вдруг с ужасом осознал - что именно он делает! Ведь к той жизни, в истязаниях, плену, голоде, холоде, мучениях, но все же ЖИЗНИ - он же уже как-то приспособился. И сколько не говорил бы себе, что умереть пожалуй было бы легче - сейчас, когда он, следом за Волковым сделал шаг, к этой самой смерти, отрезав себя от того мучительного - но все же существования, которое они вели - в нем поднялась такая паника, что он едва не заорал, едва не вцепился в борт телеги, вопя и протестуя, что готов прожить еще десяток, два десятка, сотню лет, пленником, лишь бы не бросаться очертя голову в темноту и неизвестность.... жить.... хоть как-нибудь!
Волков не дал ему ни секунды. Едва только он, выпав из телеги, неловко приземлился на четвереньки, Алексей зажал ему рот, предупреждая возможный стон боли, пригнувшись, почти ползком увлек за собой к склону. И практически столкнув вниз, прыгнул следом
Спуск показался Елизарову сплошным кошмаром. Крутой склон присыпанный толстым ковром осыпавшейся хвои, схваченной декабрьским морозом - разматывался под ногами бесконечной, уходившей вниз лентой. Они балансировали руками - наполовину сбегая, наполовину съезжая на пятках, хватаясь за стволы, не имея возможности уворачиваться от хлещущих по лицу веток. Спотыкаясь, падая, кувыркаясь вниз по склону, пока какой-нибудь ствол не останавливал падения, поднимались и вновь, вновь не то бежали, не то летели, не то падали дальше, вниз, в темноту. Набивая синяки об стволы и перемазываясь в едкой ароматной смоле, исцарапанные колючими еловыми лапами, которые хватали за лохмотья, за волосы, и казалось норовили содрать кожу, не разбирая дороги, плохо видя что-либо в неверном лунном свете, оглохшие от лихорадочного стука собственных сердец, они скатились к подножию склона совершенно обессиленные, не имея сил не то чтобы подняться - но хотя бы двинуть рукой. А вокруг...
Вокруг было тихо. Совсем тихо.
Господи.
Елизаров медленно ощупал грудь руками, проверяя не сломаны ли ребра, пошевелил ногами, повернул голову, и убедившись к своему великому изумлению что у него ничего не сломано, осторожно приподнялся на локте, прислушиваясь.
Тишина.
Не может быть!
Наверху, на невообразимой высоте где сейчас двигалась уходя все выше маленькая колонна - было тихо! Ни криков, ни выстрелов, которые указали бы беглецам, что их побег обнаружен. Только пронзительный крик какой-то ночной птицы расслышал он еще в самом начале этого сумасшедшего спуска, но он, повидимому, не насторожил конвоиров.
Неужели... неужели ушли?!!!
Елизаров не мог этому поверить. По плану они могли сейчас вновь нырнуть в лес, и схорониться там от погони, но погони... не было! Похоже их бегства, и вправду, даже не заметили!
Все еще боясь поверить, он перекатился набок, поднялся на колени, и увидев лежавшего неподалеку Волкова подполз к нему, полагая что тот без сознания. Алексей лежал неподвижно, но в его широко раскрытых глазах отражался лунный свет. Он так же напряженно прислушивался.
Прошло несколько минут. Ни звука. Вообще ничего, кроме мерного шума реки где-то впереди.
Получилось!
Безумное счастье затопило в один миг, нахлынуло такой удушающей волной, что сжало дыхание, скрутило в груди до боли, острой и пьянящей. Получилось! Они свободны! Если даже сейчас их побег обнаружат - напрямик по этому склону лошади не пройдут, а пока будут спускаться в долгий обход, по дороге, по тому пути который уже прошли - они будут уже далеко, растворятся в темноте, их не найдут!
Свобода!!!

продолжение следует

 Отправлено: 01.12.15 13:25. Заголовок: - Спасены.... - едва..

- Спасены.... - едва выдохнул Елизаров, до боли впиваясь пальцами в мерзлую землю.
Волков похоже не спешил радоваться раньше времени. Он приподнялся, сел, прислушиваясь, и шатаясь поднялся на ноги. Кожа на правом виске была рассечена, по лицу тонкой струйкой стекала кровь, черная в лунном свете.
- Скорее.... - он помог Елизарову встать, и оба - по мере возможности своих измученных тел заспешили к реке, ковыляя, спотыкаясь, едва не падая, поддерживая друг друга.
Получилось. Теперь войти в воду, и.... дальше по руслу. Не нужно будет даже прыгать в реку, довольно пойти вдоль русла....
Хохот.
Жуткий, раскатистый, хохот в темноте заставил беглецов замереть на месте. В нескольких шагах от них, за валунами вспыхнул факел. Другой. Третий.
Тишина огласилась смехом, щелканьем бичей и выстрелами в воздух. С гиканьем откуда-то слева вылетело несколько верховых. Налетели, закружили вокруг. Жгучая боль в спине, по плечам, по рукам. Елизаров с криком упал, прикрывая голову, и не понимая происходящего.
Как?!!!!
Откуда они здесь? Ведь побега не заметили! А выглядело все так, словно их тут поджидали.
Волков стоял как вкопанный, словно не замечая града ударов, которые кнуты обрушивали на него со всех сторон. Расширенные до предела зрачки превращали его глаза в черные колодцы на мертвенно-белом лице. Казалось еще секунда - и он рухнет мертвым, так не сподобившись произнести ни звука, и не выдержав этого страшного потрясения.
Из-за валунов выбрались еще трое горцев, с факелами. Смеясь и переговариваясь с верховыми, которые так же гарцевали вокруг пленников, уже перестав охаживать их кнутами.
- А вы заставили нас ждать. - смеясь заявил тот, остролицый который чаще всего и вел допросы. Елизаров его знал, это лицо с аккуратной бородой и угольно-черными глазами, он видел даже во сне. Черкес был молод, ему было не больше тридцати, и сейчас скалил в улыбке белоснежные зубы, искренне веселясь над обоими. - Мы уж думали, что вы передумали. Что, собаки русские, воли захотелось?
- Надоела яма. - сухо отозвался Волков. - Решили ноги поразмять.
Скорчившись на мерзлой земле, и не решаясь подняться, Елизаров растерял похоже всю способность мыслить. Только смотрел на него во все глаза, не в силах понять - что это такое? Какое-то запредельное мужество, или попросту сумасшествие? Сам он съежился, стараясь вжаться в землю, стать незаметным, молился теперь лишь о том, чтобы обойтись малой карой, забыв о собственных мыслях о том, что хуже все равно не будет, и уж лучше быстрая смерть.... сейчас он молился - будь что будет, пусть делают что хотят, лишь бы оставили жизнь! Вид этих смуглых, острых словно ножи лиц, чужих черных глаз, знание о том насколько жестоки и безжалостны эти люди - наполнял его животным ужасом, и он кусал себе губы и руки в кровь, чтобы хоть как-то сохранить лицо, и не скулить, словно попавшая в западню лисица.
В ответ на слова Волкова вновь раздался смех, и тот же горец с размаха хлестнул его плетью по открытой шее, оставив на коже узкий кровавый след. Пленник вздрогнул, но не закричал.
- Храбрый, да? - с чудовищным акцентом вопросил горец с факелом, стоявший слева от говорившего. Это был тот самый толстяк, которого Алексей из ямы ткнул палкой в первую ночь в их общей яме. - Ну-ка поглядим, какой ты храбрец!
Двое горцев подхватили застывшего Волкова под руки, выворачивая их назад, и толстяк, шагнув вперед с силой вжал факел в живот пленнику, гася пламя об живую плоть. Раздалось шипение, запахло паленым мясом, Волков судорожно выгнулся, грозя вот-вот переломиться в позвоночнике, захрипел сквозь стиснутые до хруста зубы, едва не вырываясь из цепкой хватки удерживавших его рук, Елизаров вжался в землю с ужасом глядя на эту пытку. Казалось это продолжалось бесконечно, хотя навряд ли дольше минуты или двух. Хрип перешел в придушенный рев боли и тут же оборвался, ноги Волкова подкосились, и он обвис на руках у подручных своего палача. Горцы разжали руки, Алексей рухнул на землю, и остался лежать неподвижно.
Умер.... - мелькнуло у Елизарова. - Господи, сейчас они за меня возьмутся.... Богородице дева, смилуйся....
Однако на него не обращали внимания. Лишь стоявший у него над головой горец пнул сапогом по спине, словно бы предупреждая "не рыпайся"
Тот, что заговорил первым наклонился Волковым, а толстяк отбросил погасший факел, выговорив что-то отчего засмеялся однако лишь один человек.
- Воды!
Откуда у них тут ведро? Господи, неужели действительно ждали? Но... как? Откуда? Панический ужас загнанного в ловушку зверя путал мысли, мешал соображать. Но тем не менее воду принесли. Раскачали ведро, с размаху выплеснули в лицо лежавшему. Одно, второе. После третьего Волков со стоном открыл глаза, и тут же замолчал, едва сообразил где находится и кто стоит над ним. Елизаров даже подумать боялся - что тот сейчас ощущает. И когда увидел, что Алексей медленно шарит вокруг себя руками и пытается приподняться, более того, это ему почти удается - готов был не поверить собственным глазам.
- Да. - со странными нотками в голосе, которых Елизаров прежде от горцев не слышал - выговорил черкес. - Ты - мужчина. Кто замыслил побег?
- Я. - прохрипел Волков в ответ, с усилием поднимаясь на одно колено, и опираясь рукой об землю, чтобы не упасть. Вторую руку он прижимал к животу и даже от одного представления о том - чтО сейчас под этой рукой - Елизарову делалось дурно.
- Верно. Ты. Лысый не обманул.
- Лысый? - уж на что Елизаров был напуган, изумление оказалось даже сильнее страха. Лысый... Лукин? То есть... то есть этот поганец их выдал?! Выдал, боясь, что в случае побега горцы выместят зло на них?! У него потемнело в глазах от бешенства, даже страх неминуемой кары и страшных мучений отошел на второй план. Выдал! Ведь все могло удасться - но их тут ждали, ждали потому что..... Жестокий удар плетью по лицу и вкус крови во рту заставил его прикусить язык и зажмуриться, говоря себе о том, что не время беситься, и надо бы молиться о сохранении собственной шкуры. Волков же промолчал, ничем не выдав ни изумления ни возмущения, хотя о степени его бешенства отчетливо свидетельствовали пальцы, сжавшиеся так, что пропахали глубокие борозды в мерзлой земле.
- Зря ты сказал им это, Рахман. - произнес молчавший до сих пор горец, стоявший над Елизаровым, и только что огревший его плетью.
- Отчего же зря. - Названный Рахманом недобро усмехнулся, и обошел вокруг Волкова. Кто-то из верховых отстегнул от седла и подал ему нечто, что поначалу показалось Елизарову обычной тростью. - В самый раз. Любопытно будет смотреть как русские передерутся в своей яме, как пауки в банке. Потому и говорю по-вашему, чтобы и ты, керста, меня понял. - он бросил взгляд на Елизарова, покачивая в руке свое орудие, при ближайшем рассмотрении оказавшееся тяжелым ломом с круглым железным навершием и острым концом. - Что, тоже свободы захотел? Держи!
Тяжелый удар сапогом в лицо, заставил приподнявшегося было Елизарова вновь опрокинуться в грязь. Рот наполнился кровью, он прикрылся руками, едва удержавшись чтобы не заскулить, да и то, только потому что вспомнил урок, который Волков ему преподал месяц назад. И был вознагражден. Второго удара не последовало. Он сплюнул кровью, поднял голову, и увидел как Рахман, обойдя Волкова по кругу вновь остановился прямо перед ним.
- Ничего, борз. Больше ты бегать не будешь.
Стоявший на правом колене Волков не успел ни дернуться, ни заслониться - когда тяжелый удар сверху вниз и слева направо, словно молотом по наковальне обрушился на его левую ногу чуть выше колена с наружной стороны. Раздался дикий треск ломающейся кости, Волков глухо взвыл и повалился набок как подкошенный.
Злобный смех у кого-то из стоявших сзади стих так же быстро как и появился, под ледяным взглядом, который бросил Рахман в ту сторону.
- Берите их обоих. Продолжим урок. Дабы неповадно было.
Лунный свет равнодушно серебрил вершины темных елей, разливал бледные лужицы по дороге, по которой медленно и почти беззвучно поднимались ввысь лошади. Шестеро человек поднимались по горной тропе вдогонку ушедшей колонне. Два бесчувственных тела, которые везли перекинутыми поперек седел двое всадников покачивались, словно мертвецы.

 Отправлено: 11.12.15 13:49. Заголовок: Часть девятая Мытарс..

Часть девятая
Мытарства. апрель 1829 г
Бесконечность дней сматывалась в недели и месяцы. Зима прошла, как долгий, тягомотный сон, но наступившая весна не принесла с собой ни облегчения ни надежд. Жуткий, вымораживающий холод гор вытянул из самых костей то последнее, что оставалось похожего на жизнь в телах нескольких пленников, и весну встретили лишь обтянутые кожей живые скелеты, более похожие на бесплотные тени, нежели на людей. Существование вне жизни, вне смерти, вне времени. Они теряли счет дням, и начинали его снова, не находя в себе сил ни на отчаяние, ни на надежду. Просто существовали. Тупо и бездумно, не ожидая ни спасения ни даже смерти.
Истязания болью сменились попеременным мучительством холодом и смрадом. Когда с ямы снимали крышку - люди, единственной защитой которых были истлевающие лохмотья промерзали до костей, вначале дрожали, потом метались, и в конце концов начинали засыпать от холода, тем самым тягучим предсмертным сном, в котором замерзающему кажется что он погружается в море теплого молока. Тогда их обливали горячей водой, засыпали несколькими лопатами земли, яму накрывали, и ее крышку в момент заметало снегом. Под толстым снежным одеялом в яме становилось почти тепло, но через какое-то время они начинали мучиться удушьем. Смрад от нужного ведра, от месяцами немытых тел был настолько невыносим, что некоторые бились о промерзшие стены ямы в попытках разбить себе голову и избавиться от постоянной гнетучей головной боли, задыхались, теряли сознание от удушья... а потом все повторялось - крышка с ямы сдергивалась, в яму врывался пронзительно свежий горный воздух, ее заполняло жгучим холодом и людей начинал заносить снег...
Четыре месяца вместили в себя четыре столетия.
После неудавшегося побега Волкову и Елизарову преподали такой урок, что Елизаров несколько дней не воспринимал происходящее, и не понимал - ни куда его везут, ни где он находится, ни что произошло с остальными. Последнее что он запомнил - это жуткий отсвет раскаленного докрасна железного прута, после чего была лишь бездна, наполненная багровыми волнами неописуемой боли. Когда он наконец более ли менее пришел в себя, то обнаружил, что снова находится в яме, с Константином Сергеевичем, Николаем, Владимиром Неверовым и Лукиным. Прижженные раскаленным железом рубцы горели как вшитые в кожу уголья, побои оставили густо-пурпурные, перешедшие потом в черные кровоподтеки по всему телу, распухшие разбитые губы не давали возможности внятно говорить, а глаза опухли так, что он едва мог их открыть.
Волкова нигде не было, и никто не знал, что с ним сталось. Прошло еще больше недели, прежде чем его сбросили в ту же яму. Перебитая нога болталась под неестественным углом, жуткий ожог на животе сочился желтовато-красной сукровицей, а спину и плечи поверх бесчисленных старых, оставленных кнутами полос покрывали неизгладимые следы от каленого железа. Он метался в лихорадке, и практически не приходил в сознание. Николай по глоточку вливал в него воду, а Маринов, в ужасе глядевший на то, как чудовищно распухла нога, посинев от паха до колена - принялся упрашивать горцев дать ему возможность хоть как-то помочь больному. Ко всеобщему удивлению ему не отказали. Более того, к яме пришла какая-то старуха, которая помимо дощечек, глины и бинтов, которых он просил, чтобы сделать лубок - передала ему каких-то настоев, один из которых едко пах еловой корой и хвоей а второй напоминал цветом и консистенцией разведенный деготь. И вода. Все та же вода с одуряющим, выворачивающим наизнанку запахом тухлых яиц. Елизаров был уверен, что его тезка умрет, слишком невероятной была мысль о том, что возможно выжить при помощи столь примитивных средств, но как ни странно промучившись больше двух недель лихорадкой, истощенный, ослабевший и измученный Алексей все же пошел на поправку. Сломанная кость, слишком долго остававшаяся без лубка, и весьма скверно вправленная срасталась больше двух месяцев, и по словам Маринова будет напоминать о себе болью до конца жизни.
Впрочем конец жизни виделся им тогда в каждом дне. В каждом часе. В каком-то отупении, в котором пленники проводили свои дни. О предательстве Лукина никто не заговаривал. Константин Сергеевич и Николай похоже не знали ни о чем, и думал что побег провалился по вине самих беглецов. Волков же, тех пор как пришел в сознание - не произносил ни слова. Елизаров, не понимая причин этого молчания, на всякий случай предпочел помалкивать и сам, хотя каждый раз при взгляде на Лукина у него так и чесались руки свернуть ему шею. Однако... Он понимал что сделать это будет не в силах. Слишком они были слабы и измождены, да и малейшее воспоминание о той ночи наталкивалось на такую волну боли, что впору было завизжать, закопаться в землю и вздрагивать, словно побитая собака, примириться с чем угодно - лишь бы не оживлять снова тот кошмар.
Тупое, полуголодное существование в холоде, смраде и непрерывных мучениях. Константин Сергеевич и Николай временами разговаривали вполголоса. Елизаров, когда смог говорить - временами присоединялся к их разговорам. Разговаривали о доме. Вспоминали каждый свою жизнь. Николай - родителей, и Корпус который совсем недавно закончил. Маринов рассказывал о своей дочери которая училась сейчас в Смольном, и ни сном ни духом не могла знать, жив ли ее отец. Елизаров тоже вспоминал мать и жену. В эти бесконечные ночи медленного умирания он вспоминал каждый день их недолгой совместной жизни. Как же расточителен он был тогда. Вспоминались не балы, вечера, гулянки с друзьями. А дом. Тишина, покой... эта девочка - тихая, молчаливая, с глубокими синими глазами - она ведь любила его. А он? Волков молчал, и неизвестно было - слушает ли он их воспоминания вслух, или же думает о своем.
В феврале увели Неверова.
В первый раз из ямы забрали кого-то не для допроса или истязаний, а - на волю. Елизаров понимал, что следовало бы радоваться за Владимира, как искренне радовался Маринов. Глаза Константина Сергеевича лучились самым настоящим счастьем от того, что хоть одному из них уготована жизнь, жизнь и свобода... И Алексей Николаевич чувствовал себя мелким и себялюбивым - но ему было жутко, больно, страшно и обидно, когда он представлял, что вот через несколько дней Неверова доставят вниз, к подножию гор. А потом.... те кто приехали за ним повезут его домой. Будет ванна. Горячая еда. Нормальная постель. Тепло. Восход солнца без мыслей о том - какую боль принесет новый день. Чистая одежда. Возможность ходить, говорить и смотреть. Возможность общаться с кем пожелает. Возможность увидеть родных. Вернуться домой....
Домой...
А ему? А им всем? Все та же затхлая яма, вонючая вода, хлеб с сыром в лучшем случае, лохмотья.... и горцы.
В который уже раз пришла мысль - махнуть бы на все рукой. Написать бы то письмо которое от него требовали. Ведь тогда... тогда и его перестанут истязать. Тогда и за ним в один прекрасный день спустят садовую лестницу, а не веревочную петлю как обычно. Тогда и его раны обработают, закутают в бурку и отправят вниз.... к свободе...
Только вот мысль эта вызывала лишь безумную, терзающую, бесполезную боль, от которой он временами выл в голос, забыв в бесконечно длящемся унижении плена и о достоинстве и о стыде.
Предположим мать и Таисия найдут деньги для выкупа? Что же дальше? Кто? Кто приедет за ним в такую даль? Кто не побоится проделать тысячи верст до Кавказа, и еще множество -верст и опасностей - для того чтобы передать этот проклятый выкуп? Кто?! Друзья? Да, вокруг него всегда вилось множество прихлебателей, он царил в любом сборище, и приятелей у него было сколько угодно, но... кто бы мог решиться на такой шаг, на риск, ради него? КТО????
Никто.
Он был скверным мужем для Таисии. Многомесячные страдания заставили его задуматься над тем, о чем раньше не задумывался, и понять то, чего раньше не удосуживался понять. Очень скверным. Когда-то эта девочка любила его. А он? Чем платил ей он? В лучшем случае - безразличием? Что же теперь ожидать, что она поедет на край света, через бесчисленные опасности, чтобы спасти мужа, который....
Который недостоин спасения?
Говорят после смерти душа проходит мытарства способствующие осознанию своих грехов. Елизаров проходил их при жизни. День за днем, месяц за месяцем, перепадая из состояния глубочайшего отчаяния к самой несбыточной надежде, от исступленного "это несправедливо, за что мне все это!" - к бессильным молчаливым слезам осознания собственной вины. Жизнь разноцветная и заполненная событиями оказалась пустой и никчемной. В ней не могло сыскаться ни единого друга, который бы мог сейчас вытащить его отсюда. И хоть он и пенял на бога и людей, впадая в отчаяние, мешая молитвы и слезы с проклятиями и приступами бессильного бешенства, но, тем не менее понимал, что все - справедливо. И пришла пора платить, хотя цена была слишком, непомерно высокой. И тогда, падая с вершин молитвенного самоотречения к которому он в конце концов пришел - в глубину черной, беспросветной апатии - он переставал воспринимать дни, и время текло над ними, словно над уже умершими и погребенными.

продолжение следует

 Отправлено: 12.12.15 16:10. Заголовок: Он не знал, что испы..

Он не знал, что испытывали другие. Но не мог не видеть того, что происходило с ними почти то же. Но если Лукин от постоянных мучений и лишений мало-помалу начинал лишаться рассудка, то Николай, нашедший в Маринове поистине отеческую заботу - и тоже переживший этот этап крушения всего - все же мало-помалу оправился.
Константин Сергеевич же, казалось был не подвержен ни отчаянию, ни той тягучей, засасывающей апатии, в которой увязли все остальные. Он по мере возможностей старался поддерживать дух в своих товарищах, то и дело заводил беседы на отвлеченные темы, чтобы хоть как-то вырвать их из жестокого плена собственных мыслей. Он же раздавал им еду, кторую спускали в корзинке, он разговаривал с горцами, когда те удосуживались что-то сказать.
Елизаров не мог понять и принять - до какой же степени доходило благородство и широта души этого человека. Откуда он черпал в себе такие силы, что пытался поддерживать других? Что сохранял достоинство, сохранял веру в Бога, сохранял какой-то врожденный аристократизм даже здесь, в этой забытой всеми богами яме. Но Маринов был похоже чем-то бОльшим чем просто человек. И насколько сам Елизаров был любителем пустить пыль в глаза, был краснобаем и спорщиком - мало-помалу в нем росло не просто глубокое уважение, но и почти благоговение перед этим человеком.
Волков же - когда оправился от последствий пыток - молчал несколько месяцев. Елизаров решил бы что тот вовсе онемел от невыносимой боли, он слышал так бывает - если бы не слышал своими ушами, что его тезка все же способен говорить - и в бреду бормотал что-то, обращаясь к теням собственного сознания. Позже, уже совершенно оправившись он часами сидел, опершись предплечьями об колени и откинув голову к стенке ямы. Временами его вновь вытаскивали на поверхность, что-то выпытывали, а потом швыряли обратно, он с молчаливой благодарностью принимал у Константина Сергеевича бурдюк с водой, но не произносил ни слова. На Лукина же он вовсе не смотрел, и его взгляд скользил по лысине, обрамленной длинными прядями бурых от грязи, а когда-то пегих волос - словно бы по пустому месту.
В марте их повезли дальше. Долгие, бесконечно долгие недели в тряской повозке, с редкими остановками и снова в путь, их увозили все дальше в горы. Кавалькада проезжала через какие-то заброшенные и еще обитаемые аулы, к ней присоединялись то верховые, то телеги с женщинами, детьми и каким-то скарбом, и ехали дальше. Впервые так долго они дышали вольным воздухом, и вместе с тем были так измучены истекшей зимой, что вздумай Волков повторить свою сумасшедшую попытку побега - ему бы не хватило сил даже выпрыгнуть из телеги.
Впрочем тот и не пытался. Погружаясь все глубже и глубже в какое-то отстраненное состояние он перестал есть, даже тот скудный паек который им доставался, а через несколько дней полного поста, впал в какое-то оцепенение и стал отказываться даже от воды. Маринов, пытавшийся по глотку споить ему воду приходил в полное отчаяние, понимая, что Алексей попросту решил умереть, и избрал для этого единственный доступный им способ. Дни напролет лежа в телеге и глядя в небо над ними он то и дело впадал в забытье, обессилев так, что никакие кнуты и нагайки не могли заставить его пошевельнуться. Елизаров не понимал этого добровольного ухода, смерть от голода представлялась ему настолько дикой и мучительной, что даже их жестокое существование не стоило того. Он, вместе с Константином Сергеевичем предпринимал самые невероятные попытки расшевелить товарища, но все было тщетно. Наконец настал день, когда Волков впал в забытье и больше не приходил в себя. Маринов, отчаявшись обратился к одному из горцев конвоя. Те, впервые обратив внимание на то, что с пленником происходит нечто худшее чем обычная апатия прибегли к весьма радикальному способу лечения - та же старуха, которая принесла в свое время снадобья от лихорадки, и ехавшая сейчас вместе с несколькими женщинами в телеге во главе колонны, затолкала в горло лежавшего без сознания мужчины длинную негнущуюся трубку диаметром в большой палец, что само по себе было бы пыткой, если бы беспамятство не избавило того от боли, которой несомненно сопровождалась эта процедура. Через трубку был влит какой-то мутный отвар, отдававший запахами хлеба и плесени, то же самое повторилось через несколько часов, и Волков, к которому вернулось сознание как раз во время этой варварской процедуры все же испытал все "прелести" подобного лечения. В третий раз такое кормление произвели уже в полном сознании, насильно, едва не раздробив при этом зубы, заломив и скрутив непокорного офицера так, что осталось непонятным, как он при этом не сломал себе шею. Николай, начавший к тому времени поговаривать о том, что стоит, пожалуй последовать примеру Алексея и избавиться наконец от тягот плена - при виде этого жестокого метода пришел в ужас, и больше уже о нем не задумывался. Да и Волков, поняв что умереть ему не позволят отказался от своей голодовки.
Дальше и дальше. В горы. Среди невероятных красот высокогорных лугов, в одуряющем аромате ранних цветов, в ослепительном сиянии снежных вершин и глубокой синеве неба, пятеро человек - вне жизни, вне смерти в той муке которой стало для них само существование, видели заброшенные и обитаемые деревни, мимо которых проезжали, а по временами и останавливались на несколько дней. Видели женщин в черных платках, и детей со злыми, ненавидящими глазами. Видели подростков, которые проходя или проезжая мимо телеги так и норовили бросить словцо, ударить нагайкой или хотя бы плюнуть в пленников. Видели таинственные башни, прятавшиеся меж горных отрогов, охраняющие дороги и ущелья. Елизаров слышал множество слухов об этих башнях, и видя их воочию не мог не признать что слухи правдивы. В большинстве своем они казались довольно примитивными сооружениями, простые и бесхитростные, торчавшие словно исполинские пальцы над узкими ущельями, либо скрытые в потайных уголках за изгибами дорог. Но расположение их было таково, что несколько стрелков засевших в них могли бы при наличии большого запаса зарядов удерживать охраняемую ими территорию против целого полка.
Ледяные пики вершин казались теперь ближе чем когда-либо. В глубинах темных ущелий грохотали потоки, а днем в вышине то и дело раздавался крик охотящегося орла. Елизаров мог часами наблюдать за одинокой, кружащейся в небе точкой. В конце апреля их перестали кормить. От рассвета до заката колонна, выросшая уже до дюжины повозок и нескольких десятков верховых медленно двигалась по дорогам, не останавливаясь ни на привал, ни даже для того чтобы выпить воды. После заката разбивали лагерь, но никто из горцев, как можно было видеть из телеги, которую пленники не покидали ни днем ни ночью - ничего не ел. Не то истощились припасы, не то приходилось экономить. Лишь через несколько дней, когда они остановились на ночь в обитаемой деревушке им принесли не только хлеб и воду, но и по маленькой плошке бульона - слабенького, пустого, не заправленного ничем кроме горсти какой-то крупы, разваренной настолько, что ее происхождение оставалось загадкой, Елизарову казалось, что им устроили настоящий пир.
Привычка разговаривать по ночам стала традицией. Хорошо было слушать Константина Сергеевича, грустно и забавно воспринимались наивные по-молодости рассказы Николая.. Рассказывал и сам .Только вот мало-помалу находил все меньше удовольствия в рассказах о друзьях и гулянках, об успехах у женщин и лихой юности в столице и в полку, в свое первое пребывание здесь, при Грозной. Куда больше тянуло вспоминать другое.
Дом. Мать. Жену.
Как бегал в детстве на реку с крестьянскими детишками. Только во всех играх он любил верховодить, и не стеснялся ставить на место тех, кто зарывался. Рассказывая об этом - вместо удовлетворения, которое это ему когда-то доставляло, Елизаров почему-то ощущал тупую усталость и стыд. То же было и после. В Корпусе.... В полку, в свете...
Женившись по последней воле отца на дочери его друга, как было сговорено между семьями еще во время его первой службы - он не особенно уделял внимания жене, окончательно разочаровавшись в ней. Эта тихая и незаметная женщина хоть и была красива - быстро ему наскучила, ему, привыкшему к разноцветью и свободе светской жизни. Ее молчаливость и сдержанность вначале вызывали непонимание, потом раздражение, а потом и вовсе были отброшены в сторону.
Ребенком он тогда был. Большим ребенком, которому досталась игрушка не по возрасту и не по развитию. Игрушка которую он не смог разгадать, да и отбросил в сторону, занявшись более привычными играми. А теперь. Выходит повзрослел - но поздно. Живой мертвец затерянный в горах, он рассказывал теперь о том, как цветут сливы и яблони в их саду. Как пахнет на гумне выбитая пшеница, и какая радуга раскидывается за рекой после дождя. Как староста Ипат причмокивает отсутствующим зубом, рассказывая о ежедневных делах, и как конюх Степан учил его в детстве ездить верхом. Какие пирожные печет Клавдия, какой костюм однажды ему сшил портной Гришка, всего за два дня - не стыдно было в таком и к самому государю Императору на прием попасть....
Как Таисия сидит вечерами с книгой, и если думает, что ее никто не видит, то поджимает под себя одну ножку.
Право, можно было бы отдать что угодно, лишь бы увидеть это все еще хоть раз. Но будет ли это дано? Кто знает.
Двадцать мытарств должна пройти душа после смерти, переживая и пытаясь оправдать свои грехи, в споре между бесом и ангелом-хранителем. Кто одолеет в споре за душу? Ангел-хранитель ли, что унесет очищенную и оправданную душу в царство Божие? Бес ли, что норовит уволочь ее в ад? На мытарствах обнажаются страсти. И перегорают, обнаруживая что суть их - прах и тлен.
Здесь не было ни ангелов ни бесов. Был лишь он сам. И еще четверо таких же несчастных. Были бесы -горцы, и ангелы - непередаваемо чистые облака, скользившие над ними в неизмеримой высоте. Недостижимые и прекрасные. Ангелами были и горы. И леса. И реки. Все то, мимо чего людская грязь и боль проходит быстротечно, оставляя их вечными свидетелями того как живут и сменяют друг друга поколения. Только вот впереди не ждало его душу райское блаженство, сколь бы искренним не являлось искупление. Кавказ ревниво оберегал свои тайны. И они все глубже уходили в те его дали и выси, откуда назад не будет возврата.

 Отправлено: 02.01.16 18:08. Заголовок: Часть десятая. Гурба..

Часть десятая.
Гурбан. июль 1829г
К лету 1829 года постоянное передвижение, в котором находился маленький отряд, конвоировавший пленников, продолжалось. Елизаров не знал причин, по которым их то волокли куда-то, то оставляли на месте, почему их телега то шла в хвосте длинной колонны, то тащилась по горным дорогам в одиночестве, в сопровождении лишь дюжины верховых, но памятуя уроки, преподанные ему Мариновым и Волковым, он теперь с куда большим вниманием присматривался, прислушивался, и мало-помалу научился хоть отчасти понимать происходящее сам, не приставая к ним с расспросами. Маринов был старше, Волков же за долгие годы службы ознакомился с нравами и обычаями горцев лучше любого другого, и оба оказались правы, простой способности наблюдать оказалось немало. Он видел заброшенные аулы, и лагеря похожие на походные, разбитые прямо посреди леса, или на горном склоне, причем на таких участках, подъезды к которым были легко просматриваемы и легко обороняемы в силу ландшафта. Видел, как ночами проезжали группы всадников - вооруженные, молчаливые, похожие на зловещие тени, и направлявшиеся то в одну сторону, то в другую, зачастую везя поперек седел трупы своих погибших, или поддерживая в седлах раненых, но неизменно одни, без обозов или поклажи. Они боятся преследования. Боятся нападения, наших разъездов, что рыщут временами по горам. Уходят все дальше в горы, прячутся, переносят свои поселения, а сами - отвечают жалящими ударами этих вот "летучих" отрядов, появляются из ниоткуда и растворяются в ночи, не давая возможности себя преследовать
Герилья. Партизанская война, вот как назвал это Маринов, и был прав. На памяти самого Елизарова массивные стычки, которые можно было бы назвать сражениями в полном смысле этого слова - происходили редко, и, в основном, стали случаться лишь после того как сопротивление горцев возглавил Кази-Мулла. Елизарову довелось участвовать в обороне Аджа-юрта, он же был в составе отряда Грекова, кинувшегося форсированным маршем из Грозной на помощь осажденному Герзель-аулу, принимал участие и в нескольких других боях, но, по большей части, русским не давали спокойно дышать такие вот внезапные налеты, частые, непредсказуемые, которые обрушивались неизвестно откуда и исчезали неизвестные куда, зачастую не давая возможности даже оценить численности напавших. А теперь - он видел какой была цена этой войны для самих горцев, оставлявших свои селения на разорение карательным экспедициям и постоянно менявших свое местоположение. В то время как покорившиеся области спокойно растили свой хлеб и пасли стада - эти непокорные вели жизнь полную постоянной угрозы извне и постояно готовую к сопротивлению, жизнь полуголодную, но вместе с тем - даже на лицах детей, которых он зачастую видел, когда их перевозили в какой-то очередной колонне телег, не было ни тени ропота или недовольства за отнятое у них воюющими взрослыми детство и беспечные радости, которые, казалось бы самой природой положены детям любых народов. На лицах этих детей была сосредоточенность и ненависть. Елизаров вспоминал слова Волкова о Чингисхане, и понимал как он прав. Кавказ растил новое поколение непокорных, и зачастую в отрядах, отправлявшихся вниз, в налеты и набеги - он видел совсем еще мальчишек, моложе Николая, вооружавшихся наравне со взрослыми. И наравне с ними готовые убивать... и погибать.
Между тем отношение к ним самим тоже наконец вписалось для него в какую-то разумную схему. И даже мучительства горцев отныне не казались бессистемными по мере того как он стал наблюдать некоторые закономерности в них. Когда пленников перевозили в колонне прочих телег - им нечего было опасаться, кроме разве что грубого обращения, да и то, к тому же Волкову или Маринову горцы никогда не обращались пренебрежительно. С ненавистью, да - но не с презрением, жестоко, но без унижений. Зато, когда конвой останавливался на несколько дней в каком-нибудь ауле, лагере, или отставал от колонны и разбивал собственный привал - это было уже опасно. Тут их либо оставляли в покое, и единственными их врагами был голод, холод, путы и вонь. Либо... это он понял очень скоро - когда до их конвоиров доходили сведения об очередных вылазках и карательных экспедициях неприятеля, когда убивали кого-то из горцев, когда нападали на какую-то деревню, или происходило что-либо еще, но за любой удар нанесенный русскими - пленникам приходилось расплачиваться кровью. На них вымещали злобу, ненависть и жажду мести, временами возобновляя требования писем.
Для какой цели их удерживали живыми, раз добиться писем ни от кого из оставшихся пятерых никак не получалось - Алексей Николаевич тоже начинал понимать. Однажды, невдалеке от маленького лагеря, где они находились уже с неделю, раздались звуки выстрелов и крики. Пленников тотчас же выволокли из ямы и привязали к низенькому частоколу со стороны дороги. Из лесу вылетела маленькая кучка горцев, преследуемая по пятам русским отрядом. Елизаров затрепетал, увидев мундиры, которых не видел уже год. Это был небольшой отряд, человек в двадцать - повидимому случайный разъезд, который, наткнувшись на горцев, кинулся преследовать их, и оторвавшись далеко от основных сил в этой погоне, забрался слишком глубоко в горы. Преследуемые проскочили за частокол, к которому уже сбежалось все население лагеря, не исключая и детей, и началась ошеломляющая пальба. Нападавшие же остановились, словно наткнувшиеся на невидимую преграду при виде пяти оборванных тел, распластанных на частоколе живым щитом, а горцы, воспользовавшись этим замешательством косили их огнем. После замешательства, длившегося не более минуты, нападавшие отступили по дороге, перегруппировались, и помчались прочь, оставив несколько человек лежать на земле. А в лагере поднялась суета, спешно нагружали телеги и уже через час уже вновь двигались по горной тропе, оставив позади двоих, которые старательно затирали следы бегства.
Живые щиты. Волков и об этом говорил еще в сентябре, а Елизаров понял только сейчас. Они были щитами от налетов таких вот случайных разъездов, состоявших из солдат под командой какого-нибудь младшего офицера, и как правило терявшихся при виде заложников. Далеко не каждый офицер мог, презрев естественый голос сострадания и эффект неожиданности, вот так, с ходу, не раздумывая, отдать приказ расстрелять пленников и идти на приступ, тем более имея за спиной малочисленный отряд, и не зная что встретит впереди. Секундное замешательство приводило к тому что весь лагерь кидался на оборону, и нападавший отряд рассеивался. После чего лагерь спешно снимался с места, и если к этому же месту подтягивались русские части чтобы смести непокрных - они не обнаруживали ничего, кроме брошенных саманных домиков с еще теплыми очагами и пустой ямы.
С момента пленения Елизарова прошло больше года, хотя он, как и остальные - потерял счет времени, и знал наверное лишь то, что сейчас снова лето - по яркому зеленому убору лесов и лугов, по обжигающему жару солнечных лучей днем, и особенной ароматной холодной свежести, которая бывает лишь летом в горах. К этому времени пленники знали по именам всех своих конвоиров, и знали чего и от кого можно ожидать. Состав конвойных менялся, то и дело появлялись какие-то новые люди, а те, кого они уже знали - исчезали невесть куда, а потом снова появлялись, случалось что и раненые, из чего можно было заключить что они присоединялись к "летучим отрядам" а потом вновь возвращались к порученной им миссии.
Против ожидания - при ближайшем рассмотрении не все они производили впечатление жестоких варваров, какими казались ему первые полгода. Теперь Елизаров различал их лучше, и к своему удивлению понимал, что они - такие же люди. Такие же разные, как и любые другие.
Рахман, который казался ему главным над этим маленьким отрядом, потому что обычно он вел все допросы и разговаривал в основном тоже он - вовсе не был главарем, а основной голос при любой экзекуции принадлежал чаще всего ему, только потому что тот свободно, без малейшего акцента говорил по-русски. К своему удивлению он обнаружил, что русский язык в, большей или меньшей степени, знали почти все, только вот большинство просто избегало на нем говорить. Холодная жестокость этого молодого еще человека, его язвительные словесные издевки и ясная, нескрываемая ненависть к пленникам внушала Елизарову ужас. Он счел этого человека истинным чудовищем, пока однажды Маринов, обладавший, как и Волков тем преимуществом, что знал язык, слушал и понимал разговоры горцев между собой, и умел складывать подслушанные обрывки в связяную картину - не рассказал ему, что Рахман потерял молодую жену, на которой лишь недавно женился, вместе с ребенком которого она носила. Женщину убили при налете на Айры-булак, маленький аул, который был сметен с лица земли, за то, что жители воспротивились сквозной вырубке лесов, с которой в ермоловское время продвигалась вглубь Кавказа имперская армия. Мятеж жителей, смешной и нелепый был подавлен играючи, а деревенька сожжена. О том, сколько местных погибло при этом, и кто не успел покинуть загоревшиеся домики - никто не составлял сводок. Поначалу Рахман, кормившийся лишь неукротимой, ледяной ненавистью к русским, вымещал свою жажду мести участвуя в ответных налетах. Теперь же, по распоряжению кого-то, кого горцы не называли, однако же явно облеченного властью, зачем-то оторванный от деятельного мщения и приставленный к пленникам он не находил своей ненависти иного выхода, кроме как мучить их - хладнокровно и расчетливо, понимая, вместе с тем - насколько это мало по сравнению с тем, что он желал бы совершить.
Ахмад и Заза - здоровяки, которым было на вид явно за тридцать - не отличались многословием, и по большей части выполняли свою работу, будь то конный конвой, караул у ямы или участие в очередном избиении, флегматично и безэмоционально. У обоих были жены и дети где-то далеко, но оба потеряли в этой войне один- брата, другой - отца, сочувствием к пленникам они не отличались, но и особой жестокости не проявляли. Всего лишь добросовестно выполняли порученное им дело, действуя спокойно и умело.
Смешливый Басхан, молодой, не более двадцати пяти лет, был наверное единственным из этой дюжины, кто не носил на себе никаких тяжелых отпечатков, и на пленников смотрел как на животных в зоологическом саду. Подавал им еду и воду, с любопытством прислушивался к их разговорам, стоя на часах, с тем же любопытством смотрел на их корчи при допросах, и мучения с которыми они взбирались в повозку при очередном переезде, не проявлял ни жестокости ни сочувствия, зато общаясь со своими на их невыносимом, лязгающем языке часто разражался хохотом, и разнообразил переезды шутками со своими товарищами, нимало не обращая внимания на телегу с пленниками.
Сухой, жилистый Файзул Уддин, седой как лунь, и крепкий как старый корень, имел за плечами не меньше шестидесяти лет. Обветренная кожа на узком, костистом лице была бронзовой от загара. Когда-то он был пастухом, и перегонял скот на яйлаги - высокогорные пастбища, проводя там каждое лето. Там он и был, когда сожгли его деревню, а те, кому удалось уйти от истребления рассеялись по лесам и прибились кто куда. Он отыскал свою дочь с внуком, когда отправился на поиски, но ни обоих сыновей, ни зятя, ни своей старухи-жены так и не нашел. Мрачная, непреоборимая ненависть, светившаяся в его глубоко запавших глазах делала Елизарова больным, едва только ему стоило поймать этот взгляд. Но, против ожидания, к пленникам он относился сдержанно. И как-то раз, когда старик караулил яму Волков спросил его об этом. Старик молчал больше часа, и наконец ответил "Бухбоцу шелиг хих дуьзна дац." Маринов содрогнулся, и Волков не стал продолжать расспросов. Елизаров шепотом спросил - что означали эти слова, и Волков ответил ему по-французски, чтобы не услышал караульный "Бездонная бочка водой не наполнится". Уточнять он не стал, да Елизарову и не требовалось разъяснений. Первую, грубую стружку с него сняла погоня, помчавшаяся за ним через русло Сунжи, заставившая его, падая вместе с лошадью, крикнуть вслед своему денщику "Скачи, Прошка!". Теперь же плен только и строгал, освобождая от всей той шелухи которая раньше была его мировоззрением и характером. Не наполнить было жажду мести этого старика такой мелочью как измывательство над пятерыми полуживыми людьми. Недостойным это было его глубокого и застарелого горя - мстить так мелко.
Совсем другого сорта был Джавад. Здоровенный, с огромным пузом, свисавшим поверх широкого кожаного пояса, заплывшими жиром поросячьими глазками и руками, похожими на два окорока - он был жесток не столько из ненависти и мести, сколько из любви к мучительству, и этим наводил на пленников ужас. Он упивался причиняемой болью, наслаждался властью, которую имел над этими человеческими существами, находившимися в их руках, смаковал страдания как богатое вино, и измышлял такие пытки, до которых остальные и додумываться не старались. Терзать, мучить - было его призванием, в котором он находил какое-то дьявольское удовлетворение. Трое других, без сопровождения которых он никогда не появлялся, являли собой настоящий образец подручных палача, выполнявших без малейших раздумий любой его приказ, и внушали этим Елизарову не меньший страх.
Восемнадцатилетний Али, статный юноша с тонким и умным лицом, казался в этом отряде самым приветливым. Во время допросов или иных измывательств, которые то и дело устраивали пленникам, он держался незаметно, ограничиваясь только тем, что подносил воду. Но когда приходила его очередь сторожить яму - он часто презревал запрет и заговаривал с ними. По-русски он говорил довольно сносно, и, казалось испытывал к узникам не столько враждебность сколько любопытство. Он и был основным источником сведений о том, что происходило вокруг, хотя знал лишь очень немногое.

продолжение следует

 Отправлено: 03.01.16 21:15. Заголовок: Однажды утром, когда..

Однажды утром, когда пленники еще спали, скорчившись от предрассветного холода в своей яме - Али появился наверху, и став на четвереньки, окликнул Волкова.
- Борз! Эй, борз, просыпайся.
Тот дремал, в оцепенении, которое сейчас почти всем им заменяло сон, но мгновенно проснулся от звуков его голоса.
- Али? Что тебе?
Елизаров почти вкопавшийся за ночь в земляную стену ямы, как делал почти каждую ночь, чтобы хоть как-то согреться, тоже проснулся, и прислушался, но юный Николай, которого укрывали единственным одеялом бывшим в их распоряжении - драной тряпкой в которую превратился мундир Неверова, оставившего его своим товарищам по несчастью. Лукин, забившийся в противоположный от Волкова и Елизарова угол, и Маринов еще спали.
- Слушай, борз. Сегодня Гурбан. Если ты дашь слово вести себя хорошо, и ты и другие, то выходите сегодня наверх. Гурбан жижиг вам надо поесть, Аллах велит.
Волков с усилием уцепился за корень, торчавший из стены ямы на уровне его головы, и с усилием поднялся на ноги.
- Что ты имеешь в виду, говоря "вести себя хорошо"?
- Убегать не будешь. Пытаться убить кого-то или себя - не будешь. Смотреть по сторонам не будешь. Говорить лишнего не будешь.
- Иными словами добровольно закую себя в кандалы - усмехнулся Волков - А почему ты у меня одного требуешь этого слова?
- Ты - коьрта бунтхо. Если дашь ты слово - они сделают.
Волков расхохотался
- Не много ли чести?
Маринов, проснувшийся от этого разговора поднял голову и сел, зябко обхватив себя исхудавшими руками и тоже задрал голову вверх.
- Али. Спроси у своих, дозволят ли нам вымыться и побриться.
- Бритву ему не дадим - Али указал на Волкова.
- Не так уж, выходит, ты и уверен в моем слове? - усмехнулся тот - Хорошо, я согласен. Обещаю, мы будем вести себя как гости.
Юноша кивнул, и исчез. Елизаров смотрел на обоих своих товарищей, боясь поверить в только что услышанное. Волков же снова сел, привалившись к стенке, а Маринов принялся будить Николая.
- Верно ли я понял? Нас... выпустят? Позволят помыться, побриться, и все это - за обещание не бежать и не пытаться кому-либо навредить? Выпустят?
- Не обольщайтесь, Алексей Николаевич. - устало ответил Волков - Это всего лишь на один день. До восхода луны. Потом нас наверняка кинут обратно.
Один день! День настоящей жизни!? Жизни вне ямы? Он все еще не мог поверить, и Маринов, тормошивший вяло отбивающегося юношу улыбнулся, видя его неприкрытый восторг
- У них так принято. В этот день они празднуют, и должны треть жертвенного мяса "гурбан жижиг" уделить страждущим, неимущим и другим обделенным. А самые обделенные тут - это мы. Значит нам тоже полагается пай. Только вот как бы не заболеть нам от баранины, после того скудного пайка, к которому привыкли наши желудки.
- Баранины?! - Елизарову казалось, что он видит сон. Это было невероятно, столь сказочно прекрасно, что он не верил своим ушам - Жертвенное мясо? Что за день такой?
- Гурбан. - пояснил Волков, с гримасой боли протиравший больную ногу - Праздник жертвоприношения. Помните библейскую притчу про Авраама, Исаака и агнца запутавшегося в кустах?
Елизаров растерялся
- Конечно помню. Но при чем тут горцы, они же кажется мусульмане?
В этот момент издалека раздалось глухое блеяние и Маринов пошевелился, разгоняя кровь.
- Так в их Коране эта притча тоже есть
- Да полно вам, господа! - Елизаров, к которому временами пытался вернуться его прежний апломб, раздраженно тряхнул головой, и чуть не застонал - свежий рубец от кнута на задней стороне шеи резанул болью. - Что христианская притча может делать в веровании этих варваров? Образованные вроде люди, а говорите такую чушь.
- Эта притча не христианская, если уж на то пошло, а еврейская. - поправил его Маринов. - Вы ведь не читали Коран? Перевод господина Постникова конечно далек от совершенства, но на французском могли бы просмотреть хоть из любопытства - все же полезно знать верования противников, так же как полезно знать и их обычаи.
- Вот еще. - фыркнул Елизаров. - Знаете, я мог бы найти себе сотню-другую более интересных занятий.
- Ну в таком случае не удивляйтесь тому, чего вы не знаете. В Коране рассказывается о большинстве пророках древности, о которых мы знаем из Ветхого и Нового завета. Только имена они там носят другие, более созвучные арабскому языку. Авраам у них - Ибрахим, Исаак - Исхак, и эпизод с жертвоприношением сына, замененного на барана описан во всех подробностях.
- А еще какие есть? - заинтересовался Волков - Я, признаться, знаю лишь про то что Моисея они называют Муса, Иисуса Христа - Иса, и даже Богородицу почитают, называя ее Марьям.
- Все верно. Марьям, она единственная из женщин, кто упоминается в их Коране по имени, и считается одной из наиболее почитаемых в исламе женщин. И рождение Сына ее, и его учение и распятие также нашли там свое отражение.
- Да что вы такое говорите, это же бред! - возмутился Елизаров. Юный Николай, все еще протиравший глаза, явно не выказывавший никакого интереса к предмету беседы тем не менее посмотрел на него с укоризной.
- Если Константин Сергеевич так говорит, значит это так и есть.
- Так точно. - кивнул Маринов, который будучи человеком глубоких и всесторонних знаний, никогда не упускал случая даже тут, в яме, просвещать окружающих. - Рассказывается там и про других пророков, большинство из которых нам знакомо. Тот же Иаков - Якуб, Иосиф - Йусуф, даже его египетские похождения описаны довольно подробно, имеются и Ной под именем Нух, и Лот, которого называют Лут, и бедняк Иов под именем Айюб. Даже Моисеев племянник Аарон упомянут как Харун, и Иисус Навин называемый Юша иб Нун. Имеется даже Иона - Юнус, если не ошибаюсь, хоть и не поручусь за точность его приключений в китовом чреве
Озадаченный таким количеством совпадений Елизаров озадаченно смотрел на Маринова, а Волков полюбопытствовал
- А еще кто?
- Еще есть царь Давид, царь Соломон, пророки Елисей, Иезекииль, Илия, Самуил и Захария - соответственно в их переложении - Давуд, Сулейман, Альяса, Зуль-Кифль, Ильяс, Ишмаил и Закария. - с весьма довольным видом ответствовал Константин Сергеевич. - А из новозаветных помимо Иисуса Христа и девы Марии упомянут и святой Иоанн, он же Яхья, вместе с его апокалиптическими видениями. Даже ангелы у них те же. Архангел Гавриил у них прозывается Джабраил, Михаил-заступник - Микаил, Рафаил - Исрафил... вплоть до ангела смерти Эсраила, которого они называют Азраил.
Эта странная проповедь на холодном рассвете летнего утра в горах, прежде чем промозглый холод ночи не сменился удушающей жарой, рассказываемая почти голым, оборванным, заросшим как леший человеком позабавила бы любого, кто мог бы увидеть эту картину. Да только тем пятерым, точнее четверым, ибо Лукин мало-помалу тронувшийся рассудком мало обращал на них внимания - вовсе не казалась смешной. Им любая тема для беседы была отвлечением и спасением, если они хотели сберечь собственный рассудок. И потому, даже Елизаров, слушал ее вначале высокомерно хмыкая, но мало-помалу подавленный таким количеством совпадений и такими подробностями - приобретая все более растерянный вид.
- Не понимаю! - воскликнул Николай, когда Маринов закончил свой перечень. - Если они чтут тех же святых, тех же ангелов, почитают Спасителя и Богородицу - так почему же они называют нас неверными?! Ведь, если послушать вас - то вера-то у нас по большому счету одна и та же!
- Так и есть, мой мальчик. - грустно ответил Константин Сергеевич, кладя юноше руку на плечо. - По большому счету. Только вот никого этот самый большой счет не интересует. Вот скажи, вам ведь в Корпусе преподавали уроки Закона Божия?
- Разумеется. - насторожился Николай, а Елизаров вздернул брови, не понимая к чему он клонит.
- Скажи, а сам-то ты читал Евангелие? Я имею в виду - подробно и вдумчиво. Или попросту слушал, что батюшка говорил?
Юноша смутился.
- Н-ну... читал конечно....
- С пятого на десятое полагаю? - Маринов не стал допытываться, смущение мальчика было достаточно ясным ответом. - Мало кто читает Евангелие, хотя молитвослов, и жития святых зачитывают до дыр. О вере мы знаем в основном то, о чем говорят нам священники, и легче слушать их, чем самим пробираться через тенета запутанных текстов первоисточника. Точно так же и они. Из десятка хорошо если один читал Коран, а о своей религии они имеют те же понятия, что и мы о своей. Слушают своих проповедников, как и мы - своих. А меж тем, проповедники - всего лишь люди. Подверженные страстям, симпатиям и антипатиям, и, зачастую, передавая из уст в уста некую истину, они вольно или невольно искажают ее до полной неузнаваемости. Вот Кази-Мулла объявил нам газават, и поднял под свои знамена весь Кавказ, в ненависти к "неверным". Проповедники их проповедуют искоренение иноверцев, как в свое время святая инквизиция чесала под одну гребенку весь христианский мир. А меж тем в Коране ясно сказано, что исповедующие веру в Единого бога - братья, неважно каким именем они называют своего Создателя, поскольку имен у него - тысяча. Власть имущие и те кто говорят от имени веры - имеют страшную власть над умами, особенно умами доверчивыми, и не приученными самостоятельно изыскивать верные пути.

продолжение следует

 Отправлено: 04.01.16 11:58. Заголовок: - Правду говоришь, г..

- Правду говоришь, гяур. - неожиданно произнес наверху резкий, скрипучий голос Файзул Уддина, заставивший пленников вздрогнуть. Сухой суровый старик стоял над ямой, а рядом с ним едко улыбался Рахман, со своим уничтожающим взглядом. Старик добавил что-то еще и молодой горец перевел
- Он говорит, что ты прав, но ты и ошибаешься. Иса - великий пророк, родившийся по воле Аллаха у девы не оскверненной прикосновением мужчины, пророк, своей жизнью и смертью прославивший Всевышнего. Но он всего лишь пророк. Вы же, поклоняетесь ему как Богу, и за ним, который был всего лишь посланником Всевышнего к людям, забыли про Пославшего его.
- Это не так! - вскинулся Маринов, привставая, но Рахман нахмурился
- Мы здесь не для богословских споров. И у нас не принято спорить со старшими. Ты! - он указал на Волкова - Ты будешь порукой за поведение твоих друзей. Но если вздумаешь сам нарушить свое слово - поплатится он. - его палец указал на Николая и юноша поневоле съежился. Горцы исчезли сверху, потом появился Али, спустивший в яму деревянную лестницу, а за это время Николай посмотрел на Волкова почти умоляюще.
- Алексей Михайлович. Вы ведь не попытаетесь сбежать, или... или что-нибудь сделать?
Волков с грустной усмешкой покачал головой. И день, начавшийся для пленников с неожиданного известия, и еще более неожиданной беседы, стал похож на сказку. Лишь перенесшие долгие и мучительные лишения люди, могут оценить в полной мере - какое это блаженство - выкупаться, постричься и побриться, ходить своими ногами, видеть вокруг дома, человеческие лица, и горы укрытые лесистым одеялом. Какое блаженство натянуть на себя грубую холщовую рубаху и штаны из небеленого полотна, Одежда была необходима - истлевшие лохмотья уже не прикрывали их наготу, а в маленьком ауле имелись и женщины, чьи взоры даже случайно недопустимо было оскорбить зрелищем обнаженных мужских тел. После просьбы Маринова Рахман долго колебался, и в конце концов разрешил им бритье, потому что за целый год все пятеро, за исключением Николая у которого еще не росла борода - так обросли, что почти потеряли человеческий облик.
Юный Али выполнял роль цирюльника. Елизаров вздрагивал от забытого прикосновения бритвы к лицу, Маринов оставался спокоен, зато Волков кусал губы. Чего стоило вот сейчас, когда бритва проходилась по его шее -рвануться, дернуть головой вбок и перерезать себе горло об бритву, которую держал юноша. Он бы от неожиданности даже среагировать не успел. Но памятуя о предостережении Рахмана и испуганном голосе Николая - он сдержался. Но едва с бритьем было покончено, и все трое сполоснули лица в ведре с водой, у Елизарова едва не отвисла челюсть. Волков смотрел на него во все глаза, да и было отчего.
- Господа... Да вы же близнецы! - не выдержал Константин Сергеевич, переводя взгляд с одного на другого.
Это была правда. Они конечно и раньше бросались в глаза своим сходством, но отросшие волосы и бородатые лица могли скрывать многое, и придать сходство там где его не было. Но теперь, свежевыбритые и подстриженные, двое мужчин смотрели друг на друга, словно в собственное отражение в зеркале.
Одного роста, они были почти одного сложения - разве что Волков был более сухопар, и если Елизаров изрядно исхудал в плену, то Волков словно бы высох, отчего резче обозначилось каждое сухожилие, каждая жилка под испещренной свежими и застарелыми рубцами кожей. Темные с рыжеватым отливом волосы, большие, почти круглые темные глаза, тонкие губы, которые у Елизарова были несколько раз разбиты ударами по лицу и пересекались шрамом наискось, эти двое были схожи как две половинки одного яблока, и даже мелкие отличия лишь острее подчеркивали это сходство. Лишь левое ухо, четверть которого была отсечена сабельным ударом - отличало Елизарова от Волкова.
- Невероятно! - только и выговорил Алексей Николаевич - Теперь это выглядит еще более странным чем раньше! Алексей Михайлович, а вы точно мне не родственник? Может быть....
На ум шло все что угодно, вплоть до рождения близнецов, разлученных во младенчестве, как в дурном романе. Или что у матери..... или у отца была интрижка на стороне, и...
- Нет! - резко ответил Волков, затягивая на шее шнурок рубашки, и не глядя на него. - У меня нет родных.
Бывают слова, запирающие беседу на замок. Это "нет" таковым и являлось. Над странным сходством изрядно посмеялись конвоиры, и на маленькой площадке у частокола, под присмотром шестерых конвоиров состоялся настоящий пир. Было жестоким испытанием воли - соблюсти умеренность после целого года существования впроголодь, но Константин Сергеевич так настойчиво предостерегал своих товарищей по несчастью, что не только Елизаров, но и даже юный Николай нашли в себе силы ограничиться лишь несколькими кусочками зажаренной на угольях баранины. Зато Лукин, постоянно бормотавший что-то себе под нос, и то и дело взмахивавший руками, Лукин, с которым после его предательства никто не заговаривал, и мало-помалу казалось повредившийся в рассудке, накинулся на угощение точно изголодавшийся волк.
Свежий горный воздух после затхлой вони ямы, ощущение чистоты и нормальной одежды, яркое солнце, и возможность свободно передвигаться вернули пленников к жизни. Даже конвоиры казались сейчас лишь необязательным приложением к удивительному пейзажу, что расстилался вокруг, саманные сакли выглядели дворцами, а женщины в своих красочных нарядах и платках представлялись все до одной настоящими красавицами. Правда теперь уже Волков посоветовал им делать вид, что не замечают их, поскольку даже пристального взгляда на любую из девушек было достаточно, чтобы это было сочтено за оскорбление. Но тем не менее, праздник, устроенный им, был прекрасен, и Елизарову не верилось, что люди, среди которых они сейчас, в данную минуту, не ощущают никакого притеснения - снова сбросят их в яму, и вновь будут держать на хлебе и воде, учить хлыстами и нагайками, и периодически вытаскивать оттуда лишь для какого-нибудь очередного мучительства.
День клонился к вечеру, и четверо пленников стояли у частокола, глядя на расстилавшийся ниже аула пологий склон, и бесконечные горы за ним, когда к ним подошла женщина в черном платке.
- У вас есть семья?
Говорила она по-русски с гортанным горским акцентом, и упрощала слова, однако же не коверкала их. Трое мужчин и юноша обернулись как один, и Волков, склонив уважительно голову, ответил вопросом на вопрос.
- У кого из нас вы спрашиваете это?
- У всех четверых. - она обвела их большими, черными как уголья глазами, и только сейчас они заметили, что она совсем молода. Ей не было еще и тридцати, но черный платок, и черное платье старили ее лет на двадцать. Ее взгляд остановился на Николае.
- Ты. У тебя есть семья?
- Да, есть... - юноша растерянно взглянул на Маринова, точно спрашивая совета, и потупился - У меня есть родители, и младшая сестренка.
- А у вас? - ее глаза все с той же странной, мрачной настойчивостью обратились к остальным.
- У меня есть мать и жена. - произнес Елизаров, не понимая, правильно ли они делают, говоря правду, и в чем смысл этих неожиданных расспросов.
- Я вдовец. - со вздохом сказал Константин Сергеевич. - Моей дочери сейчас двенадцать лет. Она учится в Институте Благородных девиц, и вот уже два с половиной года не знает жив или мертв ее отец.
- Отчего умерла твоя жена? - нахмурилась женщина.
- От тифа. - благородное лицо Маринова затуманилось.- Зачем вы спрашиваете нас об этом, госпожа?
Женщина, не отвечая, вопросительно посмотрела на Волкова, который лишь покачал головой, снова обвела взглядом всех четверых, и направилась прочь, более ничего не прибавив. Все четверо переглянулись, не понимая ничего. Волков нарушил молчание не сразу:
- На ней черный платок. Она вдова. Или потеряла ребенка. Или и то и другое.
- Проклятая война. - вздохнул Константин Сергеевич. - Молоденькая совсем. Такой только жить, да радоваться, да детей рожать.
От этих, в общем-то банальных слов, Елизарова неожиданно скрутило, и подступило к горлу комом, от мыслей, которые никогда не приходили ему в голову раньше. Он закусил губу, и глухо произнес, отвернувшись.
- Моя жена никогда не родит ребенка. Я умру здесь, а она только через десять лет получит извещение о моей смерти, и право выйти замуж. Ей будет уже за тридцать. Может она и сможет снова выйти замуж и родить ребенка от второго мужа? Но, Господи, до чего же жестоко это все!
Маринов положил ему руку на плечо.
- Не отчаивайтесь, друг мой. Пока мы живы - все может произойти. Все в руках Божьих.
- Да. И только сегодня мы ели жертвенное мясо. - вставил Николай с почти детской непосредственностью. - А вдруг поможет? Пойдем еще поедим, там еще много осталось, ведь уже можно, Константин Сергеевич, правда?
- Правда.
Когда они вернулись к тому месту, где их угощали днем - было уже темно. В горах темнеет быстро, и почти не бывает сумерек. В свете костра они увидели Лукина, лежавшего раскинув руки на земле, и громко стонавшего. Живот его был вздут, рубаха и земля вокруг были изгажены рвотой.
Это не испортило аппетита четверым пленникам, которые устроившись поодаль, воздали должное остаткам угощения, соблюдая ту же умеренность что и днем, а едва взошла луна как за ними явился конвой.
Все в душе Елизарова противилось теперь каждому движению, вернуться в яму после целого дня, чудесного дня на свободе, было почти равносильно смерти, даже хуже, много хуже. Но Волков, соблюдая данное им слово, взял его за руку повыше локтя и повел к яме, не дожидаясь пока их погонят кнутами. Им оказали последнее уважение, как гостям, проведшим в деревне праздничный день - в яму они спустились по деревянной лестнице. Лукина спустили на веревке, пропущенной подмышками.
Ночью его непрерывно рвало, вначале полупереваренными кусками мяса, потом густой желчью, распространявшей вокруг отвратительную вонь. Елизарова мутило, и он удивлялся как ему самому удается удерживать в себе съеденное. Маринов по мере сил пытался облегчить муки умирающего, которые являлись последствиями пагубной невоздержанности с жареным мясом, после долгого существования впроголодь, но средств у него для этого, кроме воды, не было никаких. Под утро Лукин скончался, содрогаясь в сухих позывах ко рвоте, и давясь желчью и кровью, выплескивающимися изо рта при каждой судороге. На рассвете, когда в яму вполз первый солнечный луч, он осветил мертвое тело, и четверых живых смотревших друг на друга.
- Год назад нас было больше дюжины. Осталось четверо, и лишь одному удалось вернуться домой.- тихо пробормотал Елизаров все еще находясь во власти бесконечного чувства безысходности, которое обрело какую-то новую окраску.
- Он тоже вернулся домой. - отозвался Волков, глядя на труп, безо всякого сожаления.
- Я имел в виду не этот дом, Алексей. - вздохнул Елизаров, садясь, подальше от мертвого. - Настоящий. Земной.
- У вас есть такой дом, Алексей Николаевич. Где вас ждут. - в голосе Волкова прозвучала неожиданная горечь, а губы искривила едкая усмешка. - И хотя мы с вами похожи как две капли воды - я, в отличие от вас, могу рассчитывать лишь на один дом. Там. - он поднял руку, указывая в светлеющее небо. - Вот и удивляйтесь странному капризу природы, которая создав нас обоих как из одной формы дала нам разную судьбу, а потом взяла, да и уровняла во всем. У жизни весьма нездоровое чувство юмора.
Елизаров лишь вздохнул, и уткнулся головой в скрещенные на коленях руки.
Начинался очередной день плена. И все вернулось на круги своя, за исключением того, что еще одно человеческое существо обрело отныне свободу, неподвластную ни пленителям, ни войнам, и никому из земных владык.

 Отправлено: 29.01.16 13:17. Заголовок: Часть одиннадцатая Л..

Часть одиннадцатая
Лимб 1830 год
После праздника все вернулось на круги своя.. Оторванные от всего мира, словно бы между небом и землей, они ощущали себя какими-то полупокойниками, как те души в дантовском лимбе, которые целую вечность обречены стенать в бесконечной серой пустыне, не живые но и не мертвые, ни в раю и ни в аду. Всю вторую половину 1829 года повидимому вооруженное противостояние находилось в некоем подобии баланса, потому что горцы пребывали хоть и в сумрачном, раздраженном настроении, но открытую жесткость проявлять перестали. Лишь яма, скудное питание, вонючая вода, кнуты и нагайки при малейшей заминке, да холод высокогорья по ночам - были в то время основными мучителями четырех пленников. Медленная, не смертельная, но бесконечная пытка, холодом, голодом, вонью и невозможностью размять ноги в тесной яме. Они мучительно страдали от вялой лихорадки, пили какой-то горький отвар, которыми их потчевали, выздоравливали и заболевали снова. Юный Николай чах на глазах. Он отощал, съежился, кожа даже в межреберьях втянулась так, что он казался ожившим скелетом, и по большую часть времени просто лежал, не имея сил даже сидеть. Его все чаще сотрясал кашель, со скул не сходил нездоровый, лихорадочный румянец, и Маринов боялся, что юноша более не встанет на ноги. Остальные трое, бывшие некогда сильными, здоровыми мужчинами, хоть и исхудали и ослабели, но все же переносили эти тяготы лучше. Волков снова заговорил о побеге, но на этот раз Елизаров его не поддержал. Было бы чистым безумием пытаться сбежать сейчас, когда горцы наконец прекратили таскать их на допросы, сопровождавшиеся пытками. И будить снова в них то зверство, что он видел, когда их схватили при первой попытке - он больше не желал. В том что попытка провалится, Алексей Николаевич не сомневался. Он увещевал товарища не будить лихо, пока оно спит тихо, взывал к его состраданию, указывая в качестве аргумента на больного Николая, и на совершенно поседевшего от беспокойства Константина Сергеевича, который, казалось, еще больше постарел.
Их еще дважды перевозили с места на место, и на зиму устроились в глухом лесу, во впадине меж двух гор, охранявших маленький лагерь с двух сторон, точно уснувшие великаны.
В декабре к этому лагерю стали присоединяться новые люди. Приезжавшие по ночам, и разбивавшие палатки. Женщины с детьми, бежавшие от войны, старики, и мужчины, которые оставляя свои семьи в этом новом лагере снова собирались в отряд. Небольшие группки привозили и пленников. Двоих привезли в декабре, еще одного - в январе. В конце февраля в яме их стало десятеро. Из новых привезенных свои имена смогли назвать лишь трое - молодой, лет двадцати пяти, поручик Сергей Баташев, смуглый как индус, худой и крепкий точно деревяшка пехотный капитан Петр Черновский, и здоровенный, быкообразный с налитой шеей и лысой, как бильярдный шар макушкой Иван Евсеев, которого сталкивали в яму штыками. Остальные были настолько измучены и больны, что даже не вступали в разговоры. А один - совсем молоденький, с льньяными волосами кашлял кровью, скорчившись у земляной стены, и не имел сил даже протянуть руку за бурдюком с водой.
Зима эта была тяжелой. Хотя защищали их от холода лучше чем в прошлую зиму, да и место в лесу было не так открыто всем ветрам как прошлогодняя зимняя стоянка - пленники были так истощены и измучены, что сил выносить пытку холодом и чудовищные лишения - не оставалось ни у кого. И к весне, несмотря на то, что к рациону их, помимо хлеба и воняющей тухлыми яйцами воды стали все чаще добавлять мотал - отвратительно пахнущий грязными портянками овечий сыр, и кислое молоко - от болезней умер первый пленник. Тот самый светловолосый парнишка, имени которого они так и не узнали. За ним - еще двое, привезенных в декабре. Николай, приободрившийся было с наступлением весны - физически сдал еще больше. Его растущему организму требовалась нормальная еда, а уже полтора года на таком пайке превратили юношу в старика. У него начали выпадать зубы, десны кровоточили, и в середине марта Маринов, заботившийся о нем, точно о собственном сыне - в совершенном отчаянии признался Волкову с Елизаровым, что мальчик не проживет и месяца.
Через два дня их вновь посадили на телегу и куда-то повезли. Елизаров уже потерял счет этим бесконечным переездам. Он настолько отупел, что все происходившее воспринимал теперь как будто через глухой холодный кокон, оградивший его от остального мира. Куда их везут, и зачем. И что будет дальше. Это все происходило уже словно бы и не с ним. Полтора года плена сломили этого человека, который некогда казался сам себе таким замечательным. Теперь он понимал, что Маринов и Волков, которые и раньше внушали ему чувство превосходства - на деле гораздо сильнее его. Благородство одного и отвага другого, и стойкость которую проявляли оба, заботясь о других а не о себе - собственно и поддерживали всех остальных. Сам он, утратив и свойственное ему бахвальство, и запальчивость, и самомнение - понимал теперь, что он - такое же бессловесное мясо каким до сих пор считал солдатню, крепостных, да и всех, кого полагал ниже себя.
Осознание этого пришло тем яснее в день, когда телега остановилась у ручья и пленникам было приказано выйти. Лишь четверо - Маринов, Волков, и двое новеньких - Евсеев и Черновский нашли в себе силы слезть с телеги самостоятельно и устоять на ногах. Остальных стащили волоком. Николай не смог стоять, и когда его сбросили с телеги - упал и не смог подняться. Двое горцев принялись осыпать его бранью и ударами. Юноша не двигался, и Елизаров с каким-то отстранением наблюдая за ними, понимал, что бедный мальчик вот прямо сейчас умирает у них на глазах, и вместо матери, которая отирала бы смертный пот с его чела - видит над собой лишь перекошенные лица горцев, и чувствует обжигающие удары кнутов и сапог.
Голос Волкова он тоже слышал как издалека. Снова этот неугомонный бунтует. Зачем? Пусть мальчик умрет, все равно он не жилец. Там ему будет лучше. Однако Волков который спокойно смотрел на смерть Лукина, да и остальных, умерших в яме, и преспокойно укладывался спать рядом с трупами, которые горцы не торопились извлекать из ямы иногда по нескольку дней - словно с цепи сорвался, и сам истощенный, шатающийся, едва стоя на ногах, кинулся к горцу с кнутом, и схватив его за руки вырвал кнут. Маринов кричал что-то рядом, явно желая кинуться на помощь, но здоровяк Евсеев легко удержал его на месте. Горец опешил, но замешательство продолжалось недолго. На Алексея обрушился град ударов, в несколько секунд сбивший его с ног, но когда решив что он без сознания мучители снова повернулись к неподвижному уже Николаю - Волков повозив в липкой грязи руками приподнялся на четвереньки, переполз несколько метров, и под очередным ударом упал поперек лежавшего без движения юноши, и распластался, прикрывая его своим телом. Слов которые он при этом хрипел, не имея сил кричать громко - Елизаров не разбирал. Да если бы и разобрал то не понял бы. Он начал учить горское наречие, но понимал еще очень мало и плохо. Ну зачем он это делает - только и думалось ему отстраненно. Сам же говорил - вернуться домой. Пусть мальчик вернется.... здесь ему все равно ничего хорошего не светит.
Однако через несколько минут град ударов прекратился от чьего-то окрика. Неторопливо подъехавший Файзул Уддин, чье сухое и неподвижное лицо не выражало никаких эмоций спешился, опустился на корточки возле обоих пленников, и недолго слушал бессвязне слова Волкова. После чего пощупал шею и лоб юноши, лежавшего без сознания, и поднявшись, сказал несколько слов конвоирам. Те, явно недовольные - отшвырнули Волкова в сторону, и подняв Николая куда-то его унесли. Алексей дотащился до своих на четвереньках, и Евсеев помог ему встать. Маринов, смотревший на эту сцену, не находил слов от бессильного отчаяния, и крупные слезы катились по его лицу, теряясь во вновь отросшей за семь месяцев бороде. Черновский что-то спросил, но Волков не мог ответить. Всем было очевидно, что несчастный юноша скончался, и бессмысленный порыв был совершенно бесполезен. Волков не отвечал. Пленников согнали в лес, и раздав деревянные лопаты велели самим копать яму. И все продолжилось как и прежде.
Через несколько дней умер еще один пленник. Последний из тех, что оставались безымянными. Говорить он не мог из-за последствий слишком ретивого удара по голове, полученного при одном из допросов, и Елизаров со своими товарищами по заключению так и не узнали его имени. Бедняга несколько часов бился в конвульсиях, раздирая себе горло скрюченными пальцами и давясь белой пеной, которая лезла из его рта. Труп оставили в яме на два дня. Елизаров, которого раньше такое привело бы в ужас- теперь не обратил на это ни малейшего внимания.
Он не удивился, даже когда Волков, едва оправившийся от побоев, вновь заговорил о побеге. Куда бежать, как и зачем... все замыслы этого безумца казались ему тупыми и нелепыми. Алексей едва мог ходить, плохо сросшаяся нога сделала его хромым на всю жизнь, а бесконечный лес вокруг, и неизвестность того где они находятся - делали этот план совершенно несбыточным. Так и случилось. Выбраться из ямы Волков сумел, благодаря ступенькам, которые накопал ночью в земляной стене, но на следующий день лес огласился лаем собак, и его притащили обратно на веревке, привязанной к седлу одной из лошадей.
Что с ним делали после этой попытки - Елизаров не знал, да и не хотел знать. То, что швырнули в яму спустя неделю- было не похоже на человека, и даже Маринов, подумывал было о том, что человека так упорно рвущегося к смерти пожалуй было бы милосерднее отпустить. Но профессиональный долг в Константине Сергеевиче говорил сильнее голоса разума. Алексей оправился, хотя смотреть на него теперь было страшно. Нетронутым оставалось лишь лицо, как он и говорил, уважая мужество, горцы не наносили пленнику оскорбления, которым в их глазах является удар по лицу, зато жуткие шрамы от ожогов - открытым огнем, угольями и каленым железом, которые не скрывали лохмотья рубахи являли собой зрелище, которое даже привычным взглядом было трудно выносить.
Баташев и Черновский вдохновленные этим примером, шушукались чуть ли не еженощно, и, спустя месяц, предложили свой план побега. Волков еще не успел оправиться, но Елизаров, и здоровяк Евсеев решили принять в нем участие. Только Маринов, со своей отрешенной философией лишь покачал головой. Однако план сорвался. В самый день предполагаемого побега снова заскрипели телеги, и их снова куда-то повезли. Памятуя первую попытку побега, и особенно то, что сейчас их было больше - приковали к бортам телеги. Самыми настоящими железными кандалами, с цепями, сковывавшими их друг с другом и с телегой. Как каторжников.
Стояла весна. То самое время, когда в горах просыпаются леса и луга, еще не пробивается трава, зато земля сплошь зарастает мелкими, белыми, неказистыми цветочками, которые имеют совершенно одуряющий аромат. Дорога шла по горным кручам, то спускаясь, то поднимаясь, то проезжая через глубокие долины, которые сверху казались расчерченными синей краской - потому что густые леса тут не пропускали солнечного света, то взбираясь кверху, на простор, и тогда белые ледники островерхих гор, отражая солнце - слепили глаза. Пленники иногда гадали - куда их могут везти. Но конвоиры не отвечали, даже вечно любопытный Али куда-то пропал. День за днем в дороге с привалами по ночам, и снова в путь. Временами они слышали где-то вдали грохот стрельбы, и тогда лица конвоиров становились еще более мрачными.
Телегу сопровождала целая колонна - фургоны, арбы, повозки всех видов и размеров, вплоть до сооруженных вручную подобия волокуш, там, где надо было везти тюки но не хватало колес. Дни и ночи, долгих два с лишним месяца, до самого лета длился этот переход. Их не расковывали ни на минуту. Справлять нужду приходилось прямо с телеги, до отказа натягивая при этом цепь, так, что у соседей по несчастью немилосердно сводило кости, ибо натянутая в одном месте цепь, проходившая через кольца кандалов каждого - затрагивала и остальных.
Отрадным было лишь то, что в дороге они не дышали смрадным запахом ямы. И видели солнце.
Совсем небольшое вроде бы преимущество - но как ни странно, на полумертвых, измученных пленников живительный свет горячего по поздней весне светила производил почти магическое действие. Еще месяц назад они были иззелена-серыми полутрупами, которые едва могли держаться ровно. Теперь же - к ним возвращались силы, словно их тела были подобны деревьям, оживавшим с приходом весны. Только вот им, в отличие от деревьев - проходящие дни не сулили ничего хорошего. И возвращавшиеся силы - сулили лишь одно - что отмучиться и уйти им удастся весьма нескоро....
продолжение следует

 Отправлено: 31.01.16 21:36. Заголовок: К концу второго меся..

К концу второго месяца почти непрерывного, медленного передвижения пленники окрепли. Свежий воздух, солнце, немного улучшившийся рацион, и главное - почти прекратившиеся экзекуции понемногу вернули им силы. Теперь они уже не были похожи на полумертвые бревна с погасшими взглядами, и не лежали вповалку на дне телеги, не имея желания смотреть по сторонам и сил о чем-то говорить. Они ехали в телеге сидя, прислонившись спинами к бортам, и смотрели на восхитительный пейзаж, понемногу разворачивающийся перед ними, то озаряемый ярким солнцем, то серебристым светом луны, то освещаемый, то погружающийся во мрак. Видели поросшие густыми лесами склоны, которые становились все более крутыми, видели как в проплешинах темно-зеленого лесистого покрывала проглядывают слоистые голые скалы. Воздух становился все более разреженным, а запахи лета наполняли его смесью самых невероятных ароматов.
Цепи, сковывающие пленников, и кандалы, стиравшие запястья и щиколотки до живого мяса были в эти дни единственным напоминанием о плене. Вновь начались разговоры по ночам, и воспоминания. Елизаров, которого все перенесенное все дальше и дальше уводило от его собственного "я". И, вот что странно, предаваясь вслух воспоминаниям, в деталях воскрешая собственную, навсегда, утраченную жизнь - он чувствовал, что его слушают так, как никогда не слушали раньше, хотя, казалось бы - его прежние рассказы и похвальба в среде офицеров - о женщинах, о службе, о картах и высоких особах - были же куда интереснее, чем медленные воспоминания вслух о жене и матери... о доме, о Павловке... О синих сумерках, сгущавшихся у реки. О соседях, и их привычках. О слугах... о земле... Но тем не менее - его слушали так же как и других - в глубоком молчаливом внимании. Очень может быть, что слушая его - каждый вспоминал свою жизнь, свой дом, проводил параллели - как это делал он сам, слушая к примеру того же Евсеева, который с упоением рассказывал об охоте на лосей и медведей в имении своего тестя под Брянском. Только вот странный блеск в глазах Волкова, которого не было раньше - свидетельствовал о самом неподдельном интересе. Он мало того, что просто слушал, но еще и задавал вопросы. А потом умолкал, погружаясь в глубокую задумчивость. О себе он не рассказывал почти ничего - разве что кто-то спрашивал его о службе и Кавказе. Складывалось ощущение, что до армии он и не жил вовсе. Никаких рассказов о семье или доме, и поэтому говорил он меньше всех, потому что сейчас меньше всего им хотелось вспоминать о войне, приведшей их к этим вот цепям, телеге и яме, которая несомненно снова ожидала их там, куда они ехали.
Маринов тоже говорил мало. Елизаров понимал, что тот до сих пор вспоминает Николая, жуткую сцену разыгравшуюся перед ними, когда умиравшего мальчишку, которому не исполнилось и девятнадцати - добивали кнутами и сапогами. И каково же было изумление всех без исключения, когда однажды, когда колонна остановилась на очередную ночевку, к телеге на маленькой белой лошадке с рахитически вывернутыми коленями подъехал..... Николай! Живой! В поношенной черкеске с чужого плеча, которая болталась на нем как на вешалке, свешиваясь полами на добрую пядь ниже колен, и с завернутыми рукавами. Он был худ, бледен, провалы на месте выпавших передних зубов запали как у старика, а сквозь поредевшие волосы просвечивала кожа, но это был он.
Константин Сергеевич, первый заметивший его, и повидимому принявший юношу за привидение застыл как соляной столп, а следуя за его остановившимся взглядом обернулись и все остальные. И повскакали с мест, насколько позволяли цепи, не веря собственным глазам,. Недоуменные и радостные восклицания заставили юношу вымученно улыбнуться, и, предваряя возможные расспросы, и мрачные вспышки, мелькнувшие в глазах Черновского и Волкова выпалил первое, что повидимому его мучило, и чего он не хотел допускать даже в мыслях своих товарищей
- Я не продался! Честно!
Складка залегшая было между бровями Волкова разгладилась, а Черновский указал на черкеску.
- Тогда как это понять?
- Ну надо же им было во что-то меня одеть. - почти виновато развел руками юноша, и бросив поводья протянул обе руки к Маринову - Константин Сергеевич....
Его голос оборвался, но Маринову не требовалось слов. Рискуя свалиться с телеги он перевалился через край, и сгреб юношу в объятия. Елизаров невольно вскрикнул - дернувшаяся от рывка цепь натянулась до отказа, неровный железный край браслетов больно впился в растертую до крови плоть, но все это не стоило внимания по сравнению с тем чудом, что сейчас происходило. Написанное на всех без исключения лицах недоуменное восхищение отражало порыв объединивший этих людей, мысленно уже похоронивших парня. Великан Евсеев отирал глаза, а Константин Сергеевич, не таясь плакал навзрыд, теребя непослушными, изуродованными на допросах пальцами редкие волосы, черкеску, плечи воскресшего юноши, которого успел полюбить как сына, и бормотал что-то бессвязное, чего не могли расслышать даже те, что стояли рядом и старались дотянуться до Николая, пощупать, и поверить наконец в то, что он в самом деле не призрак.
Прошло немало времени, прежде чем все успокоились. Николай перебрался в телегу, и уселся рядом с Константином Сергеевичем, который никак не мог заставить себя выпустить его руку, и рассказывал о том, как пришел в себя уже в каком-то фургоне. Как двое женщин - старуха и молодая в черных платках, отпаивали его каким-то бурым настоем, который пах хвоей и плесенью, кормили с ложечкии выхаживали, как несколько раз заглядывал в фургон Файзул Уддин, как зачастил Али, с которым было не так скучно выздоравливать, и наконец выпалил свою главную новость:
- Они хотят обменять меня. Кто-то из ихних попал в плен, и теперь они хотят обменять меня на него. Я вот только сегодня смог сесть на коня, и мне разрешили повидаться с вами. А завтра они повезут меня вниз, во всяком случае они так сказали... - он обводил растерянным взглядом знакомые лица, с выражением непередаваемой смеси из счастья и щемящего чувства вины.- Мне... Мне так стыдно...
- Дурак! - гаркнул Евсеев, гулко хлопнув по борту телеги - Стыдно ему! Радоваться надо!
- Стыдно! - повторил Николай, к глазам которого подкатили слезы, а голос сдавило комом в горле - Вы... вы помогли мне перенести все это. Я бы не выжил тут, если бы не вы все... - он обводил взглядом лица теперь уже бывших товарищей по плену- Особенно вы, Константин Сергеевич.... Вы меня берегли... выхаживали когда болел.. утешали...защищали как могли... да и все вы.. я же помню... как нас держали без хлеба и воды и вы все трое набирали дождь чтобы напоить меня, тогда как самим было... как прикрывали от кнутов... прятали от допросов, подставляясь сами... и вообще всегда...
Маринов сжал его руку, мучительно пытаясь что-то сказать, но не находя слов от переполнявших его чувств, а юноша посмотрел на Волкова
- А вы, Алексей Михайлович - меня от смерти спасли. Мне Али сказал. Сказал так меня и забили бы там, если бы вы не прикрыли, да не упросили...
Волков лишь помотал головой, прикусив губы, и сделав жест, долженствующий означать "Пустое". У Елизарова самого ком стоял в горле и сжималось сердце. Слишком многое объединило этих четверых за полтора года, чтобы теперь они могли бы высказаться словами.
- Ты уезжаешь завтра? - спросил Баташев, которого подселили к этой четверке относительно недавно, и потому опомнившийся гораздо быстрее остальных - Николай... Будь другом. Когда вернешься в Россию - напиши моим! Они же места себе не находят наверное...
- И моим - вздохнул Евсеев, протирая лысую макушку - Сынку моему наверное уже третий годик пошел. А я вот тут загораю. Чертова война.
- Конечно! - вскинулся юноша в свою очередь, сжимая руку Маринова, а вторую протягивая к остальным, словно бы желая обнять и утешить каждого, от каждого принять сокровенное поручение и выполнить его как можно лучше, словно мог этим загладить невольное чувство вины за то, что он получает свободу, а они - остаются здесь. - Что угодно, кому угодно! Говорите, я все передам, всем напишу, все скажу!
- Дочке моей... в институт - вздохнул Константин Сергеевич, наконец совладавший с собой. - Да ты и так знаешь...
- А мои в Тверской губернии, Бежецкий уезд! В Березках. Имение так называется. Отца Петром Семеновичем звать - торопливо продолжил Баташев, а Евсеев перебил, голосом густым и низким как колокол
- Женка моя с мальцом у отца своего должна быть, в поместье под Брянском, Неродилово. А зовут ее Ксения Владимировна, Евсеева. Не забудешь?
- Конечно нет! - с восторгом закивал Николай, переводя взгляд на оставшихся троих. Странным контрастом были его юношески порывистые жесты и голос - по сравнению с его внешностью старика.... - А вы? Алексей Михайлович, Алексей Николаевич, Петр Ильич....
- У меня нет родных - как-то устало выдохнул Волков, а Елизаров уже открыл было рот, как Черновский сухо сплюнув за борт телеги раздраженно бросил
- А чеченцы-то не дураки.
- Вы о чем? - Маринов поднял голову
- Да все о том же. - темные глаза Черновского со смуглого, обветренного лица смотрели жестко, и даже зло - Выбивали из нас письма родным, о выкупе. Не получилось. А теперь вот мальчишка по вашей доброй воле сделает то, чего из всех нас кнутами, огнем да железом вытрясти не могли. Сообщит родным где мы и что с нами. Да и начнут те пороги обивать, справки наводить. А потом и сюда притянутся, как пить дать. Язык, как известно до Киева доведет, а чем Кавказ хуже?
Слова эти огорошили всех, словно гром среди ясного неба. Николай застыл с открытым ртом, шестеро мужчин переглянулись.
- А ведь вы правы... - запинаясь признался молодой Баташев, и закрыв глаза со стоном выругался. Евсеев протер затылок
- Ну... раз так... моим не пиши наверное... А то глядишь, и правда отыскать захотят... а тесть у меня небогатый. Худо женке будет тогда. Знать где меня искать и не мочь... то есть не иметь возможности отыскать.
- Моим... напиши все же - решил наконец Баташев опуская голову с видом человека на что -то решившегося. - Отыщут или нет - это бабушка надвое сказала. Невеста у меня. Не будет знать куда я делся - еще чего доброго решит что с черкешенкой какой связался, сбежал, ее оставил...
Волков невольно прыснул в кулак, а Елизаров опустил лицо в сложенные ладони, чувствуя как до боли сжимается сердце.
- И дочке моей... - тихо произнес Константин Сергеевич - Напиши все же. Пусть знает что отец ее пока еще жив. Что думает о ней. И... и благословение мое ей передай... если сможешь.
Наступила тишина.Черновский непримиримый в своей ненависти к черкесам, и казалось не знавший ни секунды слабости коршуном смотрел на сдавшихся Баташего и Маринова, Евсеев сидел, разглядывая собственные пальцы, и только очень чуткий человек мог бы догадаться - чего стоило этому добродушному великану отказаться от последней надежды увидеть жену, и сына родившегося после его отъезда на Кавказ - ради того, чтобы не причинять лишних хлопот своей семье. Волков хранил каменное молчание и почти такую же неподвижность,а Елизаров, не поднимавший головы под вопросительным взглядом Николая лишь до крови кусал губы, силясь сдержать непрошенные слезы, и чувствуя как до боли сжимается сердце.
Вот так. Возможность. Написать. Матери.. Тасе. Но что написать? Последнее "прости"? А ведь зачем врать себе, нет у него такого присутствия духа, чтобы искренне попрощаться с ними. Это письмо, даже если не будет содержать соответствующих слов - все равно будет завуалированным воплем, мольбой о помощи... Унизительным, беспомощным.... И ведь... что они смогут сделать? Старуха и молодая, неопытная женщина? Ни связей у них, ни знакомств... Мать.... мать будет страдать, зная что с ним сейчас. А Тася?
Тася.... А захочет ли она его спасти? Пожалеет ли? Или...
Сколько раз вспоминалось ему то, о чем он не рассказывал даже товарищам по заключению. Ее опущенный взгляд, глухая стена которой она стала отгораживаться в последние месяцы. Тогда это раздражало, хотелось уязвлять ее все больше и больше, чтобы убедиться в том, что живая. Да только не видел. Никогда не видел. И досадовал. Знал, что слухи о его похождениях и изменах доходят до нее. А в ответ... ни слова, ни упрека. Только все упорнее отводила взгляд.
Так что ж теперь... прилетит к ней письмо, с отчаянной мольбой о помощи, тем более отчаянной, что не будет высказана явно. И что тогда?
От этой мысли его пронзило болью, словно от клинка. Он представил себе, как аккуратно она складывает полученное письмо. Уголок к уголку, стараясь попасть в прежние сгибы. Встает, шурша платьем. И как на ее восковом лице не появится даже улыбки. Вот и подыхай, кобель. Вот что она подумает....
Или... или того хуже. Из благородства или чувства долга может сделать попытку помочь. Он попытался представить это, и поневоле застонал от нового приступа совершенно физической боли, сжался в комок, и почувствовал как увлажнились чем-то горячим прижатые к лицу пальцы.
Вот оно... искупление...
За все.
Не могу я попросить ее о помощи..... Не имею права...
Господи....
Он всхлипнул, и когда Николай вопросительно тронул его за плечо - лишь помотал головой, не отнимая от лица прикрывающих его рук. Волков, не спускавший с него пронзительного взгляда едва заметно нахмурился. Отчего он отказывается? Ведь жена, мать? Из гордости? Однако... это была черта заслуживавшая уважения. И в его взгляде мелькнуло нечто новое, сменившись острым сожалением и... сочувствием.
Елизаров этого не видел. Он вообще ничего не хотел больше видеть, раздираемый навалившимся на него осознанием всей трагичности ловушки, в которую он загнал себя сам. Своей жизнью. И о том, каким способом ему предстоит искупать свою вину. Оставшись тут... отказавшись от последнего, призрачного шанса...
Теперь уже вполне сознательно...

 Отправлено: 29.02.16 15:31. Заголовок: Часть двенадцатая О..

Часть двенадцатая

Охота лето 1831 - весна 1832 года

После освобождения Николая дни помчались со страшной быстротой. Лето промелькнуло в постоянных переездах с места на место, и условия содержания узников при этом не менялись. Их по-прежнему держали постоянно в цепях, и пожалуй лишь вода, отдающая тухлыми яйцами, которую Константин Сергеевич неизменно, несмотря на ропот своих сотоварищей, урезал от их ежедневной порции, чтобы обливать запястья - спасала их от нагноения и гангрены, потому что железные браслеты к концу третьего месяца стерли плоть до самых костей, и незаживающие страшные раны с рваными, подрытыми краями причиняли всем шестерым тяжкие мучения. Волков не раз думал о том, что ни один из них не прожил бы в таких условиях и года, если бы не непрерывная забота этого благородного человека, даже в плену остававшегося прежде всего врачом.

С наступлением осени весь караван остановился, и стал готовиться к зимовке в глубокой ложбине меж двух поросших густым лесом гор. Пленным велели выкопать себе яму, и они сбили себе руки и подошвы в кровь, потому что вырыть что-либо в этой каменистой земле было практически невозможно. Эскортировавшие их конвоиры тщательно отделяли своих пленников от остальных беженцев - стариков, женщин и детей. Но поскольку трудоспособных мужчин в караване почти не было, а конвоиры ни днем ни ночью не выпускали из рук оружия, то пленников приспособили для работ по постройке кыш-лака. Зимней стоянки.

Они копали в оказавшемся на одном из склонов суглинке сырцовую глину, перетаскивали ее на деревянных носилках, а потом по суткам месили ее с навозом и соломой, нарезали из этого месива тяжелыми глиняными формами громадные кирпичи, и раскладывали их сушиться на солнце, а с наступлением ночи их вновь кнутами и прикладами заталкивали в яму, откуда выходили на следующее утро, чтобы вновь взяться за работу.

Несмотря на тяжелый труд, стертые до крови руки, удары кнутов, которыми их погоняли будто скот, возможность двигаться, а не сидеть месяцами в провонявшей яме - была настолько восхитительна, что никто и не думал жаловаться. Однако работа лишь на первый взгляд казавшаяся легкой, вскоре вскрыла под собой такие мучительные подробности, о которых никто из них по первости и не подумал. Кожа на босых ногах лопалась, и глина, которую день-деньской мучительно месили, разъедала эти трещины в глубокие незаживающие язвы, так, что в каждом их получившихся саманных кирпичей была толика их крови. От тяжести сырой глины ломились руки и спины, а когда стали варить в глубоких чанах смолу, чтобы пропитать ею рогожу для крыш и защиты стен от дождя - то не было ни одного, кто обошелся бы без тяжких ожогов, потому что ни рукавиц, ни фартуков им не полагалось. Пропитанные грязью, глиной, землей и засохшей кровью лохмотья заскорузли, превращаясь в дополнительный источник мук, ободранные до костей кисти рук кровоточили, а кнуты, не позволявшие им ни секунды передышки - вновь вскрывали старые рубцы на спинах и плечах.

И все же это было легче чем сидеть и ждать - кого из них выдернут в сегодня на допрос с избиением.

К наступлению темноты, измученные вконец - они буквально падали в свою яму, и засыпали тяжелым, каменным сном прежде чем им успевали спустить бурдюк с водой. Ночи, заполненные воем волков в лесах вокруг стоянки, жгучими укусами каких-то насекомых, почему-то не думавших засыпать с наступлением осени, и тягостной, постоянной, неотступной болью в измученных непосильной работой телах - были временем, когда шестеро человек, не имея сил проснуться - лишь глухо стонали во сне. А поутру - несколько ведер ледяной воды выливаемые в яму - возвращали их к действительности, и снова под ругань и свист кнутов они принимались за работу, делая перерыв лишь в полдень, чтобы усевшись вокруг большого камня на берегу речки - съесть то, что выделялось им на пропитание раз в сутки - несоленые горские лепешки и белый овечий сыр, запивая все это водой, которую черпали прямо из реки. Часто к этому нехитрому обеду присоединяли какие-нибудь травки, которые удавалось нарвать на берегу - просвирняк, лопух или черемшу. Евсеев протестовал против такого "подножного корма", но Константин Сергее вич был неумолим, и оказался прав. У многих из них к этому времени кровоточили десны и начинали выпадать зубы, у всех без исключения отслаивались ногти, обнажая красные кровоточащие ложа до основания, и с появлением в рационе трав - эти и другие явления, вызванные недостатком в рационе самых необходимых полезных веществ, стали исчезать.

Измученные вконец, они все же успели наготовить и насушить до наступления дождей столько кирпичей и насмолили столько рогожи, что можно было приступить к постройке, и это оказалось самым легким делом, поскольку высохший саман был куда легче чем в сыром виде, и домики, строившиеся словно из детских кубиков, возводились по той же нехитрой методике, с использованием вместо скрепляющего раствора - все той же сырой глины смешанной с навозом.

Удивительное и простое изобретение - саман, с древнейших времен не претерпевшее никаких изменений, позволяло возводить поселения буквально на ровном месте, не используя ни камней ни досок, ни бревен ни камней. И оставлять эти домики не жалея. Пастухи, перегоняя стада с наступлением весны на высокогорные пастбища - строили там такие домики, и жили в них до осенних дождей, а потом спускались вместе со стадами в долины, а оставленные домики размывались дождями и сравнивались с землей, не нарушая ничем девственную чистоту гор, и не оскверняя их признаками человеческого жилья. Вот и теперь - когда жившие до тех пор в фургонах и кибитках беженцы расселились по домам, появившаяся из ничего деревенька обрела уютный и привлекательный вид, а в случае опасности, если им вновь придется покинуть обжитое место - и отстроиться на новом, то после того, как уезжая они снимут с крыш просмоленные рогожи и эта деревенька вскоре исчезнет не оставив после себя и следа.

Когда они заканчивали последний домик, и Баташев, поднявшись на плечи Евсеева, настилал на крышу рогожу, чтобы предохранить дом от размывания дождями - Черновский, прибивавший деревянным молотком раму для входной двери произнес словно невзначай.

- Вот и закончили. А что будет завтра?

Он произнес это по-французски, и несмотря на безобидность фразы все пленники насторожились, потому что на французский они привыкли переходить лишь в тех случаях, когда надо было сказать друг другу что-то чего не должны были понять охранники, неизменно маячившие где-то рядом. Волков, с закатанными выше колен штанинами, месивший глину для замазки в большом корыте отбросил с глаз отросшие волосы, мокрые от пота несмотря на то, что бабье лето давно закончилось, и ближе к вечеру становилось холодно - поглядел на говорившего

- Завтра будет то же что и всегда.

- То есть мы останемся сидеть в яме. И продолжится все как и раньше. Верно?

- Скорее всего.

- Петр Ильич, к чему вы клоните? - Маринов, только что принесший вместе с Елизаровым на носилках очередную порцию глины вывалил е в корыто, а Елизаров потянулся за водой

- К тому, что не пора ли нам привести в исполнение наш план, господа? Сегодня. Кто со мной?

Пленники переглянулись. Одно дело изобретать нелепые, фантастические планы побега, заполняя этим редкие периоды в которые им сейчас удавалось поговорить, и совсем другое - привести их в исполнение.

- Я. - без колебаний произнес Волков, с усилием выдирая ноги из тягучей глины. На серой поверхности темнели тонкие разводы крови, похожие на завитки черных нитей.

- И я! - с жаром поддержал Баташев.

Здоровяк Евсеев лишь почесал затылок.

- Так-то оно звучит хорошо. Но ведь поймают же. И что потом?

- Если поймают - пожалеешь, что не убили. - коротко пояснил Волков. - Но ведь всегда есть возможность, что убьют.

- Не понимаю я вас, господа. - вздохнул Маринов. - Вы совершенно точно знаете, что сбежать невозможно. Алексей, ну сколько раз вы пытались. И знаете чего стоила вам каждая такая попытка. Должен ли я напомнить вам - что самоубийство - страшный грех, и неважно, осуществляете ли вы его собственноручно или же намеренно создаете ситуацию, в которой неминуемо погибнете от других рук?

- Грех! - Черновский лишь фыркнул. - Вы еще попугайте нас адовыми сковородками, Константин Сергеевич. Думаете в аду будет хуже чем здесь? Чем рисковать? Смертью? Ерунда. Пусть даже один шанс из ста, но ради него стоит рискнуть.

- Нет у вас даже одного шанса. - проговорил молчавший до сих пор Елизаров. - И убивать вас не станут. Вас поймают, и будут терзать до тех пор, пока от вас не останется лишь комок ободранного, кровоточащего, дергающегося и ничего не соображающего мяса, у которого не достанет сил даже на то чтобы стонать. После чего вас заботливо вылечат, и снова вернут в яму. Только и всего. Кто-нибудь из вас знает - где мы сейчас? В какой части Кавказа? В какой стороне - наши? Сколько дней, недель и месяцев, даже в случае удачи -надо будет пройти пешком по горам. Пешком? Нашими-то ногами, на которых живого места нет? Без еды и воды? Вы бредите, Петр Ильич.

Наступило глубокое молчание. Все знали, что он прав. Но тем не менее....
Пусть это было безумием, но они попытались. Черновский, Волков и Баташев - ночью, накопав ступенек в стенке ямы и выбравшись наружу умудрились оглушить часового, отобрать у него ружье и скрыться в лесу.

Продолжение следует

 Отправлено: 01.03.16 13:28. Заголовок: Пропажу обнаружили л..

Пропажу обнаружили лишь наутро. Поднялся крик, суета, стали седлать лошадей, а Константин Сергеевич стал молиться в голос, чтобы этим троим удалось уйти. Один из горцев хлестнул его по лицу кнутом, да так, что гибкое кнутовище рассекло щеку и скулу до самой кости. Поток крови, хлынувшей из раны ошеломил Елизарова. И пока они вдвоем с Евсеевым пытались остановить кровь, заматывая рану всеми тряпками которые только были в их распоряжении - снаряженная погоня, вместе со сворой из шести огромных лохматых псов, каждый из которых был по пояс взрослому человеку - скрылась в лесу.

Беглецы бежали всю ночь. Волков, чья хромота не позволяла ему бежать быстро - стал вскоре отставать. Непослушная, искалеченная нога от напряжения разболелась донельзя, кость словно терзали раскаленными клещами, он делал все возможное, чтобы не задерживать своих спутников, но отставал все больше и больше. Они бежали наобум, зная что оба выхода из лощины охраняются - выбрав наудачу левый склон, и тишина в оставленной далеко позади деревеньке поначалу внушала надежду что удастся уйти. Однако - заалел восток, в тишине гор, далеко разносившей звуки - послышался отдаленный шум, и они поняли, что бегство обнаружено, и за ними снаряжена погоня. Кони не смогут скакать вверх по склону галопом, но обессилевших, изморенных долгим пленом людей нагнать им бы все равно не составило труда. В надежде, что преследователи не смогут найти их в лесу они все же пробирались вперед, когда странный звук заставил Баташева вздрогнуть.

- Слышите? Собаки!

Действительно, ниже них по склону раздавался многоголосый собачий лай. Даже надежда затеряться в лесу растаяла как дым. Черновский выругался так, что небу стало жарко, и устремился дальше, уже больше карабкаясь, чем убегая. Баташев держался вровень с ним, но Волков, белый как смерть от боли, все больше отставал, и наконец, зацепившись непослушной, отнимающейся от напряжения ногой за корягу, упал, попытался приподняться и подавился глухим стоном. Нога больше не слушалась. Он еще попытался проползти несколько саженей, но потом растерял даже эти скудные силы. Черновский словно бы и не заметил этого, но Сергей дернул его за руку, и указал на упавшего товарища. Пехотный капитан выругался, но все же вернулся на несколько шагов, и с помошью Баташева поднял Алексея на ноги. Стоять он не мог, и почти висел на руках у своих товарищей.

- Бесполезно.... - выдохнул он наконец. - Бегите. Со мной вам не уйти.

Собачий лай тем временем раздавался явственнее. Было слышно, что свора идет по хорошему следу, тем более что не ожидая собак, которых вроде бы в деревушке не было - беглецы не озаботились путать следы. Откуда же им было знать, что собак привели от того маленького отряда, что сторожил северный выход из лощины.

- Идем... Мы понесем тебя! - воскликнул молодой Баташев, все еще держа Алексея под локоть, и не представляя, как можно уйти, оставив одного из троих. Черновский же отпустил руку, и с сомнением поглядел на Волкова. Тот лишившись опоры с одной стороны - повалился на колено, поскольку у молодого человека не хватило сил в одиночку удержать его на ногах. Исхудалые пальцы в мозолях впились в бедро так, словно хотели его разорвать, и когда Алексей поднял голову, перекошенное от боли лицо было уже не бледным а серо-зеленоватым.

- Петр... Пристрели меня.... - прохрипел он, еле выдавливая слова. - Ради Бога...

Это было бы счастьем. Почему бы и нет? В руках у Черновского ружье часового, которое они прихватили, есть и несколько зарядов, так почему бы... Короткое движение пальцем и... свобода!

Пехотный капитан с сомнением поглядел на ружье, на Волкова, словно решая что-то для себя, уже поднял было ружье, когда вдруг передумал. и стремительно зашагал прочь, почти побежал, держа ружье за цевье и не оглядываясь.

- Петр!!! - отчаяние, страшная мольба в одном-единственном оклике, разорвали утренний воздух словно ножом.

Бесполезно. Тяжелым комом накрыло душу. Господи... почему они не обыскали часового... Ведь почти наверняка у него должен был быть и нож.

Баташев в ужасе переводил взгляд с Волкова на удалявшегося Черновского, не зная что ему делать - остаться ли с одним товарищем, пойти ли за другим, почему Черновский не выполнил просьбы, оставив Волкова живым на растерзание своре, лай которой слышался все ближе. Алексей, закусил губы, и стряхнул руку Сергея.

- Беги.... Живей, живей!

- А как же ты?

- Да беги же ты! - Волков уже почти кричал. - Безоружный ты мне не поможешь. Что толку если зацапают обоих?

- Но я.... - молодой человек растерялся, он не знал что ему делать. Алексей выругался, и толкнул его что было сил.

- Беги говорю!!!

Сергей отшатнулся, сглотнул наворачивающиеся слезы и бросился бежать, вскоре скрывшись за деревьями. Волков нащупал позади себя камень и отполз к нему, прислоняясь спиной. Он пытался решить, что ему делать, отчаянно искал хоть какой-нибудь выход - и не находил. Разбить себе голову об этот камень? Не хватит сил. Может быть... - он принялся шарить вокруг. Острой крепкой веткой можно проткнуть горло не хуже чем ножом. Но вокруг были лишь прелые листья и мелкие сухие веточки, которые не выдержали бы даже слабого удара. Ну же, должно же тут быть хоть что-нибудь....

Свора с лаем выскочила изза деревьев, и он выпрямился навстречу собакам. Кинутся, растерзают? Плевать, все лучше, чем.

- Ну! - прикрикнкнул он на собак, и набрав в горсть прелых листьев швырнул их в морду первому же подбежавшему псу. Однако собака остановилась как вкопанная, и Волков, застывший, затравленный, обводя всю шестерку пылающим взглядом все еще пытался их разозлить, но те, взяв его в кольцо лишь заливались лаем и не трогались с места. Не то были хорошо выдрессированы, не то попросту не решались кинуться на человека, не выказывавшего страха. Казалось прошла вечность прежде чем из-за деревьев с гиканьем и свистом показались всадники. Разгоряченные погоней, они выглядели донельзя довольными, и буквально лучились азартом.

- Цхьалгlа!* - крикнул скакавший впереди Рахман, и с хохотом щелкнул кнутом - Попался, борз?! Я же говорил, что далеко не убежишь.

Файзул Уддин, ехавший следом за ним принялся утихомиривать собак, а двое других горцев, соскочив с коней живо заломили Волкову руки за спину перетянув их сыромятным ремнем.

- Хорошая охота, борз! - со смехом тем временем горячил свою лошадь Рахман. - Спасибо за подарок! Давно мы так не веселились. - Но есть еще двое! Леха'... леха'!!! **

Щелчок кнута отвлек собак, здоровенная черно-белая сука бегавшая вокруг камня звонко залаяла и кинулась за деревья, опустив нос к земле, а за ней потянулась и остальная свора. Горцы со смехом и воплями последовали за ними, неторопливой, размашистой рысцой, низко пригибаясь к шеям лошадей, чтобы удержать равновесие на склоне и уберечься от веток деревьев. С Волковым осталось двое. Один не церемонясь сбил его на землю ударом приклада в живот, припечатал для верности каблуком сапога по больному бедру, тогда как второй обвязывал щиколотки веревкой, которую потом прикрепил к седлу. Алексей не сопротивлялся, да и не мог бы, и когда они тронулись обратно к лагерю, волоча его за собой по земле за связанные ноги - каждый камешек, каждая ветка, каждая коряга, на таком долгом, бесконечном пути, пыль поднимаемая копытами, а более всего - сдавливающее ощущение провала - стали пыткой, тем более страшной, что в конце пути - ожидали другие.

Издалека донесся ружейный выстрел, и Волков вздрогнул бы, если бы его не мотало с боку на бок и не ударяло бы о стволы, камни, обдирая тело под лохмотьями словно тупой пилой. Что это значило? Он не мог понять. Оставалось лишь надеяться что Черновский хотя бы догадается пристрелить Сергея, раньше чем их обоих все же догонят. Имея оружие - и сдаться преследователям живым... Это не укладывалось в голове.

Оставшихся двоих беглецов приволокли лишь после полудня. Так же как и его самого - привязанных за ноги позади лошади. Баташев был без сознания, его голова бессильно моталась из стороны в сторону, а спина, плечи и руки были сплошь изорваны и в грязи. Черновский с замотанной поясами горцев головой походил на труп. Их обоих привязали к столбам у края ямы, где у одного уже был крепко прикручен Волков, с руками вывернутыми назад так, словно он пытался заведенными за спину руками обнять этот столб. Сергея облили водой, и привели в чувство, а когда размотали повязки на голове пехотного капитана, то пленники увидели страшную рану, изуродовавшую его сухое и острое лицо. Он повидимому выстрелил себе в висок, но пуля не войдя в череп прошла по касательной, кнаружи, вырвала кусок из наружной стенки орбиты,выбила правый глаз и срезала как резцом спинку носа, превратив его лицо в страшную, гротескную маску. Весь день до вечера колдовала над привязанным к столбу бесчувственым изуродованным офицером старуха с потемневшим от возраста лицом и иссохшими руками, которой горцы помогали словно ассистенты хирурга, предоставив обоих других, привязанным к столбым пленников до поры до времени самим себе. Кровь остановили, рану обработали и зашили, оставив, однако не забинтованной - явно в назидание остальным. Елизаров, Маринов и Евсеев, видевшие все это из ямы, потому что верхние части столбов, вкопанныех вокруг, были хорошо видны - понять не могли, что произошло. Однако долго им пребывать в сомнениях не довелось. И пока шли приготовления для примерного наказания троих беглецов юный Али, присевший у края ямы рассказывал им со смехом.

- Дурак ваш Петор. Застрелиться хотел. Про отдачу забыл. Ружье длинное, а руки короткие. Дурак.

Волкову было не до смеха. Да и остальным тоже. Уже совсем стемнело, когда Черновский, открыл наконец свой уцелевший глаз и сообразив где находится и что происходит - со стоном вновь уронил голову на грудь. Казалось он вот-вот отдаст Богу душу, и вместе с тем все они, перевидавшие немалое на войне, знали, что любые раны в голову, если не убивают на месте - то почти всегда заживают с непостижимой быстротой, что всегда изумляло, но тем не менее оставалось фактом. Причина этому была проста- самое интенсивное кровообращение, обеспечивающее наилучшую регенерацию тканей - но знать это мог разве что Маринов, которому сейчас было не до лекций.

- Петр...- тихо спросил Волков со своего столба, не зная - слышит ли его Черновский, или же снова потерял сознание. - Почему?

Тот попытался поднять голову, но страшная боль не позволяла ему шевельнуться.
- Прости... Пороховница... выпала...

Больше Алексей ничего не спрашивал. Все было и так понятно. С потерей пороховницы у Черновского оставался лишь один заряд - тот что уже был в ружье. И он приберег его для себя. Волков не мог его винить за это, и не знал, хватило ли бы ему самому мужества избавить от мучений своего товарища, зная что это отдаст его самого живым на истязания. Да и какое это имело значение. Им всем троим предстояло искупить свой побег.

И они искупали. Всю ночь до утра, под открытым небом, у края ямы в назидание троим оставшимся в ней. Пленники в яме пытались было отвернуться, забиться лицом в землю, не смотреть - но кнуты не позволяли им отрываться от кошмарного зрелища. Плети усаженные мелкими крючками, разрывавшими кожу, каленое железо, под которым шипела распространяя отвратительный смрад прожигаемая плоть, щипцы которыми раздавливали пальцы ног, и выдергивали ногти на руках, истошные вопли, крики, надсадный хрип и едва слышные стоны, которыми исходили кажется даже не бившиеся в путах тела а души, рвавшиеся прочь, и удерживаемые на месте методичной расчетливостью палачей - кошмарная ночь восемнадцатого октября тридцать первого года запомнилась бы им на всю жизнь, если бы они давно уже не потеряли счет дням.

Впрочем калечить окончательно троих беглецов не стали. И несмотря на то, что когда их сняли со столбов - все трое казались мертвецами, окончательно переставшими реагировать и на обливание ледяной водой и на прикосновения раскаленного железа - их унесли в один из домиков, и долгое время терпеливо выхаживали, что по сути было не милосердием а лишь утонченным расчетом. Распробовав пленников как полезную рабочую силу, горцы на этот раз обошлись без раздробленных костей.

Когда беглецы оправились настолько, что смогли сидеть самостоятельно - их кинули обратно в яму. За это время трое остальных под бдительным присмотром охранников соорудили частокол вокруг деревни, накопали несколько выгребных ям, и Волков, мрачность которого еще больше усугубилась мог лишь сожалеть о том, что его не было с ними во время этих работ. Хоть один из кольев частокола мог бы послужить освобождению.

---

цхьалгlа! * (чеч) - Первый!
леха' ** (чеч) - искать!

продолжение следует

 Отправлено: 13.03.16 01:21. Заголовок: Однако время шло. На..

Однако время шло. Наступила зима, и горы укутало покрывалом снега. Все вокруг затихло. Изредка слышался какой-то треск в лесу, по ночам раздавался глухой волчий вой, а деревушка жила своей жизнью. Однажды над ямой появился Рахман в сопровождении Ахмада, Заза и Басхана, и непринужденно уселся на краю, поджав под себя ноги. Пленники, сбившиеся в кучу, чтобы сохранить хоть какие-то крохи тепла, смотрели из глубины такими странными глазами, что он некоторое время с любопытством рассматривал их лица, словно пытаясь разгадать что кроется за каждым из них.

- Ну что, скучно? Почему больше сбежать никто не пытается? - наконец поинтересовался он

Никто не ответил. Черновский, неподвижно привалившейся к земляной стенке, и пребывавший в каком-то полузабытьи, даже не поднял головы, а Маринов отвел глаза.

- Поумнели? А жаль. - молодой горец поигрывал рукоятью своего кнута, изукрашенной затейливой резьбой, и обмотанной у края витым зеленым шнуром. - Послушайте, хочу предложить вам... как это сказать по-русски...мм.. не знаю.... чlагlам.

- Договор.... - не двинувшийся с места Волков не отрывал от него сузившихся глаз.

- Верно. - обрадовался горец. - Знал, но забыл. Так у меня к вам договор. Вы ведь хотите убежать. Но боитесь, что поймаем и накажем. Но зимой скучно. Еды вдоволь, даже охоту не устроить. А от вас ничего нового узнать похоже тоже уже нельзя. Поэтому ты! - он указал рукоятью кнута на Евсеева. - Вылезай. Сейчас мы дадим тебе хлеба и ступай на все четыре стороны. А мы подождем несколько часов а потом пойдем тебя искать. Если не найдем до ночи - то, будем считать что Аллах тебя спас, ступай куда захочешь.

Евсеев поежился, а Волков встал, шатаясь, и опираясь о стенку ямы.

- Давно крови не пробовали? Приступайте прямо сейчас, к чему канителиться?

- К чему... что делать? - не понял нового для него слова Рахман, но и без него вникнув в смысл, отмахнулся - Никакого наказания. Если поймаем - просто вернем обратно верхом на лошади, даю слово.

- Зачем? - выпалил Елизаров, которого от этого предложения пробрал озноб.

- Скучно. - Басхан наверху ямы уселся на корточки. - Хотим поиграть. Ты убегаешь, мы догоняем. Тебе, если убежишь - свобода. Побегать, ноги поразмять. Нам - охота. Выследить, догнать. Все довольны.

Пленники переглянулись.

- Это бесчеловечно, травить людей как дичь. - тихо произнес Маринов. - Мы не согласны

- Не согласны добром, согласитесь силком. - фыркнул Рахман, и развернув кнут с силой щелкнул им, захлестывая его на руке Евсеева. Великан дернулся от боли и попытался сорвать - как второй, третий кнут - обхватили с виртуозным, почти сверхъестественным искусством - вторую руку и горло, раздернув его точно распятого, с закинутой головой и раскинутыми руками. Волков прорычав что-то невнятное схватился за одно из кнутовищ и дернул его на себя, стремясь вырвать кнут из рук державшего - но Заза, никогда не вступавший в разговор огрел его так, что он полетел кувырком. Горцы рассмеялись, и сдернув кнуты вытянули их наверх.

- Вылезай, толстяк. Ты будешь первым.

- Не пойду. - прохрипел Евсеев, мешком осевший наземь, и протиравший горло. - Не заставите...

- Къовсам?* - Рахман усмехнулся - Пойдешь. И не только ты. Все вы по очереди. Вылезай, говорю. А не пойдешь - накажем. Вот тебе, аксакал- он указал рукоятью кнута на Маринова - Выколем глаза. Хочешь?

Константин Сергеевич побледнел так, что его лицо стало белее седых как лунь волос и бороды. Пленники молчали а Евсеев так же молча подошел к краю ямы, куда уже спустили лестницу. После такой угрозы никто не посмел сопротивляться и возражать.

И страшная игра в прятки-догонялки началась. Неделя за неделей то один то другой оказывался дичью. Поначалу, осознавая вящее издевательство этой идеи, и не желая лить воду на мельницу своих мучителей - "беглец" попросту отходил в лес и дожидался пока его найдут. Возможность размять ноги и пройтись была подарком, а бОльшего они уже и не хотели. Горцев это злило. Они хотели травли, погони, азарта охоты. Ленивых "беглецов " избивали кнутами, за испорченную охоту.

Однажды, Баташев, которого выпустили из ямы с полной котомкой хлеба за плечами - отправившийся в лес, направился куда глаза глядят. Звуков погони слышно не было. Он шел и шел, бездумно, не стараясь путать свои следы на снегу. Однако шли часы, вокруг не было ни души, и лишь странный хруст раздавался в чаще. Молодой человек, которому было совершенно безразлично куда идти - направился в ту сторону, но не успел сделать и десятка шагов, как услышал утробное урчание, хруст усилился и прямо на него, из густого, проломившегося под его весом подлеска вышел... медведь. Каким образом и почему этот косолапый еще не улегся спать, как ему и полагалось, Баташев понятия не имел, и не стал доискиваться - потому что именно в этот момент потревоженный нахальным вторжением в свои владения медведь заревел, поднялся на задние лапы и.... Сергей не заметил как очутился на дереве. Медведь, принялся рвать когтями кору, беглец оперся о ствол, отыскивая взглядом ветку повыше куда можно было бы перебраться, как кора под его рукой поддалась, он потерял равновесие и упал в.... дупло. Сердцевина дерева оказалась полой, и лишь снаружи прикрывалась еще примерзшей корой. Он провалился по грудь, стоймя, ощущая под ногами и вокруг себя труху, и удержался руками за края дупла. Опора под ногами оказалась плотно слежавшейся, и ыылезти он бы мог в любой момент, но во-первых ему не хотелось близкого знакомства с медведем, а во-вторых в здесь оказалось тепло и сухо. Рассудив, что какая разница - шастать по лесу в ожидании пока тебя найдут, или просидеть тут в тепле, Баташев поразмыслил немного, потом закусил хлебом из своей котомки, заел снегом, который заменил воду, устроился поудобнее и заснул. Проснулся он когда уже темнело, и содрогнулся от радости. Его все еще не нашли. Медведь танцевавший под деревом видимо так основательно затоптал его следы, что горцы наверняка сбились. Это значило, что еще час-другой и он.... Свободен?! От осознания этого кругом пошла голова. Горцы дали слово, что не будут искать того, кому удастся остаться незамеченным до темноты, а их слову, несмотря ни на что - и Баташев это знал - можно доверять.

Свобода!!! Он не думал о том, куда он пойдет, не имея ни малейшего представления о том, где находится, в тряпичных обмотках вместо сапог, без пальто, без шапки, не думал о том что он замерзнет насмерть или окончит свою жизнь на клыках волков или когтях такого вот не желающего засыпать медведя. Свобода! Пусть хоть околеть тут, но - свободным! Эта мысль опьяняла, почти лишала рассудка. Каких-то два часа!

Его все же нашли. Причем нашли совершенно случайно, уже почти оставив поиски, раздосадованные, злые, и в то же время странным образом довольные тем что поиски на сей раз были "настоящими". Баташев, заслышавший голоса - вздрогнул, и даже дышать перестал в своем дупле. Тут же, какая-то труха от неловкого движения попала ему в нос, отчаянно захотелось чихнуть. Он зажал себе нос, горло, зажмурился, делая все чтобы удержать этот неуместный чих, ведь стоит только удержаться, и тогда все! Жизнь, свобода - все против возможности удержаться от одного-единственного чиха в жизни! От нехватки воздуха он задыхался, решил что скорее удушит сам себя чем раскроет таким нелепым образом свое убежище. И вот - голоса стали удаляться. Почти совсем затихли.... и тут....

- А-а-а-аааапчхи!

Он ударился затылком, так, что перед глазами поплыли звездочки, ему показалось, что само дерево вздрогнуло до основания, и замерший, похолодевший, прислушался в отчаянной надежде что охотники успели отойти достаточно далеко, чтобы не услышать...

Бесполезно! Неподалеку раздался торжествующий вопль, выстрелы в воздух, перекличка голосов, вопли, смех. Кто-то постучал по стволу, кто -то залез на дерево, и сжавшийся от безнадежной тоски, нахлынувшей сразу после такой сияющей надежды Баташев увидел голову и плечи Рахмана, появившиеся в проеме дупла, на фоне стремительно темнеющего - но все еще не окончательно потемневшего неба.

Беглеца доставили обратно в деревню как героя. Горцы были счастливы, смеялись, обсуждая перипетии охоты, Баташева на радостях накормили настоящим ужином, и отправили в яму только когда спустилась ночь. И долго еще пленники в яме слышали взрывы смеха и голоса.

С этого дня произошел перелом. Баташев, рассказав про свои похождения, невольно приоткрыл клетку, которой они мысленно закрыли себя. Ведь не чихни он именно в этот момент - его бы и вправду не нашли. Значит возможность - пусть хоть призрачная, но все же есть! Есть!!! Надо лишь изобрести способ обмануть погоню. Как путать следы? Где прятаться? Как сбивать со следа? Вариантов было много, и

И с этого дня игра в прятки стала настоящей. Беглецы испробовали разные способы, то закапывались в снег, то прятались в ложбинах, то перебирались с дерева на дерево, то отыскивали ручьи и шли по ледяной воде, то набирали снег для забрасывания следов, то кровавили его, чтобы изобразить собственную гибель от звериных клыков - то просто бежали, бежали без продыху. И охота стала вестись всерьез. Каждый раз - по-разному, пешком или верхом, с собаками или без. Пленники пытались сбежать, горцы охотились, и подчас попытки почти удавались! Евсеева однажды схватили лишь потому что он поранился об острую ветку и не заметил что оставил за собой след из капель крови, Волков выкопавший ямку в снегу во время снегопада, и улегшийся в нее, в надежде либо переждать погоню либо замерзнуть - заснул там, и пролежал почти до темноты, под заносившим его снегом, когда прорыскавшие по лесу охотники возвращались назад широкой цепью и один из них решивший остановиться за укромным деревом по нужде умудрился выбрать именно это дерево, и подходя к нему - попросту наступил на укрытое снегом человеческое тело. Черновского подвел его выбитый глаз - и вместо того чтобы следовать выбранному направлению - он поневоле отклонился слишком влево, и в итоге сам наскочил на пост, охранявший выход из ложбины в самом пологом месте. Эти промахи, равно как и возможности, которые этими промахами были испорчены - горячили кровь, пробуждали надежду - ведь кроме нее у них ничего не оставалось. И пытались, пытались, отчаянно, безнадежно.

Снова и снова

Все, кроме Константина Сергеевича, который раз назначенный "поручителем" ни разу не был "дичью".

И до конца жизни, каждый из них, сколько бы не оставалось каждому прожить - запомнили этот зимний лес, хлещущие по лицу ветки, собачий лай за спиной, звук рогов, если преследователи очень уж входили в раж, рвущееся дыхание, обжигающее легкие несмотря на мороз... И отчаянные порывы прорваться сквозь собак, невзирая на лай и зубы..... И удары бичей, настигающие на бегу вместе налетающими со спины черными тенями всадников. И горы. Огромные, покрытые заснеженные лесом горы, обступавшие со всех сторон. Которые все видели. Все знали. И продолжали молчать

Зима шла. Завершалась. И закончилась.
Потемнел и помягчел снег.
Проглянула сквозь подтаявшее покрывало укрытая прелой прошлогодней листвой земля.
Но никому из них так и не удалось вырваться из ловушки

---

* пари, спор

 Отправлено: 13.04.16 17:23. Заголовок: Часть тринадцатая ..

Часть тринадцатая

Аргун весна-лето 1832 года

Веса 1832 года заявила о себе проливными дождями, лившими беспрерывно, словно там, наверху, решили устроить второй Всемирный Потоп. Пленники невесело шутили, что в случае потопа, им ничего не грозит, поскольку вершины Кавказа, наверняка, все же останутся над поверхностью воды, а они находились на изрядной высоте. Впрочем к разреженному воздуху все уже давно привыкли, а запахи дождя, мокрой земли, враз обнажившейся под размытым дождем снежным одеялом, запахи прелой листвы, сырой коры, упоительный запах леса, обступавшего их со всех сторон - кружили голову и насыщали воздух какими-то удивительными "воздушными витаминами", без которых зимой тот же воздух казался холодным и безвкусным. В первый день дождей воды в яме набралось выше колен, несмотря на то, что яма была достаточно широка, и вода легко просачивалась в почву, уходя куда-то вглубь и в стены. Босые ноги вязли в дне ямы по щиколотку. Однако ливень не унимался, и вода стала подниматься все выше и выше. В первый же день Черновский сделал попытку утопиться, растянувшись на дне, но Евсеев с Мариновым вытянули его за плечи, и Константин Сергеевич, дрожа от бессильной горечи поклялся что не допустит никому совершить подобное над собой, и если для этого понадобится не спать круглые сутки - то он так и сделает. Елизаров, который уже и сам подумывал о таком исходе, с глубокой печалью отказался от этой мысли. Авторитет Маринова был так велик, что даже Волков одержимый мыслью о смерти, как о единственном способе обрести свободу - не посмел ему противоречить. Ультиматум, выраженный с такой горячей мольбой, что поневоле сжималось сердце - заставил даже этого безумца склонить голову. Все без исключения пленники питали к Константину Сергеевичу глубокую, почти сыновнюю привязанность, хотя разница в возрасте между ним и тем же Елизаровым и Волковым едва ли превышала десять -пятнадцать лет.

Впрочем, горцы не стали подвергать своих пленников ни искушению утопиться в собственной яме, ни риску утонуть в ней. Их извлекли из ямы, и устроили в одном из саманных домиков, ими же и построенных в начале осени, вновь сковав для верности кандалами по рукам и ногам. Это было для них новшеством. Еще ни разу за все эти годы их не прятали от дождей. Но и ливней настолько долгих и обильных им видеть еще не доводилось. С каждым годом горцы, уводившие их с собой, отходили все дальше и выше в горы, и климат менялся соответственно.

Несколько дней непрерывного дождя, несмотря на тщательно просмоленную рогожу укрывавшую соломенные крыши, вода стала выедать в стенах проточины, превратившиеся в глубокие канавы, грозившие со временем проесть стены насквозь. Теперь Елизарову стало ясно - каким образом исчезают без следа горские деревушки, оставленные жителями. Размокая от воды, высушенная на солнце, но необожженная глина, превращаясь в грязь, стекала со стен бурыми ручьями, и из сырцовых кирпичей пучками проступала солома. И было ясно, что стоит лишь снять рогожу с крыши и подветренной стены, как вода попросту смоет незатейливые домики, и очень быстро, оставив на их месте лишь ворохи грязной соломы, которые, в свою очередь, разметает ветер, и поглотит земля.

Впрочем, беспокоиться пленникам не приходилось. Зимние развлечения горцев с охотой на двуногую дичь закончились с началом первых дождей, и их оставили в покое. Ежедневная пайка еды и воды не претерпела изменений, и целую неделю - впервые за без малого четыре года Елизаров, Маринов и Волков, наслаждались простым наличием крыши над головой, возможностью сидеть, стоять или лежать по своему выбору, не задыхаясь от собственных нечистот и не мучаясь холодом и сыростью. Неумолчный шум дождя звучал мирно, и навевал бы самые умиротворяющие мысли, не будь они пленниками, вынужденными ежеминутно ожидать - что будет дальше, и чутко прислушиваться к тому, что происходило за стенами их сакли.

А происходило нечто весьма ожидаемое. На третий день, они заметили, что юный Али, приносивший им хлеб, сыр и воду - выглядит озабоченным. На четвертый, услышали низкий, рокочущий гул, сопровождающийся хоть и не слишком интенсивно, но неумолимо нарастающим шумом. На пятый - вокруг домика стали раздаваться встревоженные голоса, но сырцовые стены не давали возможности разобрать слов.

На пятую ночь, пленников разбудили истошные крики, суета и беготня. В маленьких оконцах, до которых ни один из них не мог добраться - заметались отсветы огней, слышались крики женщин и резкие, словно лающие голоса мужчин. Просыпались они обычно неохотно, поскольку сон был единственной свободой, в тех случаях, когда не оборачивался кошмарами, но сейчас проснулись все.

- Что случилось? - первым делом осведомился Константин Сергеевич, усаживаясь, и прислушиваясь к голосам.

Елизаров, самолюбие и гонор которого окончательно сломили пережитые испытания, не проявил ни малейшего интереса к происходящему, зато Баташев вскочил на ноги и кинулся к оконцу, насколько позволяла цепь. Черновский, которого с начала весны начал мучить надсадный кашель и изматывающая боль в боку, лишь приподнялся, и устремил на Волкова свой единственный глаз, а Евсеев сел, и прислушался.

- Уж не атака ли! - произнес он свистящим шепотом, почти неслышным изза царившей снаружи суматохи, и все нараставшего гула. - Вот бы она! Неужто наши?! Нашли, отыскали, и...

- Нет. Это река разливается - отозвался Волков, слушавший крики снаружи. - Подступила к деревне, начинает смывать дома. Судя по голосам один или два уже смыло.

- Чего ей смывать! - изумился Евсеев. - Это ж ручеек! Да, бешеный, но всего лишь ручеек, курам впору вброд переходить. Даже наша Цна ей фору даст на восемь сажен, не говоря уж про Волгу.

- Мелкая-то мелкая, только вот тебе, Иван Савельич, явно не случалось такие речки вброд переходить. Глубины по колено, зато течение такое, что пешему разве что по камням перебраться, иначе с ног сбивает. - Волков передвинулся, звякнув цепью.

- Я, в первый год, когда разлив Аксая увидел - глазам своим не поверил. На две с половиной версты разлился, а ведь по равнине протекал. - улыбнулся в бороду Маринов - Только то не весной было, а летом. В июле кажется.

- Тут паводки с марта по сентябрь как землетрясения - не предугадаешь. - Алексей протер зудевшую под давно немытой бородой щеку тыльной стороной скованных кистей - Ливни, грозы, солнце которое топит ледники.... Вот увидите, скоро затопит нас.

- Пусть затопит - едва слышно шепнул Елизаров, глядя в настил соломенной крыши изнутри.

Слова Волкова оправдались на следующий же день. Гул, нараставший всю ночь, до утра не давал пленникам спать, и едва рассвело, грохот, раздавшийся снаружи заставил их повскакать, до отказа натянув цепи, приковывавшие их к центральному столбу. Недоумевать долго не пришлось - вошли несколько горцев из числа их обычного конвоя, и, отомкнув цепи от столба, вывели их наружу. Ливень хлестал в глаза, и закрываясь руками кто как мог, пленники увидели жуткую, величественную картину, непривычную для большинства из них.

Река, названия которой они не знали, быстрая настолько, что не замерзала несмотря ни на какие морозы, порожистая, мелкая, стремившая по усеянному валунами каменистому руслу льдисто-холодную, кристально чистую воду - превратилась в мутно-бурый поток, вздувшийся чуть ли не вшестеро, разлившийся на добрую половину ложбины, в которой была разбита деревенька, бурливший как коричневая лава, и страшный в своей неудержимости. Вода влекла с собой поваленные деревья, легко, точно мелкую гальку волокла по своему руслу каменные глыбы, размером с хорошую корову, бурлила и пенилась на то и дело проглядывавших тут и там в ее течении ветвях, которые крутились словно в водовороте. Нескольких домиков не было и в помине, подмывая землю, река то и дело обрушивала в себя пласт за пластом с берегов, все расширяя и расширяя свое, и без того уже почти необозримое из-за пелены дождя русло, а неумолчный, страшный гул беснующейся стихии пробивал морозом по коже. Пока они усаживались в телегу, а рядом грузились в телеги и фургоны все, кто жил в деревеньке, на их глазах в бурный поток ухнул еще один пласт земли, увлекая за собой домик, точно спичечный коробок. Саманная конструкция развалилась в одну секунду, бурая вода завертела крышу, как ребенок крутит волчок, размалывая ее на части и лишь хлопья соломы, кувыркаясь в потоке, поплыли вниз разорванными клочками. В рокочущем течении со стуком сталкивались камни, временами из воды вырывался настоящий фонтан, и в этом неудержимом проявлении природной мощи было столько пугающего, завораживающего величия, что пленники смотрели на бурливший и все прибывавший поток с ужасом смешанным с восторгом.

- Как называется эта река? - не обращаясь ни к кому конкретно спросил Елизаров, впервые за последние полгода вырванный этим зрелищем из своего полу-летаргического оцепенения. Ему никто не ответил. Пленникам не полагалось знать - где они находятся. Горцы, зная, что как минимум двое из пленных говорят на их языке, даже в разговорах между собой, избегали названий.

Впрочем, скоро они узнали название. Под дождем, едва передвигаясь по размываемым тропинкам, где лошади оскальзывались по грязи, а колеса телег увязали в глубоких, размываемых водой колеях - с ужасающей медлительностью, затрачивая подчас целые сутки на то, чтобы преодолеть несколько верст, они добрались до пологого ската очередной горы, и, когда сквозь прореху в низких, свинцовых облаках, вдруг проглянуло солнце, осветив пейзаж, пленники замерли от восхищения. Перед ними открывалась широкая ложбина, на дальнем конце которой, поднимались сравнительно невысокие, по ставнению с белыми великанами горизонта, но плотной стеной смыкавшиеся горы, словно бы строй солдат, выстроившихся плечом к плечу, и только вершины их, подернутые клочьями мутного тумана разделялись друг от друга. Прямо посередине этот строй прорезало глубокое, черное ущелье, тянущееся куда-то вглубь хребта. Из этого-то ущелья и изливался поток, который огибая ту гору, на которой они находились, и протекал через лощинку, откуда они были вынуждены уйти. Клокоча в отвесных скалистых стенах ущелья, даже на таком расстоянии река производила ужасающее, и восхитительное впечатление, а высокие, каменные склоны, словно ограждающие ее с двух сторон, поднимались на высоту более тысячи сажен, и высоко над ними, утопая в тумане и низких облаках тянулись сколько хватало глаз, темные, поросшие густым лесом склоны, переходившие один в другой, и вершины, прятавшиеся в облаках. Одна-единственная дорога вилась по долине, поднималась наверх, петляла со склона на склон, и наконец терялась в вышине на правой стороне ущелья, и то тут то там, поднимались каменные башни, узкие, высокие, словно вскинутые с земли к небесам каменные руки, поднятые в мольбе или в проклятии - знаменитые чеченские башни, выстроенные в незапамятные времена, и охранявшие эту землю, словно символ каменной несгибаемости ее детей.

Волков, Маринов и Черновский в один голос ахнули от этой картины. Елизаров и Баташев, служившие только по крепостям, и не особо интересовавшиеся ранее чем-то что выходило за пределы насущных нужд - лишь любовались пейзажем, а Евсеев, забыв ненадолго тяготы плены, восхищался густыми лесами и удивительными очертаниями ущелья, видимого сейчас с высоты.

- Вот куда нас везут. - дрогнувшим голосом произнес Константин Сергеевич, указывая на ущелье, казавшееся входом в мир темных, казавшихся черными вершин, еще более мрачных от покрывавшего их густого хвойного леса.

- А что это за место? - полушепотом, словно боялся, что звук его голоса потревожит эту величественную, грозную красоту - спросил Баташев, а Волков, тоже не отрывавший взгляда от сплошного строя гор ответил.

- Это "Черные Горы". Аргунское ущелье. И река эта - Аргун....

Мертвое молчание было ответом на его слова. Не было среди служивших на Кавказе ни одного, кто не слышал бы о мрачной славе этого места, об этой неприступной горной твердыне, которой не удавалось еще овладеть никому, и откуда ни один русский еще не возвращался живым. Огромные массивы гор, лежавшие по обе стороны ущелья, и тянувшиеся на многие версты вглубь до самой Грузии, недоступные ни с той ни с этой стороны, кровью, камнями и огнем сбрасывали с себя все попытки покорить их, и оставались цитаделью горцев, цитаделью созданной самой природой, чтобы охранить защитников Кавказа от мощи великой империи, стремившейся поставить на колени этот гордый край. И все силы империи разбивались о стены Аргуна, словно морские волны о прибрежные скалы - несокрушимые, величественные и страшные своей неизвестностью.

Подавленные пленники молчали, созерцая свой приговор, высившийся перед ними вдалеке, кутаясь по склонам полосками тумана. Караван перевалил через гору, спустился в долину, и начал многодневный переход по лощине, постепенно поднимавшейся все выше, к тюрьме, которая должна была навечно запереть их в своих вершинах. Потому что если ранее и оставалась хоть тень надежды что удастся сбежать, или что свои найдут, нагонят и отобьют, то теперь надежда эта растаяла.

Сюда, в эти горы, сам Господь Бог не протянет руки, чтобы вызволить их.

И сознание этого было самым страшным из испытанного ими до сих пор, поскольку даже самые отчаявшиеся не отдавали себе отчета в том, насколько глубоко в душе каждого из них, дремала все же робкая, неосознанная, надежда на чудо. Надежда, растаявшая сейчас от серых гранитных стен, черного хвойного покрывала и островерхих ледяных вершин, замыкавших на горизонте великую и неприступную твердыню Кавказа.

продолжение следует

 Отправлено: 14.04.16 23:46. Заголовок: Переход к ущелью, не..

Переход к ущелью, несмотря на кажущуюся простоту оказался долгим и мучительным. Теперь пленникам было ясно, отчего все попытки покорить Аргунское ущелье заканчивались разгромными поражениями. Даже несмотря на то, что дожди наконец прекратились, и река, в несколько дней пережившая паводок, снова превратилась в кристально-прозрачный неглубокий, но стремительный поток, пенящийся на камнях отведенного ему природой русла. Сдвигавшиеся стены, узкая тропинка, непроходимые, осыпающиеся, неровные стены ложбины перед ущельем, казавшейся ровной с высоты впередистоящих гор - таили в себе смертельные ловушки, устроенные самой природой. А башни, черные, будто выкопченные временем, охраняли единственную тропу с мрачным молчанием уверенных в своей несокрушимости стражей, и были расположены так, что даже горсточка защитников, засевшая в каждой из них, могла бы, обладая достаточным количеством пороха и пуль - сдерживать сколь угодно большое наступающее войско, ибо неровности местности не давали возможности развернуть артиллерию на расстояние досягаемое для выстрела.

Чуть дальше - тропка взбиралась по такой круче, что ни повозки ни лошади не могли по ней пройти, и терялась под серыми осыпями известняка и глиняными "шарфами" оползней. У горцев были свои пути, и свои тропы, неведомые никому из русских, и тщательно охраняемые. Даже пленникам, которые навечно должны были остаться в этих горах, завязали глаза, и сковали руки за спиной, чтобы те не могли сорвать повязки, и увидеть - по каким путям пройдет их маленький караван за этот рубеж. И почти неделю они провели ослепшие, слыша лишь натужный скрип колес, щелканье бичей, и иногда - хриплое восклицание кого-то из конвоя. Даже женщины и дети, ехавшие впереди в фургонах, хранили молчание во время этих последних дней перехода, словно вступая в некую святыню. Лишь иногда каждый из них ощущал, как скрипела их телега под лишней тяжестью, и чьи-то руки подносили к запекшимся от жажды губам чашку с водой, потому что скованные руки не давали возможности пить самостоятельно. Еды им в эти дни не давали вовсе, и когда наконец караван остановился, и загремели снимаемые с них цепи, то они были настолько ослаблены голодом, что едва могли поднять руки и снять повязки. Впрочем, это их уже не волновало. Неделя проведенная без еды, была возвращением к периоду мучений, от которых избавляли в эту весну дожди и дорога.

Пейзаж здесь почти не отличался от привычного уже великолепия диких гор. Лишь воздух был разрежен, и напоен ароматами горьковатых ранних трав и первых цветов, запахом хвои и земли. Для стоянки было выбрано широкое полукруглое открытое пространство, с трех сторон окруженное лесом, а с четвертой - обрывавшееся отвесной стеной ущелья в пропасть, на дне которой днем и ночью шумел Аргун, клокоча среди острых скал. Чуть сбоку в небольшой естественной выемке журчал родник, распространяя вокруг себя уже забытый было за время жизни в лощине запах тухлых яиц. Женщины раскинули навесы над фургонами, для временых жилищ, дети с шумом обследовали окрестности, а пленников вытряхнули из телеги как спелые яблоки из корзинки.

Измученные тяжелым переходом, и полной голодовкой последних дней - они почти не держались на ногах. И снова, почти после месячного перерыва, который дала им дорога - защелкали кнуты, распарывая обессилившие тела, и заставляя выжимать из них каждую крупицу едва оставшихся сил.

Впрочем, пленники ни на что не годились, это вскоре стало ясно даже конвоирам, когда еще кое-как старавшиеся устоять на ногах Евсеев и Волков пытавшиеся снять с телеги лежавшего в забытьи Черновского под ударами бичей попросто рухнули на землю, и больше не делали попыток встать, несмотря на побои.

Уставшие от перехода, обозленные конвоиры продолжали хлестать упавших, точно заморенных лошадей, порываясь заставить их встать, когда их окликнуло двое женщин, в темных платках, подошедших с лепешками завернутыми в полотенца. И хотя апатия, вызванная тем, что они приехали в конечный пункт своего назначения была так велика, что несмотря на голод никто не хотел есть - странная, непривычная забота этих двух женщин, размачивавших куски лепешки в кислом молоке, и вкладывавших кусочки в полуоткрытые, неподвижные губы - волей- неволей заставила пленников оживиться.

На следующий день, с силами подкрепленными едой, водой и сном - пленники, вынуждаемые тычками и бичами взялись за работу. Надо было вновь возвести здесь дома, обнести аул забором и... выкопать для себя яму.

С ямы и начали. Снова обдирались в кровь ноги деревянными лопатами, при упорных попытках копать неподатливую каменистую землю, прикрытую лишь сверху тонким слоем почвы. Снова потянулась тяжелая работа - копать сырую глину, таскать ее, сутками месить саман и нарезать кирпичи. От зари до зари, день за днем, ибо стоянка должна была стать постоянной и домики - больше и удобнее тех времянок что они строили в ложбине. Бесконечный тяжкий труд, под ярким, ослепляющим солнцем с густой синевы неба, под непрерывные щелчки и обжигающие укусы кнутов. Начиналось лето, жестокое лето гор, со жгучим солнцем дней, и пронзительным холодом ночей. Пот разъедал вспухшие, кровавые рубцы от бичей, заливал глаза, и усталость въедавшаяся в самые кости ломила каждый вершок измученных тяжелым трудом тел.

Впрочем, они не жаловались. Работа была не худшей из зол, хотя была тяжела, и выматывала все силы. Возможность что-то делать, а не сходить с ума в затхлой яме была не наказанием, а почти наградой. И хотя эта "награда" окончательно доламывала и без того уже истаявшее в долгом плену здоровье - они работали, молча, не ропща, с рассвета до заката, и целые пласты кирпичей, дополняемые день ото дня, сушились под солнцем на северной оконечности площадки у самого леса, дожидаясь того момента, когда их сочтут достаточно высохшими для построек.

Очень скоро пленники убедились, что жизнь здесь не так оторвана от всего мира как та, что они вели на протяжении почти всего последнего года. К небольшому отряду беженцев, обживавшемуся на новом месте, то и дело присоединялись новые -то целыми семьями, то поодиночке, которых привозили на телегах несколько мужчин верхами, и обменявшись со здешним маленьким отрядом конвоиров несколькими словами уезжали, оставляя своих подопечных. Случалось это была женщины с детьми, или старики, случалось и мужчины - разных возрастов, больные или калечные, не имевшие больше возможности воевать, и чей обязанностью становилось заботиться о мирных поселениях. Понемногу появился и скот, пригоняемый маленькими кучками в три-пять голов из других аулов, о существовании которых неподалеку нетрудно было догадаться. По мере того как заготовленные ранее кирпичи подсыхали - стали складывать домики, и деревенька стала приобретать обжитой вид.

За это время пленники странным образом свыклись с беженцами. Нередко случалось, что какая-нибудь женщина, проходя мимо работавших русских - молча ставила на землю кувшин с айраном, или завернутый в тряпицу чурек, а изредка, дети, пробегая мимо ямы, бросали в нее то молодые орехи, то мелкие дикие яблочки, нарванные в лесу.

На окраине леса рос чабрец, который тут назывался кеклик-от (куропаточная травка), который пленники жевали, чтобы предохранить зубы от выпадания, а иногда сушили его на солнышке и пытались курить в трубках, которые лепили из глины и пытались обжечь на солнце.

Только конвоиры, по-прежнему не дававшие своим подопечным никаких поблажек, напоминали о непримиримой ненависти к врагам. Женщины же, старики и дети, свыкшиеся с существованием под боком пленников, уже не пытались мстить им, как это бывало раньше, словно считая, что эти измученные, полумертвые люди им больше не враги.

Так, лето 1832 года, хоть и было заполнено тяжелым трудом - было все же не столь невыносимым как предыдущее. Только Черновский, все больше слабел, худел, и вскоре стал отказываться от еды вовсе. В надсадном кашле его стали появляться прожилки крови, боли в боку становились все сильнее, и при малейшем движении его одолевала одышка. Товарищи, желая облегчить ему жизнь, как могли - ограждали его от работы, и оставляли ему поначалу лишь легкое, необременительное плетение загородок из гибких ветвей, которые впоследствии обмазывали глиной. Но вскоре даже эта работа стала для него непосильной. Даже днем теперь у него поднимался жар, и при попытках встать - он часто падал без сознания, а придя в себя, подолгу был не в силах даже шевельнуться.

Константин Сергеевич, видя эти неутешительные симптомы мрачнел, и с удвоенной заботой относился к остальным своим товарищам по плену. Когда, устав от работы, они засыпали, не притронувшись с скудному пайку, врач будил их, и чуть ли не силой вынуждал проглотить нехитрую порцию, то и дело рвал какие-то травки, которые вынуждал их жевать и заставлял постоянно пить вонявшую тухлыми яйцами воду из источника, чтобы уберечь их от болезней. Эти меры, как ни странно, оказывали свое действие, и все пятеро, несмотря на изнурительную работу все же набирались сил, тогда как Черновский все больше слабел.

Руки его истончились так, что было видно каждую косточку, ребра выперли, и тяжелое удушье уже не позволяло ему не только ходить, но и даже лежать. Несколько дней он полусидел, привалившись к стенке только что построенного дома, причем видя его состояние конвоиры позволяли больному не спускаться в яму на ночь. Жар все рос, и уже не спадал, скоро периоды сокрушительной слабости стали чередоваться приступами кровохарканья. Маринов стал упрашивать конвоиров, чтобы они позвали ту старуху целительницу, которая выходила троих беглецов после попытки сбежать. Рахман остался к просьбе глух, Джавад лишь насмеялся, но молодой Басхан все же прислушался, и на следующий день привел женщину. Та, лишь выстукав грудь больного, и прислушавшись к его дыханию - покачала головой, и произнесла несколько слов, которые Волков перевел как "Ройте ему могилу".

И действительно, не прошло и двух суток, как после тяжелой ночи, во время которой Черновский, хрипя от боли в груди и удушья, раздирая себе горло и содрогаясь в конвульсиях, бился в руках у Маринова и Волкова, тщетно старавшихся облегчить его страдания, наконец наступила развязка. Сиплый хрип оборвался, несчастный обмяк, уронив голову и руки в сухую грязь, и внезапно отяжелевшее тело, выскользнув из рук товарищей, безжизненно распласталось по земле. Прижав ухо к его сердцу, Константин Сергеевич прислушивался так долго, что казалось он решил прирасти к этому месту. Но по выражению его лица- ответ стал всем ясен еще до того, как он поднял голову и перекрестился.

Елизаров был готов к тому, что горцы попросту выбросят труп в ущелье, или оставят его где-то в лесу. И был очень удивлен, когда Рахман выдал им две лопаты и указав на солнце сказал, что дает им время до полудня.

Хоронили Черновского на окраине поляны, у самого леса. Впервые хоронили кого-то из своих сами, поскольку здесь, над Аргунским ущельем, работая на постройке деревни - пользовались относительной свободой по сравнению с предыдущими четырьмя годами, что почти безвылазно проводили или в яме или в цепях. Гроб сколотить им было нечем, и тело опустили в яму по-мусульмански, без гроба, обернутым лишь в саван из холстины, пожертвованной для этой цели одной из женщин. Баташев гадал, позволят ли им поставить крест над могилой. Но никто из конвоиров, наблюдавших за погребением, ничего не сказал, не возразил, и из двух связанных вместе больших веток - пленники установили в ногах могилы крест, который должен был заменить умершему и отпевание, и молитвы, и свечи за упокой души. Наступил полдень, и они вновь отправились работать, и жизнь потекла как и прежде.

Это относительно мирное лето 1832 года, ставшее для пленников Аргунского ущелья периодом передышки, и пробудившее надежды если не на свободу, то хотя бы на какое-то подобие сносного существования - на самом деле было лишь затишьем перед бурей, которая уже разгоралась в трехстах верстах от них, и которая потрясет Кавказ до основания, вложит оружие даже в руки тех, кто еще не вступал в войну, и на многие десятки лет превратит эти царственные горы в ад кромешный.

 Отправлено: 29.07.16 22:40. Заголовок: Часть четырнадцатая ..

Часть четырнадцатая

Предыстория

Зародившееся на Кавказе учение мюридизма поначалу не слишком обеспокоило царские власти. Некий Мухаммед, молодой ученый из крошечного дагестанского аула Гимры, постепенно заявивший о себе на весь Кавказ, и призывавший разрозненные народности Кавказа отречься от многовековых адатов (обычаев), и жить лишь по законам ислама, не слишком беспокоил их, поскольку повел борьбу не столько с завоевателями, сколько со своими же собратьями, борьбу словом и пером, убеждениями и личным примером. Аварский хан, обратившийся за поддержкой к российским властям не получил ее - раздоры между горцами были лишь на руку завоевателям. А вековые адаты, обуславливавшие жизнь горцев были так сложны и запутаны для них, что они не стали бы разбираться в них, даже если бы это и представляло интерес. Сохраняя одни адаты, соответствовавшие духу Корана, Мухаммед яростно протестовал против прочих, злоупотребление которыми - в частности, кровной местью - вносило раздоры и опустошало край, от которого неуклонно наступавшая империя и без того отгрызала клочок за клочком.

Однако, когда тридцатипятилетний богослов, в своих проповедях призвал к единству против захватчиков, и объявил, что лишь объединившись народы Кавказа смогут противостоять бесчисленным армиям русских - то на общем сборе представителей народов Дагестана и Чечни он был избран имамом, и к имени его добавилось отныне - "Гази" - воитель за веру. Тогда генерал фон Розен получил приказ уничтожить дерзкого проповедника, и положить конец опасному объединению сил, которые тот стягивал под свои знамена. Гази Мухаммед же воззвал «Душа горца соткана из веры и свободы. Такими уж создал нас Всевышний. Но нет веры под властью неверных. Вставайте же на священную войну, братья! Газават изменникам! Газават предателям! Газават всем, кто посягает на нашу свободу!»

Два года после этого Гази Мухаммед, обратившись из мирного ученого-теолога в воина, отправившегося сражаться за свою землю - обрушивался стремительными малыми походами на крепости и укрепления российских войск, подчас совершая совершенно невероятные броски, и решаясь на действия, попросту немыслимые, с учетом неравенства сил. Резиденция шамхалата - Параул, крепости Бурная и Внезапная, Кизляр, Грозная и Владикавказ - лишь малый список этих рискованных походов, причинивших за неполных два года Кавказскому Корпусу больше хлопот, чем вся та партизанская война, которую проводили в жизнь отдельные горстки мятежников за многие годы до того.

Генерал Розен, отправившийся с десятитысячным войском на поиски неуловимого имама не находил ничего, и в ярости разрушал и жег аулы, попадавшиеся на пути, под тем предлогом, что жители давали кров и пищу мятежникам. Вместо того, чтобы посеять в душах страх - он породил ненависть, и все больше и больше горцев, ранее разрозненных родовыми обычаями, и не знавшимися друг с другом - стекались под знамена Гази-Мухаммеда, который явился объединителем сил сопротивления, открыто воевавшим с захватчиками. По всему Кавказу стали вспыхивать яростные восстания, и поимка Гази-Мухаммеда, которого прозвали Кази-Мулла (непобедимый мулла) стала делом первоочередной важности, чтобы лишить головы, просыпавшегося на юге "кавказского дракона". Отчаявшись поймать, или хотя бы напасть на след мятежника в этом краю, где каждый камень, казалось, готов был раскрошиться в пыль - но не выдать передвижений борцов за свободу своего края, фон Розен сменил тактику, и объединившись с восьмитысячным отрядом генерала Вельяминова направил удар на Гимры, родное село восставшего горца.

Многотысячная армия, с августа по октябрь 1832 года, прошла с запада на восток всю Чечню, разоряя все деревни и укрепления на своем пути. Расчет оказался верным - Гази-Мухаммед бросился назад, чтобы защитить деревню, в которой родился и вырос, поспел туда лишь на несколько дней раньше русских войск, чтобы успеть вывести из деревни людей, и соорудить каменные завалы на дорогах- прежде чем на деревушку обрушилась мощь армии, распаленной долгими неудачами и бесплодной охотой, разозленной долгим путем по горным кручам и опасным тропам.

Позже, в рапорте императору фон Розен писал " «…Неустрашимость, мужество и усердие войск вашего и. в. начальству моему всемилостивейше вверенных, преодолев все преграды самой природой в огромном виде устроенные и руками с достаточным военным соображением укрепленные, несмотря на суровость горного климата, провели их, чрез непроходимые доселе хребты и ущелья Кавказа, до неприступной Гимры, "

Генерал забыл упомянуть, что неприступной Гимры была лишь по своему месторасполажению, да и то условно, и представляла собой вовсе не вражескую крепость , как говорилось в том же рапорте "соделавшейся с 1829 г. гнездилищем всех замыслов и восстаний дагестанцев, чеченцев и других горских племен, " а всего лишь деревеньку в двадцать с небольшим саманных домиков, прилепившуюся к верхушке невысокой горы, окруженной пропастями с трех сторон и охраняемой лишь одной традиционной сторожевой башней. Благодаря поспешности горцев, из деревни были эвакуированы женщины и дети, и остались лишь те, кто был способен держать в руках оружие, включая и стариков, выкрасивших бороды хной, дабы издалека сойти за молодых. Общим числом "неприступная Гимры" располагала лишь шестьюстами защитников вооруженных ружьями и саблями. Без орудий, без стен, без фортификаций, с одними лишь саманными домиками в качестве прикрытия и приткнувшейся на краю обрыва пустой башней в качестве последнего прибежища.

На этих шестьсот человек человек и обрушилась восьмитысячная армия генерала Вельяминова, включавшая в себя два пехотных полка, один кавалерийский батальон, триста всадников грузинской милиции, и одиннадцать орудий.

Эти кавказские Фермопилы, которые преподнеслись Императору как великая победа российского оружия, и под тем же соусом вошли в историю страны - для горцев стали одним из самых жестоких и самых памятных событий, проявлением высшего героизма перед лицом более чем десятикратно превосходящих сил неприятеля, и на семьдесят лет разожгли пламя войны, охватившей весь Кавказ, объединившийся в ненависти к агрессорам более, чем это могли бы сделать проповеди сотни имамов и неповиновение сотни мелких отрядов.

Несмотря на то, что одиннадцать орудий Вельяминова разносили деревеньку в клочья, а немногочисленные защитники, имели возможность защищаться лишь ружьями и саблями - бой длился почти сутки, с 17 по 18 октября. Великая победа, в которой восемь тысяч человек при поддержке артиллерии и кавалерии уничтожили шестьсот защитников горной деревушки, обошлась российскому оружию недешево. Отчаянно защищаясь, и под непрерывным артиллерийским огнем отбивая атаку за атакой горцы, по сводкам российской армии нанесли урон нападающим в сорок четыре человека убитыми, и триста сорок восемь ранеными.

После того, как почти все защитники аула были перебиты, Гази-Мухаммед вместе с оставшимися пятнадцатью сподвижниками, среди которых был и Шамиль, который впоследствии поднимет знамя своего предшественника и объединит Кавказ - укрылись в сторожевой башне, которую в упор стала расстреливать артиллерия. Горцы отстреливались до последнего патрона, после чего не дожидаясь пока их перебьют в укрытии - вырвались из башни, на штыки и пули осаждавших, для последней схватки под открытым небом. Гази-Мухаммед, первым выпрыгнувший из башни на прорыв - был моментально убит, но Шамиль, с раздробленным плечом, и сквозной штыковой раной в груди пробился через кольцо осаждающих и бросился в пропасть, до которой успел добежать, зарубив по пути нескольких солдат. Барон Розен, когда ему доложили об этом, сказал: "Ну, этот мальчишка наделает нам со временем хлопот…." Слова эти оказались пророческими.

"Кавказский дракон" оказался не драконом, а гидрой. И на месте одной отрубленной головы, по имени Гази-Мухаммед - выросли две другие - Гамзат-бек и Шамиль.

Тело Гази-Мухаммеда, было исколото штыками, после чего распято на горе Тарки-тау, в назидание непокорным. Голова же его была отправлена по всем крепостям Кавказской линии, дабы каждый мог убедиться в том, что первый имам Дагестана и Кавказа больше не представляет опасности.

Через месяц полуразложившийся и исклеванный труп, "павший с креста по гнилости" был захоронен там же, на горе Тарки. В 1843 году его кости по приказу Шамиля были перевезены в родные места и захоронены в том же ауле Гимры.

 Отправлено: 29.07.16 22:43. Заголовок: Часть пятнадцатая. ..

Часть пятнадцатая.

Ад. Осень, 1832 года

Ад осень 1832 года
Всадника, промчавшегося на взмыленной лошади по самому краю обрыва, заметили многие. Хлопья пены падали с удил, и несчастное, заморенное животное, с выпученными от боли глазами рухнуло на колени, возле крайней сакли, едва не придавив седока, который успел-таки с него соскочить. Крик, пронесшийся над деревней, вызвал из домов всех, кто в них находился, и все жители - старики, женщины, дети - стали стягиваться к кружку, который образовался вокруг задыхавшегося, покрытого с ног до головы пылью, молодого чеченца, торопливо рассказывавшего что-то нескольким горцам, сбежавшихся к нему первыми. Замолкли звонкие голоса детей, испугавшихся враз окаменевших, бледных лиц взрослых. Мертвая тишина повисла над деревней так, что было слышно блеяние овец в загоне за домами.

Зловещее, полное молчание, подобное грозовой туче, было таким долгим, что даже пленники, сидевшие в своей яме вдруг сообразили, что не стало слышно привычных звуков, ударов молотка, песен женщин и веселой возни детей. Не понимая, что сулит им это странное затишье, они переглядывались, не решаясь нарушить эту тишь, даже спрашивая друг у друга, что могло произойти наверху. Наконец тишину прорезало надрывное "Вахсееееей!!!" в котором звучало столько горя и боли, что пятеро человек вздрогнули, как один. И почти тут же, послышались звуки, не сулившие им ничего доброго.

Крик. Крик нескольких женщин. Горестный, душераздирающий, отчаянный. Крик потери, голос нестерпимой душевной боли, беспросветного отчаяния. Крик, не имеющий себе выхода даже в рыдании, ввинчивающийся в воздух, словно желая достигнуть самых вершин возносившихся к небесам гор.

Плач.... ропот и крики. Гневные голоса мужчин. Проклятия и ругань, мешались с плачем женщин и недоуменным, испуганным плачем детей, не понимавших происходящего.

Пленники прислушивались до боли в ушах, пытаясь сообразить, что происходит, но разобрать что-то в этом хаосе было почти невозможно. Лишь отдельные слова вычленявшиеся из общего хора могли пролить свет на происходящее.

А надрывные крики перешедшие в плач и стенания, словно растеклись над деревней, перемежаясь скорбными возгласами и мстительным, ненавидящим рокотом.

- Что-то случилось... - проговорил наконец Константин Сергеевич, почти шепотом, вытянувшийся, напряженный, стараясь уловить хоть что-то понятное.

- Что-то очень- очень плохое - нахмурился простодушный Евсеев - А значит нам это не сулит ничего хорошего. Волков же, весь обратившийся в слух, стараясь по отдельным долетавшим словам сложить картину происходящего, махнул им рукой, чтобы замолчали и не мешали слушать, как вдруг над краем ямы показалось перекошенное лицо женщины. Молодая, красивая горянка, со смуглым, тонким лицом и роскошными черными косами, сорвала с головы яркий платок, разорвала надвое, и, задыхаясь от рыданий, швырнула его вниз.

- Собаки. Убийцы. Гяуры. Будьте прокляты! Будьте вы все прокляты! - выкрикивала она, словно собираясь броситься вниз в яму. За ее спиной показался мужчина, явно пытавшийся ее увести, но почти тут же с другого края появилась еще одна женщина, потом еще... Целый хор проклятий, рыданий и ругани обрушился на пленников. Редкие русские слова в этом потоке лязгающих, скрежещущих, еще более страшных сейчас слов - повторяли одно и то же.

- Сдохните! Сдохните! - вопила пожелтевшая, высохшая женщина, указывая на пленников костлявыми пальцами

- Отдайте мне моего сына! - истерически кричала другая, с залитым слезами лицом, задыхаясь, вырываясь из рук другой, пытавшейся обхватить ее руками - Отдайте!!! А-а-а - она сползла на колени, заходясь в рыданиях, и вцепляясь пальцами в землю, сотрясаясь так, словно у нее вырывали душу из тела.

- В Ашлы жила вся моя родня! - рыдала третья, рвавшая на себе волосы, а маленькая, не старше пяти лет девочка, с круглыми, перепуганными глазами, жалась к матери

- Мой муж ушел в Гимры....

- Мой отец!

- Дети! Мои дети!!!!

- Мехельта.... Гадари!!!

Этот поток, этот хаос криков, стенаний, сыпавшиеся со всех сторон названия разоренных и сожженных деревень, круговерть женских лиц, перекошенных болью, горем и ненавистью, залитых слезами, искаженных отчаянием, голоса, хрипевшие разноголосьем проклятия и взывавшие к Богу, эти трясущиеся руки, тянувшиеся к ним со всех сторон, судорожно сведенные пальцы, рыдания до хрипа, до бессильного вопля без слов, протяжным, горестным воем - был так страшен, что пленники онемели в своей яме, с ужасом глядя наверх.

Первый камень просвистев в воздухе, ударил Евсеева в плечо, второй раскроил Елизарову кожу на темени, третий ударил Волкова в колено, четвертый, пятый, шестой, и вот уже целый град камней обрушился на них, с такой силой, какой не заподозрили бы в женщинах. Пленники скорчились, сбились в кучу, инстинктивно закрывая головы руками, а камни все летели и летели. К камням присоединились и удары бичей, между женщинами наверху появились и мужчины, и дети, с криками и плачем швырявшие что под руку попадало, и под этим безжалостным градом, не взвидя света от всего этого хаоса, не понимавшие что происходит, пленники уже не старались разбирать отдельных слов, ибо казалось что все слова растворились в окружающем безумии.

Ответ они получили скоро. Растолкав толпу, появились наверху конвоиры. Одного за другим выволакивали они из ямы и швыряли на землю рядом с ней, где на них тут же набрасывалась толпа.

Били жестоко. Палками, камнями, бичами, плетками, сапогами и кулаками, сомкнувшись над каждым плотным кольцом, обезумевшая от горя толпа буквально рвала их на кусочки. Замелькали ножи, то тут то там прорезая плоть в лохмотьях, ослепшие от слез женщины наносили удары хаотично, не глядя, в стремлении причинить боль, разорвать, растерзать, залить свою боль ненавистной кровью...

И пожалуй никто из пятерых не прожил бы и получаса, если бы не защелкали кнуты, и Рахман, Джавад и остальные, позабыв и про "кьонах", и про все на свете, принялись оттаскивать обезумевших фурий, что-то приговаривая, пытаясь не то утешить, не то пообещать..

Но все это было неважно. Елизаров вжался в размокшую по осени грязь, уткнувшись в нее лицом. Избитые, окровавленные пленники, в страшных кровоподтеках, порезах, ссадинах, едва находившие возможность прятать глаза и чресла от града ударов скорчились на земле Начало было страшным. А продолжение - адом.

Все пытки, которые только могло измыслить воображение, подстегиваемое лютой ненавистью, обрушились на головы пятерых узников. И вновь потянулись дни, заполненные болью, кровью и запахом нечистот - страшнее и безжалостнее всего, что до сих пор доводилось им испытывать. День за днем то одного, то другого выдергивали из ямы, а наутро швыряли обратно - истерзанных и обессилевших. Нагайки и кнуты, щипцы и каленое железо, привычный уже арсенал, сейчас показался бы им не столь страшным как прежде. Потому что теперь, к ним присоединилось и другие орудия, столь жуткие, что после первого знакомства с ними, одного вида их было достаточно, чтобы заставить даже самого стойкого человека сжаться в трепещущий комок, и исторгнуть из груди утробный вой ужаса.

Пластовальные ножи, срезавшие кожу тонкими полосками, по чуть-чуть, оставляя под собой кровоточащее, обнаженное "мясо" служившее источником такой запредельной боли, равной которой невозможно измыслить. Крючья, которыми рвали кожу и мышцы, предварительно раскаляя металл докрасна, чтобы пытаемый не умер от кровопотери, прорывавшие и прожигавшие плоть до самых костей. Иглы вгоняемые под ногти, клещи, страшная пытка водой, наливаемой на мокрую тряпку заткнутую в рот и нос, скипидар, которым сбрызгивали отверстые раны, разъедавший их непрерывно нарастающей, невыносимой болью - лишь небольшая часть того, что порождала бесконечная изощренность и жестокость, помноженная на ненависть и намеренное стремление растянуть мучение и не допустить смерти.

Раз за разом, отливая ледяной водой и снова принимаясь за дело, одного за другим, доводя до беспамятства, до бессильного хрипа полураздавленного животного, не оставляя в пленниках ничего человеческого, горцы, презрев Коран и возвращаясь к вековым адатам своих гор вершили месть над теми, до кого могли дотянуться.

Ад Аргунского ущелья был карой.

За кровавый путь генерала Розена, прошедшего карательным мечом всю Чечню с запада на восток, путь, озаренный пожарами аулов, обагренный кровью, устланный сотнями раздавленных копытами и колесами тел, за побоище в Гимры, за отвратительную, позорную расправу с мертвым имамом - платили пятео пленников каждой клеточкой своих тел, каждой каплей своей крови, каждым вздохом, и небеса, столь спокойные, в казалось, наступившем было затишье коим было лето - померкли теперь, застилая собой все, стирая дни и ночи, тянущиеся недели и слепляя весь мир в один огромный ком боли, смрада и безысходности.

Продолжение следует

 Отправлено: 29.07.16 22:44. Заголовок: Шли дни. Недели. Мес..

Шли дни. Недели. Месяцы. Прекратились всякие разговоры по вечерам. Распухшие, разбитые губы потеряли способность выговаривать осмысленные звуки. Вся жизнь каждого из них свелась к четырем дням передышки, и тупому ожиданию, когда вновь наступит его очередь. Самая жестокость пыток поначалу порождала надежду на близкое избавление, ибо никакие силы не безграничны, а четыре дня - слишком малый срок, чтобы организм успел восстановиться. Однако, смерть жертв не входила в планы мучителей. В конце концов, они были заложниками, и забота об их жизни еще никогда не казалась столь вопиюще ироничной, и такой ужасающе действенной, как в эти несколько месяцев. После каждой ночи мучений истерзанное тело очередного несчастного вначале бросали в неглубокую широкую выемку, куда стекала пахнущая тухлыми яйцами вода из ручья, позволяя вылежать какое-то время в этой природной "ванне". А после - по нескольку раз за день окатывали всех пятерых все той же сернистой водой из ведер. Вода для питья горчила и "вязала" язык от явной примеси каких-то снадобий, отчетливо отдавала плесенью и каким-то совершенно незнакомым им запахом. Пленники понимали, что это делается с целью поддерживать в них жизнь, и с охотой отказались бы от такого лечения - но это означало уморить себя жаждой, а на это ни у кого уже не хватало духу. Хлеб швыряли в яму точно собакам, и день за днем все дальше уходило осознание происходящего, сливаясь в сплошной ком из невыносимой боли... и еще более страшного ожидания.

Константин Сергеевич более был не в силах заботиться о своих товарищах. Измученный, дошедший до последней крайности отчаяния, он часами лежал неподвижно, глядя потухшим взглядом в пустоту, и будучи не в силах донести до рта глиняную плошку с водой. Он таял на глазах, и все чаще его губы окрашивались синевой, а изувеченная жуткими ранами рука ложилась на сердце, которое билось все тяжелее, и каменной, горячей, давящей болью заставляло закрываться глаза, в надежде больше их не открывать. Елизаров, у которого давно иссякло и его бахвальство и гонор, раздавленный, изничтоженный четырьмя годами плена, уже не находил в себе сил даже на страх. Здесь, в глубине этого ада - уже больше нечего было бояться - потому что они проходили самое страшное, что только может пройти на земле человек из плоти и крови. Волков и Баташев, хоть и были истерзаны не меньше других, словно переняли обычные функции Маринова - и выжимали из своих тел последние крохи сил, стараясь по мере сил заботиться об остальных. Хотя забота эта состояла лишь в том, чтобы подносить к губам обессиленных, отчаявшихся товарищей плошку с водой, по кусочкам скармливать им лепешки, и снова и снова обмывать отверстые раны единственным лекарством бывшим в их распоряжении - целебной сернистой водой из ручья. Евсеев же, который был самого могучего сложения, и казалось бы, долженствующий переносить истязания лучше остальных - сломался раньше остальных. Этот высокий, широкоплечий человек, хоть и исхудавший до скелетоподобного состояния, как и его товарищи, зачастую плакал по ночам, уткнувшись лицом в раскисшую землю на дне ямы, и висел бессильным грузом на кнутах, когда его выволакивали из ямы, не пытаясь, как это было раньше - сопротивляться или сквернословить.

Пленники аргунского ада потеряли счет времени. Заканчивалась осень. Выпал снег, и когда очередного мученика наутро после ночи истязаний волокли от незамерзающего источника обратно в яму - путь на белом снегу отмечали редкие красные капли. Вскоре Константину Сергеевичу стало совсем плохо. Горцы перестали вытаскивать его из ямы, не находя удовлетворения в том, чтобы терзать явно больного пожилого человека. Волков все более и более приходил в отчаяние, видя, что ничем не может помочь, и что этот благородный человек, которого все они успели полюбить и почитали чуть ли не как родного отца - понемногу умирает, и даже не от ран, которые, не возобновляясь, начали потихоньку заживать, а от какой-то пугающей болезни, подобно тому, как несколько месяцев назад скончался Черновский. Маринов же, по большей части лежавший неподвижно, временами лишь приоткрывал веки, и пытался улыбнуться своим товарищам, чтобы подбодрить их, но даже сама эта улыбка - спокойная, усталая и обреченная, улыбка человека, который словно бы извиняется за доставляемые хлопоты, но ждет конца со спокойствием и достоинством - надрывала душу.

Однажды, когда приступ тяжелого удушья и боли в сердце уже заставил его глаза закатиться, и вызвал на губах густую белую пену - Волков не выдержал, и послав ко всем чертям и русских и горцев, и бога и дьявола, и достоинство и унижение, ломая ногти и не чувствуя даже боли в избитых руках, и полузаживших ранах на теле - вырывая в земляной стене крошечные ступеньки для рук и ног, поддерживаемый снизу Баташевым и Елизаровым, добрался до края ямы с начал кричать. По-русски, по-французски, по-чеченски, мешая несколько языков, прося, умоляя, угрожая, привлекая внимание как только мог.

К такому горцы не привыкли. Пленники во время пыток часто и кричали и рыдали, но в яме по большей части старались вести себя с достоинством, и лишь этим обеспечивали к себе подобие сносного отношения, поскольку единственное что еще уважали эти люди, живущие в безнадежной борьбе с огромной империей - это силу духа. И когда лениво собравшись на крики они увидели - кто кричит, то были поражены, потому что именно Волков, прозванный ими "борз" - до сих пор отличался такой стойкостью, что невольно вызывал к себе уважение. И теперь этот человек кричал, умолял и бранился?

Это было непонятно, ново, и его, уже почти сползшего с края, на котором и без того едва висел - вытащили наверх. Стоять он не мог, прожженные каленым железом позавчера ночью ноги не держали на себе веса тела, грудь и спина разодранные этими адовыми крючьями, которые заменили банальные плети - при свете дня представляли собой жуткое месиво с неровными лохмотьями сероватого мяса лишь кое-где стянутыми алыми полосками начинающегося заживления, зрелище, впервые ясно видимое при свете дня было столь кошмарным, что было непонятно - как еще в состоянии это существо еще двигаться, мыслить и издавать какие-то звуки. Вокруг собралось несколько женщин, привлеченных криками, и к сорванному хрипу Волкова добавились несколько жалостливых возгласов. До сих пор пленников выволакивали из ямы только с наступлением темноты, и жители могли слышать разве что крики доносившиеся из крайней сакли у леса. Теперь же, вид этого измученного, истерзанного человека пересилил даже ненависть, которая не может жить в долго женском сердце, при виде столь явного человеческого страдания.

А он говорил. Хрипел, давился словами, казалось, раздиравшими ему горло, и, будучи не в силах подняться - и умолял и обвинял, призывая в свидетели и небо и преисподнюю, выпрашивая милосердия. Поначалу этот отчаянный призыв вызвал презрительный смех. Как? Борз, державшийся с такой стойкостью целых четыре года, вдруг позволял себе так унизиться?

Но смех быстро прошел. Волков просил не за себя, а за Маринова. Угрожая и унижая, взывая и к Богу и к ожесточившимся сердцам собравшихся людей, он умолял о пощаде, для пожилого человека, который очевидно доживал свои последние дни на земле. Напоминал горцам об их собственных отцах и дедах, взывал к вековым адатам и с горечью спрашивал - где же хваленое мужество этих детей гор, и сколько доблести в том, чтобы вот так мучить больного?

Как ни странно, но эта отчаянная мольба оказала свое действие. То одна женщина, то другая, стали подходить к яме, к которой со времен страшного известия о гимринской бойне не подходил никто кроме конвоиров, и заглядывать внутрь. Четыре тела внизу, практически обнаженные, в следеневшейся грязи на дне, в декабрьский мороз, с посеревшими от холода и воды жуткими следами истязаний - словно бы впервые увиденные ими - исторгли вначале один, потом несколько, а потом и целый хор голосов в свою защиту. Волков, сорвавший голос, и ни на что не надеявшийся - бессильно сидел на земле, едва удерживаясь чтобы не упасть - в кольце конвоиров, когда вдруг одна из женщин развязала свой платок, и бросила в яму. Потом вторая, третья, и вскоре нагота пленников была словно прикрыта яркими квадратами цветных келагаев.

Конвоиры переглянулись. Давний, как самы горы адат о женском платке. Кто из горцев посмел бы его нарушить. Даже ненависти было недостаточно, чтобы переступить через вековой обычай.

Пытки прекратились.

Но и без того, пленники были уже истерзаны настолько, что никто бы не предполагал, что они смогут выжить. Маринова извлекли из ямы и унесли. Помня о том, что было с Николаем Волков и Елизаров надеялись, что горская целительница - та самая бабка с темным, сморщенным как печеное яблоко лицом, снова сумеет совершить чудо. Или - по крайней мене, что Константин Сергеевич умрет не в вонючей яме от холода, голода и боли - а, хотя бы под крышей, рядом с очагом.

Яму стали закрывать, и, когда снег присыпал ее сверху - в яме становилось душно, смрадно, но... тепло. А ежедневные обливания, теперь уже теплой сернистой водой, и неизвестное терпкое лекарство примешиваемое к питьевой воде - делало свое дело. Никто из них не умер, к началу зимы.
А когда наступил декабрь, в яму швырнули новенького.