Дворянство пушкинской поры

Зима в Кизляре выдалась наитоскливейшей. Все было тихо, никаких происшествий не случалось, и весь гарнизон Кизлярской крепости развлекался, как мог. Те, у кого было достаточно денег, просаживали их игрой в карты, кто-то ударялся в безудержное пьянство – благо, виноделами терцы были отменными. Но ни одно из этих развлечений не занимало Федора Денисовича Навроцкого. Майор отчаянно скучал. Ибо выглядело глупым проводить время за картами, вином и немногочисленными доступными женщинами именно здесь, когда все то же – только гораздо больше и лучшего качества – он мог получить и в Петербурге. Откуда, кстати, в ответ на свои послания, Федор постоянно получал подробные отчеты о домашних событиях вообще и самочувствии супруги, в частности. Потому, как ни странно, теперь, кажется, узнал о ней даже больше, чем за то время, что они прожили в одном доме. Так, по всему выходило, что беременность его супруга переносит не слишком хорошо. И это в очередной раз заставляло задуматься – не прогадал ли он с этим браком. Дружба дружбой, и Журавлев был ему симпатичен, но, верно, стоило бы изначально приглядеться к Асе внимательнее, узнать ее характер. Тем не менее, то, что теперь она носит сына, которого сам-то он обязательно будет любить, уже виделось Федору неким залогом того, что в будущем они с Агнией хотя бы смогут относительно мирно сосуществовать. А что она так холодна в супружеской постели – ну так и что об этом тосковать, когда у него есть Тата?

В конце концов, тихая, размеренная гарнизонная жизнь стала угнетать Федора до такой степени, что он даже взялся за книги, потом попытался писать что-то вроде шаржей на воинскую службу самостоятельно. А потом, прискучив этим занятием тоже, и вовсе стал выискивать повод задраться с кем-нибудь – и неважно, в шутку или всерьез. Наконец, комендант крепости, подполковник Фрей, вызвал его к себе и поинтересовался, не желает ли майор Навроцкий вместе с отдельной ротой отправиться к станице Курдюковской. Ибо по секретным донесениям, полученным от его доверенных лиц, выходило, что казаки-станичники данного поселения, основанного в 1712 году генералом Апраксиным, кстати, для защиты и ограждения, в последнее время поддерживают с горцами сношения, весьма опасного – для русских войск – свойства.

Посему, туда предполагалось направить вооруженный отряд, в задачи которого – на первое время, войдет контроль над обстановкой в станице, а майору Навроцкому предлагалось этот отряд возглавить. Стоит ли говорить, что Федор Денисович данное назначение воспринял с энтузиазмом. И вот, в самом начале марта, его рота в восемьдесят человек уже расквартировалась в Курдюковской. Как и стоило ожидать, местные относились к этому сдержанно-почтительно, но лишь с виду. И Навроцкий, в руках которого фактически оказалось все местное управление, стремился на деле показать, что русские суровы, но справедливы. Во всяких спорах между солдатами и казаками он разбирался крайне основательно, наказывая виновных по закону, невзирая на чины, имена и происхождение. Бурная деятельность по устройству на новом месте в первое время даже сумела прогнать скуку и оживила его, но уже недели через две все вернулось на круги своя. Вновь приходилось заниматься одной лишь рутиной – караулы, провиант, высылки отрядов в разведку и выслушивание донесений. Впрочем, иногда он и сам отправлялся в короткие вылазки. Но вокруг все было тихо, и Федор уже в сердцах проклинал Фрея, сославшего его в эту глушь, еще более тихую и мирную, чем Кизляр. Но вдруг все началось.

В первый раз это произошло в конце марта. Обоз с провиантом, оружием и корреспонденцией, при переправке с одного берега реки на другой подвергся налету горцев и был разорен, а все сопровождавшие его – перебиты. Помощь подоспела слишком поздно. Навроцкий тут же снарядил поисковый отряд, а когда в течение трех дней от них не оказалось ни слуху ни духу, пришлось снаряжать и другой. Когда же и эти его разведчики вернулись лишь с телами убитых товарищей, чувствуя, что закипело, завертелось, Федор стал обдумывать план поимки банды, к разработке которого были призваны и казачьи старшины. А вскоре принялся и за его осуществление. Но всякий раз, словно читая его мысли, черкесы ловко обходили русские засады, подтверждая информацию полковника Фрея о предательстве среди казаков на деле. В ответ на соответствующее донесение Навроцкого, полковник приказал распространить среди местных слух, будто его отряд получил приказ следовать к ущелью, что за переправой и далее в горы, а самим идти затем к Каргинской станице. Поэтому десятого апреля Навроцкий со своими бойцами и отправился, согласно предписанию, лесистым берегом Терека. Дозорные, высланные вперед, вернулись и подтвердили, что все тихо. До Каргинской станицы было полдня пути.
День выдался погожим, а весна в горах уже вовсю пела о новой жизни. Леса были полны яркой зеленью, бурные речные потоки кипели свежей талой водой. Всюду слышался птичий гомон. А солдаты тихо переговаривались, рассуждая, что вот у них-то дома сейчас, поди, и пройти-проехать невозможно: «Развезло дороги-то!» Навроцкому, невольному слушателю их разговора, тоже отчего-то подумалось сейчас о доме. Последнее письмо от матери он получил неделю назад, она писала, что погоды стоят сырые и серые, а Асе уже вскоре предстоит рожать...

У переправы, где маленькая горная речушка впадает в Терек, Навроцкий приказал всем остановиться, а после двигаться дальше левым берегом, не переходя на другую сторону. Послышались недоуменные возгласы некоторых старшин и рядовых казаков, недовольных таким поворотом дела, но Федор был непреклонен. Он объявил, что возражающие могут поворачивать назад в станицу, где разбираться в причинах их недовольства будут уже куда как серьезней. Спустя полчаса отряд двинулся дальше. Вокруг по-прежнему было тихо, пока один молодой солдатик вдруг не ткнул своего соседа в бок:

- Глянь-ка, не абрек ли тама?
- Что тебе, черти видятся? – старший товарищ повернулся в сторону, указываемую молодым, и ничего не увидел.
- Так, может, майору чего сказать?
- Молчи уж, мерещится тебе с перепугу, воробью не стреляному...

Но не успел он договорить, как горы загудели, раздался какой-то треск, и на дорогу с высокого обрыва начали срываться огромные валуны. Затем засвистали пули и, как ни пытались они отстреливаться наугад – было совершенно не видно, где засел неприятель, половина отряда полегла в первые же минуты нападения. Казалось, что черкесы везде, так ловко со всех сторон они снимали русских. А скрыться было негде – позади река, впереди высокие горы, на которых притаился неприятель, и сплошная голь по сторонам.

Стрельба стихла так же внезапно, как и началась. И теперь в наступившей тишине были слышны лишь стоны раненых да тихие приказы командиров. Но затишье это было сродни тому, что возникает между двумя приступами бури. Отвлеченные пальбой с гор, люди Навроцкого не заметили, как сзади к ним приблизился новый отряд горцев. Завязалась рукопашная – быстрая и кровавая. В живых не оставляли никого. Федор Денисович, раненый в плечо, бился из последних сил, желая перед своей погибелью унести на тот свет следом и как можно больше неприятельских жизней. «Обидно, – думал он, – обидно, что станица в семи верстах, а не поспеют ведь!» И продолжал отчаянно рубиться. Клинок кинжала вошел в спину между лопаток, но Федор успел повернуться и посмотреть в глаза напавшему на него черкесу.

- Трусливая собака, - последние слова вместе с кровавой пеной выступили на губах Навроцкого, прежде чем его тело кубарем скатилось в кипящие бурунами воды Терека.